I. Наука как маргинал

  

Назад к разуму. Сегодня, в начале XXI века, можно с уверенностью сказать, что единственный рецепт, который поможет русской, и даже европейской культуре – это разум. Не стоит торопиться обвинять меня в «бездушном рационализме» и устарелости. Никто и не утверждает, что мы должны «верить» в разум, видеть в нём «единственное спасение», никто не пишет слово «разум» с прописной буквы. Не нужно проецировать на всех свою привычку верить везде и всегда. Просто – воспользоваться тем, что нам дано; не заглушать голоса разума, – а это, подчас, очень нелегко в наше время.

Современная культура развернулась в сторону «иррациональности», «сверхразумности», «бессознательного», стихийного, потустороннего в самых различных его видах (язычество, оккультизм, традиционная религиозность). Забавно, что если раньше в этом смысле различали русскую и европейскую культуру (как более иррациональную и рациональную соответственно), то теперь это различие словно бы стирается (хотя и не исчезло полностью). Учёные всё чаще заявляют, – не говоря уже о религиозных деятелях, – что наука и религия не противоречат друг другу. Другие идут дальше и говорят, что ценность научного познания вторична по сравнению с «духовным».

Гуманитарии сплошь и рядом ударяются в ту или иную религиозную традицию или новые мистические учения. Если не происходит этого, то развиваются «сверхрационалистские» мотивы философии Хайдеггера или Сартра. Естественники – когда-то, в XVIII – XIX вв., бывшие «законодателями научной моды» – как-то поникли, посерели, слишком специализировались. Они развивают научные знания, но общекультурное значение этих знаний остаётся слабым. Учёные начинают отрекаться от науки. Создаётся ощущение, что наука – та, прошлая, классическая, – превратилась в какой-то «пустой мешок», и в этот мешок начинают класть всё что ни попадя.

Возможно, то, что происходит, по крайней мере, имеет свои причины. Автор этих строк сам прошёл в этом отношении типичный путь современного интеллектуала, – серьёзное увлечение религией, попытка на этой основе пересмотреть все ценности новоевропейской культуры, «нигилистическая» критика «сциентизма» и т. д.

Всё это окончилось неожиданным для меня и, наверное, вполне ожидаемым, если смотреть со стороны, поворотом, – религиозное мировоззрение стало слишком тесным, а критика общепринятых светских представлений – банальной и поверхностной.

 

Из личного опыта. Я пришёл в науку уже будучи религиозным человеком. Интересно, что я и шёл в неё с религиозными целями. Я хотел выразить христианские идеи на научном языке, изменить сознание учёных. Что я и делал долгое время. Сперва наука для меня была лишь средством, хотя, с другой стороны, уже тогда – опьяняющим миром. Может быть, в юности я не мог позволить себе отдаться науке в её чистом виде, потому что мне нужно было какое-то «сверхоправдание» моей деятельности? И уже под эту «сурдинку», покойный в отношении оправданий, я отдавался научной страсти. Впрочем, за эту научную страсть я должен был платить отрицанием абсолютной ценности науки. Я подчёркивал на лекциях идею вторичности науки, то, что она часто заблуждается, находится в духовном неведении относительно значения своих собственных открытий.

Но постепенно я всё больше заражался научным духом. Происходили и другие события, из моей личной жизни, менявшие мои представления. И вот теперь, когда религия, – по крайней мере, в качестве духовной опоры моего существования, – рухнула, я неожиданно обнаружил, что у меня осталась только наука. Так в своей собственной жизни я прошёл путь европейской цивилизации – от Средневековья к Новому времени.

Я уверен, что мой личный опыт – не случайность и не исключение из правил. По всей видимости, вскоре в Европе (и в России) мы будем наблюдать резкий рост интереса к разуму, к науке, к рациональности. Мы устали от «постмодерна» (если это так называется). НАЗАД К МОДЕРНУ.

 

Разум – это освобождение. Наверное, кому-то (пресыщенному и не чувствительному к духу времени человеку) это покажется банальностью, давно «прёодолённой» «сложной» современной историей. Однако для меня – и для многих таких же, как я, – это совсем не так. Нам понятно, почему разум всегда третируется в религиозных сообществах и в традиционных социальных системах. Разум – это, если угодно, отвоевание личностью своего собственного духовного пространства, отвоевание от социума. Разум – это всегда отрицание общепринятых в данном сообществе представлений. «Своё мнение».

В христианстве разум рассматривается как падший разум, то есть повредившийся после грехопадения Адама и Евы. Идея «падшего разума» – абсолютно не соответствующая его поразительному развитию в мировой истории, – это форма социального подавления индивида. На самом деле, разум – это возвращение человека к самому себе, попытка самому думать за себя.

 

Совместима ли наука и религия? Сегодня этот вопрос очень популярен в науке, околонаучной публицистике, богословской литературе. Все наперебой – и учёные, и, тем более, богословы, – заверяют нас, что никакого серьёзного противоречия между наукой и религией нет, что те конфликты, которые имели место в этом отношении раньше, были плодом средневековых заблуждений, отнюдь нетождественных христианству. Современные учёные как будто бы рады «сдавать» науку религии (словно задумавшись: а что с наукой ещё делать?) и широко улыбаться на соответствующих конференциях.

Однако такое странное единодушие не вызывает доверия. Никто не имеет права забывать, что по своей сущности наука и религия противоречат друг другу, хотя это и не означает, что они не могут и не должны сосуществовать в едином пространстве культуры. Конечно, могут и должны, но это сосуществование никогда не будет мирным, как бы этого кому-то ни хотелось. Ведь для того, чтобы примирить их, мало заявить о том, что Эйнштейн признавал существование «мирового разума», что гипотеза происхождения человека от обезьяны Дарвина ещё до конца не подтверждена и т. д.

Всё это говорит всего лишь о том, что бытие бога не может быть опровергнуто наукой и что многие её положения не доказаны стопроцентно, но не более того.

Религия – и, в частности, христианство, – на каждом шагу «натыкается» или на прямо противоречащие ей положения науки, или, по крайней мере, на её острые вопросы, – не замечать всего этого может только недобросовестный человек. Как можно верить, что Библия – боговдохновенный источник (а в это верят все традиционные христианские конфессии), если наука давно доказала, что, например, первые части Библии заимствованы из вавилонской мифологии, а значит, по христианской терминологии, – из языческой? Что огромный библейский текст полон противоречий? Что, наконец, совершенно очевидно, что представление о Боге в Библии развивается – от жестокого тирана в начале до абстрактного и доброго Бога Нового Завета?

Читая первые книги Ветхого Завета, современному верующему приходится то и дело напрягать свою веру и держаться за стул, – ведь современный человек оказывается намного гуманнее древнего бога. И никакие оправдания, что «евреи неправильно понимали своего Бога», не помогают, – нет, все жестокие (убивать злых язычников) повеления даются от первого лица, от лица бога. И современным богословам – в мягкой форме – приходится оправдывать бога!

То же самое относится и к Новому Завету – здесь очень серьёзной является внутренняя критика. Очевидно, что Христос Евангелия от Иоанна отличается от Христа синоптических Евангелий. Верующие объясняют это тем, что у апостола  Иоанна было особое откровение духа. Однако ясно, что многие слова и выражения, которые говорил Христос в четвёртом Евангелии, абсолютно «не клеятся» с его образом в остальных Евангелиях. Выдающийся библейский критик Эрнест Ренан верно говорил, что Христос синоптических Евангелий – это странствующий еврейский проповедник, по всей видимости, не претендующий на роль бога, основателя новой религии. Наоборот, иоанновский Христос – совсем другой, воспринимающий себя как источник жизни, бога, противостоящего всему миру и всем другим религиям.

Эти примеры можно множить. Однако современные учёные как-то обходят стороной подобные вопросы, словно подчиняясь какому-то негласно заключённому «перемирию» с религией. Если раньше наука часто обостряла свои отношения с религией, то теперь она их слишком смягчает.

 

Последняя уловка. Диакон Андрей Кураев, пытаясь совместить библейское учение и эволюционный взгляд, говорит о том, что Бог сначала сотворил тело человека из праха земного и уже потом вдунул в него дыхание жизни. Это тело из праха земного – и есть обезьяна. Соответственно, промежуток между сотворением из праха и помещением духа жизни – это промежуток в миллионы лет между появлением человека из обезьяны.

Столь жалкой уловки, кажется, религия ещё не придумывала. По-моему, уж лучше бы богословы держались мнения, что библейский рассказ противоречит эволюционной антропологии. Это было бы, по крайней мере, благородно. Всё это приводит к более широкому обобщению.

 

Чем занималась религия по отношению к науке последние столетия? Она занималась приспособлением к ней. И чего только в этой связи ни придумывали – что шесть дней творения – это, «на самом-то деле», миллионы лет и т. д.                    

Всё это выдумывание похоже на детский сад, – словно определённая часть общества настолько не хочет расставаться со своим детством и с детскими мифами, что она готова заглотить любую идею, самую дешёвую, лишь бы она подтверждала, что наука не опровергает эти мифы. Людям очень хочется жить под колпаком – в тепле, уюте и безответственности. С каким болезненным выражением лица они смотрят на каждую новую научную концепцию, которая может поколебать их мир.

Современная наука относится к этим детским страхам снисходительно.

 

Наука – это взрослое знание. Почему сегодня наука не так популярна, как раньше? Почему люди всё больше доверяют ненаучным сферам культуры? Да потому что современный человек всё стремительнее превращается в ребёнка. Ему нужно детское, мифологизированное знание. Детство связано с каким-то внутренним, интуитивным отношением к миру, с конкретно-чувственными объектами. Человек-ребёнок хочет, чтобы его окружал тёплый, знакомый мир своих предметов и людей. Он не смотрит на свою жизнь извне. Такому детскому отношению к миру соответствуют мифология и религия. Однако за искусственное детство человек должен платить немалую цену – он должен безоглядно верить в те мифы, которые ему предлагают. Кроме этого, – подчиняться тем людям, которые оперируют мифами.

Наука, наоборот, – это взгляд на жизнь извне, как на что-то чуждое, объективированное. Наука – это отчуждённое знание, но отчуждённое в хорошем смысле слова. Наука разрушает детское отношение к миру. Наука – жестока по отношению к человеку. Она говорит нам горькую правду, – что мы произошли от обезьяны, а не от бога, что этот мир не будет существовать вечно, а через некоторое время разрушится, что все люди умирают, а не воскресают. Наука погружает нас в жестокую реальность жизни. Но – при этом – мы обретаем свободу. Единственную, последнюю, человеческую, а не божественную, свободу. Свобода в обмен на принятие реальности такой, какая она есть.

 

Наука как средство. Сопоставляя религию и науку, можно обратить внимание ещё

вот на что. Религия, раз сформировавшись, потом веками воспроизводит своё содержание. Оно, конечно, изменяется, но даже эти изменения толкуются адептами как дальнейшее раскрытие традиционного учения. Главная декларируемая цель религии – сохранить то, что уже есть, «отстоять» это в борьбе с миром.

Наука в этом смысле оказывается менее зацикленной на своём содержании. Во-первых, она может пересматривать это содержание. Во-вторых, – постоянно появляются новые открытия. Наука – это средство познания, средство в хорошем смысле слова. Наука не выступает в качестве какого-то жёсткого содержания, которое «нависает» над человеком. Наука – средство в руках человека. Наука – это сам человек, который преодолевает отчуждение между ним и миром.

Религия – это социально заинтересованное знание. Как показал Э. Дюркгейм, главная функция религии – это социальная интеграция. Мне кажется, что именно за этим сегодня и идут в религию. Религия – это «идеальное общество», община, тесная, сплочённая, разделяющая одни и те же идеи, отношение к жизни, культ. Моё глубокое убеждение заключено в том, что мировоззренческий аспект для религии важен именно в социальном смысле. Догмат – это закрытое для какой-либо рационализации положение, которое объединяет общину. Зачастую, тот или иной её член может не знать всех догматов, но, главное, что в целом он со всем заранее готов согласиться. Догматы вообще существуют для того, чтобы их защищать, а не вдумываться в них.

Наоборот, наука рождается и развивается как социально незаинтересованное знание. Наука основывается на фактах и их непредвзятом теоретическом анализе. В религии знание носит отчуждённый и абстрактный характер. Оно не проверяемо. Никто не может проверить чудеса, так же, как и догматы. В науке – наоборот.

Именно в этом и заключена противоположность между религией и наукой, и эта противоположность устранена не будет (а если будет, – наука перестанет быть собой).

Даже сегодня, когда европейскую цивилизацию называют основанной на науке, последняя играет минимальную роль в социальной интеграции. Мы можем сомневаться во всех данных науки, но нас за это никто не будет преследовать. Больше того, если какие-то общепринятые научные теории будут опровергнуты (или существенно скорректированы), ничто не помешает их замене (как это произошло, например, с теорией Ньютона). Единственное «насилие» – мы должны знать научные концепции на школьном или более высоком уровне.

Очевидно, что наука – это свободное, социально не скованное знание, в отличие от религии.

 

Продолжим ряд. Православная философия, православная психология, православная антропология, православное религиоведение (!). Ну что ж, мы можем продолжить этот ряд (может быть, тогда до учёных, использующих подобные выражения, что-то дойдёт) – православная химия, православная физика, православная биология (православное дерево)…

 

«Наука не даёт знания о смысле жизни». Такой упрёк можно часто встретить в адрес науки со стороны религии или экзистенциальной философии, или кого-то ещё. Упрёк во многом справедлив – ведь, как мы уже выяснили раньше, наука – это отчуждённое знание, взрослое знание. В самом деле, было бы странно, если бы в школе, наряду с учебниками по географии, был учебник под названием «Твой смысл жизни». Если бы подобное произошло, мы имели основание сказать, что наука вмешивается не в своё дело.

Правда заключается в том, что наука не даёт прямого ответа на вопрос о смысле жизни, но она, безусловно, даёт человеку материал для решения этого вопроса. Как он его решит, – его дело и его право. Наука говорит нам, что человек, скорее всего, раньше был обезьяной. Больше она ничего не говорит. Какие делать из этого выводы, – решает сам человек, общество. Кто-то может считать, что мы должны не забывать о своём «животном прошлом». Кто-то, наоборот, будет делать акцент на том, что это «животное прошлое» уже преодолено в ходе прогресса. И т. д. Мы можем прибегнуть и к помощи религии, чтобы ответить на вопрос о смысле жизни, но, не забывая и тот материал, который даёт наука.

Наука не сообщает нам, в чём смысл жизни, но она задаёт границы ответа на этот вопрос. В том числе и для религии. Наука, как взрослое знание, и «поступает» с нами как со взрослыми.

 

Утрата современным человеком «научного духа». Выскажу парадокс – наука «устарела». Устарела не в том смысле, что она больше никому не нужна, это совсем не так. Просто сегодня становится понятным, что наука как институт – и даже высшее образование, примыкающее к нему, – чем дальше, тем сильнее расходятся с психологией современного человека. Наука образовалась в классическую эпоху, в ранее Новое время. Это время ещё религиозное, когда люди по своему складу были аскетичными, целеустремлёнными, усидчивыми, книжными.

Современный человек абсолютно другой – расслабленный, не обладающий минимумом духовной дисциплины, зачастую не могущий довести до конца ни одного дела (если оно не касается денежной прибыли), не книгочей. Даже физиология поменялась – у человека информационной эпохи другой ритм жизни, более быстрый, а отсюда – поверхностный. Трудно представить себе как сколько-нибудь распространённое явление многочасовое сидение в библиотеке. Современному человеку это не под силу.

Всё это говорится не для того, чтобы лишний раз «попинать» современных людей (в конечном итоге, я тоже отношусь к ним), а просто для констатации факта.Современный человек не может принять науку, потому что она рассчитана на другие духовно-психологические параметры. Поэтому высшее образование в 90 % случаев превращается в профанацию науки, – всё заменяется лекциями, «ксероксами», «скачанными рефератами», шпаргалками. Студенты делают всё, чтобы благополучно «миновать» науку, а не воспринять её. Никакого выхода из этого противоречия не видно.

 

«Разум не может познать всё». Это один из самых распространённых (и абстрактных) аргументов против разума, науки. Конечно, не может. Вполне возможно даже, что познанное разумом – это только «верхушка айсберга». Значит ли это, что нам нужно отказываться от его услуг в пользу интуиции и фантазий? При том, что данные интуиции и фантазий самые разноречивые? Пусть каждый решает сам.

А лично я предпочту «банкротство разума» – «торжеству» «вненаучного знания».

 

Недостаток рациональной культуры в России. Этот недостаток является серьёзной проблемой нашей культуры. Самый яркий исторический пример в данной связи – советский период, когда рационалистическое учение Маркса было превращено в объект псевдорелигиозного поклонения. «Дай дикарю машину…»

У нас до сих пор не сформировалась устойчивая рациональная культура. Наука стала каким-то аутсайдером современной жизни. Русские люди – всех классов – больше доверяют чужим откровениям, чем своему собственному уму (ведь наука – это и есть доверие к собственному уму). И даже ориентация на Запад превращается в отказ от самостоятельного мышления. Не думают политики, экономисты, часто – и учёные тоже, мало думают бизнесмены, молодёжь полностью разучилась шевелить мозгами (она использует для жизни только глаза и уши). Педагоги не воспитывают детей рациональными, потому что сами иррациональны. А ведь Гегель говорил – тот, кто не пользуется мышлением, зависит от чего-то внешнего.

 

Сомнение во всём. Ещё в юности я понял, что в этой жизни люди делятся на разные лагеря и борются друг с другом. И я думал – «я не буду примыкать ни к одному их лагерю, участвовать в их жалкой борьбе, становится белым или чёрным». Но прошло время, и я изменился, я примкнул к их борьбе, стал «белым» (верующим). Сейчас я думаю, – а что если тогда, в юности, я был прав? Пусть как-то интуитивно, смутно, но что-то такое угадывал. ЧТО ЕСЛИ ВСЕ МИРОВОЗЗРЕНИЯ, РЕЛИГИИ, И ДАЖЕ НАУКА – ВСЁ ЭТО ТОЛЬКО СЕТКИ СЛОВ, В КОТОРЫЕ ПОПАДАЮТ ЛЮДИ? Сетки слов… Сначала попал в одну, потом – в другую, в чём-то противоположную. Что если переход из одной сетки в другую – совершенно случаен, не имеет никакого глубокого смысла? И мы всю жизнь обречены жить в этих сетках, как их узники? Есть ли возможность вырваться из всех этих сеток?

Спасение, по крайней мере, временное, от этих сеток может дать только искусство и то, насколько оно не заражено этими сетками (а оно всё заражено ими).

 

О моей вере. Вот новый символ веры мой –
Осенний день, прозрачный, ясный, тёплый,
Вода в каналах
Небо за листвой
И тишина, безсловие внутри и вне меня
Завет проспекта Невского
Армагеддон Михайловского замка
Печать пророков Русского музея
Бхагавадгита октября

 

Слова. Слова порождают только другие слова. Одни слова противопоставляют себя другим словам. Не являются ли слова самой древней и самой примитивной формой выражения внутреннего мира человека? С помощью слов, люди, скорее, господствуют над другими людьми, чем что-то открывают. Не являются ли художественные образы более тонким и более богатым средством выражения?

«Бог» – это слово. Такое же, как слова «бога нет». Не попали ли все мы в ловушки слов? Как поёт Летов, «всех нас поймали на волшебный крючок».

 С помощью слов человек закрывается от Реальности.

 Человек просто боится реальности. И хочет заклясть её социально гарантированным словом.

 Мы только осознаём жизнь. Но не понимаем её.

 И тогда я оставил путь слов.

 

Абсолютный нигилизм. Иногда появляются и такие мысли, – а что если человек всё время придумывает себе идолов, – это может быть религия, наука, искусство, всё что угодно? При этом вести речь о каком-либо соответствии между этими «идолическими» представлениями и реальностью – невозможно. Что если человек обречён на создание идолов, которые нисколько не приближают его к истине? Что если мы обречены на создание красивых очаровывающих иллюзий, которые сменяют друг друга в нашей жизни и в истории человечества? Что если это наша физиологическая потребность – что-то типа инстинкта самосохранения на более высоком, тонком уровне? И выйти из этого круга мы никогда не сможем?

Конечно, жизнь с такими мыслями не построишь.

Впрочем, их можно повернуть и в другую сторону. Сохранить основной «посыл», но изменить знак на положительный. Возможно и другое – и даже очень вероятно, – что все названные «идолы» столько же скрывают от нас реальность, сколько и открывают её. Религия, наука, искусство – это ещё и серьёзный намёк на реальность. Эти намеки приближают нас к реальности, хотя и не «гарантируют» её. Так что, может быть, не так уж и бессмысленны наши увлечения, как и их смена.

 

И, всё-таки, я с этим не согласен. Всё имеет свой смысл. Если есть смысл в смене материальных объектов, то он должен быть и в смене «слов», которые говорит себе и другим человек. Слова, которые мы произносим, религия, наука, их череда, – всё это неслучайно. Слова появляются в связи с определённой потребностью, слова меняются в связи с ростом самого человека.

 

Я бы не сказал, что я люблю себя больше, чем других, или, тем более, других больше, чем себя. Все эти понятия безнадёжно устарели. Я люблю больше, чем себя и других, Реальность.

 

II. Религия современного человека

 

Почему современный молодой человек «идёт в религию»? Вопрос этот очень интересный. Известно, что XX столетие – особенно его вторая половина, – характеризуется в Европе и России некоторым ренессансом религии. Вопрос о его причинах только-только анализируется. Внесу в этот анализ свою лепту как человек, прошедший через это.

Здесь я буду говорить о положительном значении религии. К великому сожалению, современное общество (не знаю, может быть, это относится, прежде всего, к России, хотя возможно, что и к Европе тоже) представляет собой достаточно неустойчивую структуру. Вроде бы, в нём «всё» есть – наука, искусство, педагогика. Но всё это находится в каком-то неопределённом, неустановившемся положении. Пожалуй, единственное стабильное явление – это массовая культура. Чуть ли не каждый день сменяются её кумиры, но сама она как система – поразительно устойчива.

И вот современный молодой человек развивается в этих условиях устойчивости масскульта (который, конечно, не для всех может быть единственным воспитательным средством) и неустойчивости всего остального. Семейное воспитание оказывается поразительно слабым, просто теряется на фоне других факторов (того же телевизора). Современные родители зачастую просто не знают, – а кого им, собственно, нужно воспитывать? Что им нужно «давать» ребёнку? Поэтому чаще всего – не дают вообще ничего. Просто рожают, учат элементарным жизненным функциям, максимум – внешнему социальному этикету – и всё. Во всём остальном молодой человек оказывается в свободе – пустоте. И он не может ею распорядится, потому что ему недостаёт жизненного опыта.

Конечно, этот молодой человек почитывает научные и философские книги, знаком с искусством, но, всё-таки, это может не заполнить его пустоту целиком. Всё это остаётся чем-то случайным. В этих условиях религия становится настоящим спасением. Отрицать её положительное значение нельзя. Религия даёт молодому человеку смысл жизни, мировоззрение, понимание других людей, самого себя, своих души и тела. Религия имеет мощное воспитательное значение, ведь это опыт бесчисленного количества поколений. Религия социализирует молодого человека, потому что религиозная община выступает в качестве «идеального социума», по отношению к которому (а значит – и по отношению к обществу в целом) у человека появляются свои обязанности. Религия также становится живой связью её адепта с мировой культурой, потому что мировые религии имеют большую историю, уходят корнями во многие культуры (например, христианство – в иудаизм, античность, Византию и т. д.).

Одним словом, сегодня часто можно встретить картину, когда религия просто возрождает человека к жизни, – даёт ему мощный стимул, делает его активным, целеустремлённым, оптимистичным.

Но, с другой стороны (о чём уже было сказано), – за всё это молодому человеку приходится платить верностью раз выбранному мировоззрению и общине его носителей. Усвоив то добро, которое есть в религии, потом он будет тяготиться ею. Ему захочется вернуться к свободе своей молодости. Потому что теперь-то он знает, зачем ему эта свобода и для чего он её использует. Теперь, когда он познал свой долг, он может познать и свою свободу. Но если он так и останется на уровне долга, то он всю жизнь будет социальной марионеткой, которая «смиряется» перед всеми и живёт в полсилы, потому что решения по поводу его жизни принимает не он, а религиозные авторитеты. 

 

Духовная гигиена. Важная и очень ценная вещь, которая есть в религии, и которой часто нет у современного человека, – это своеобразная духовная гигиена. Что это такое? Это какие-то элементарные правила существования, границы, за которые человеку нельзя заходить. Нельзя быть ленивым и расслабленным, нужно трудиться; нельзя злоупотреблять алкоголем и употреблять наркотики; нельзя врать себе и другим; нужно быть доброжелательным по отношению к другим людям. И т. д. Наверное, всё это звучит банально, но я уверен, что проблема современного человека – в отсутствии этой гигиены. Хотя, с другой стороны, религиозная традиция «обкладывает» эту гигиену многими мифологическими приложениями, совсем необязательными.

Вот проблема современной культуры – часто молодой человек либо вообще никак не дисциплинирует своё существование (и даже кичится этим), либо, наоборот, «сверхдисциплинирует» как адепт религиозной традиции. Как будто речь идёт не о нём самом, а о ком-то другом. Но ведь это он сам, в конечном итоге, заинтересован в нормализации своего существования и без издержек.

 

Христианство как упрощение–реакция на сложность культуры. Христианство, кроме всего прочего, может выступать в качестве реакции на сложность, многообразие современной европейской культуры. Существование в ней подразумевает активное мышление, умение выбирать и принимать ответственные решения. Поэтому некоторые люди решают эту проблему через упрощение. Европейская культура при этом сводится к одной из своих составляющих, всё остальное – в той или иной форме устраняется, игнорируется. В качестве первичной формы «работы» с европейской культурой такое упрощение допустимо. Христианство оказывается «культурным компасом».

 

Конфессионализм как «сублимированный» национализм. Лично мне всё чаще кажется, что мировые религии, «конфессионализм» – это своеобразная сублимация национального чувства. На определённом этапе истории язычество оказывается «тесным» для социальной общности, нужна более широкая и абстрактная религиозная идентификация. Здесь и появляется наднациональная религия – христианство, ислам, буддизм.

С одной стороны, такие религии преодолевают узкий горизонт язычества. Поэтому они быстро распространяются. Люди из разных народов бессознательно понимают, что их разделения искусственны (но, в то же время, реальны). Религиозный идеал становится идеологическим каналом «средневековой глобализации». Человеку того времени – в отличие от нас – тяжело интегрироваться в единое целое с представителями другого народа просто по той причине, что это не осознаётся как ценность. Для такого дела нужна сверхлегитимация – и её даёт религия. Интеграция народов осознаётся как веление бога.

С другой стороны, новая сверхнациональная идентичность сохраняет многие черты национальной языческой идентичности – иначе она не была бы жизнеспособной. В принципе, наднациональная церковь – это та же самая нация, только на более высоком, тонком, духовном уровне. Та же идея общей семьи, абсолютной сплочённости. Идея общего «первопредка» – основателя религии. Наконец, жёсткое противопоставление своей «религиозной семьи» другим семьям-конкурентам. «Религиозное своячество».

Отсюда следует очень важный вывод для нашего времени. Дело в том, что, по законам диалектики, любое явление сначала развивается в своём положительном («прогрессивном») качестве, а затем – в регрессивном. Хотя элементы этого явления, которые сегодня связаны с регрессом, были в нём всегда. Мировые религии, преодолев национальный уровень, многое сохранили от национализма. И сегодня это хорошо видно. Распространившись однажды и завоевав свой «ареал», каждая мировая религия сохраняет свои национальные позиции веками. Ясно, что христианство – религия европейская, ислам – арабская, буддизм – китайская и японская. По всей видимости, эти параметры не изменятся.

Христианство давно превратилось для европейцев в «веру отцов» и оно зачастую защищается именно в таком качестве. Это значит, что мировые религии по своей энергетике основываются на национализме. Но национализм этот – не дикий, а рафинированный, тонкий. Хотя иногда христианство «проваливается» и в самый дикий национализм.

Например, православие сегодня защищается его адептами как «русская вера», но при этом осознается, что данная вера связывает русскую культуру с Византией и славянскими народами. Отсюда появляются представления о «православной цивилизации», т. е. более широкой, чем собственно русская, идентичности. Мы видим, что мировые религии связаны с «расширенным» национализмом.

 

Самое слабое место религиозной традиции – её начало. Это, конечно, парадокс, но он отражает истинное положение вещей. Как хорошо ощущается в Новом Завете дух творчества, дух начала. Между прочим, разрушительный дух – разрушительный по отношению к язычеству античности и иудаизму евреев.

Однако всё дальнейшее существование христианства основано на поклонении, если можно так сказать, «фотографии» этого начала (Библии, преданию, церкви). Молились на икону, на фото, изображающее жизнь, её творческий момент. Молились, в известном смысле, на свою собственную противоположность, – потому что Христос и апостолы радикально разрушали старые ценности и создавали новые, а христианин на это не способен, он видит свою миссию в консервации уже созданных ценностей.

Для древнего человека, – дух которого присутствует во всех религиях – творчество жизни, создание новых ценностей – процесс страшный, ответственность за него он брать не хочет. С его точки зрения, для этого есть специальные люди, которых он и должен слушаться. Для того, чтобы ещё сильнее отделить простых смертных от избранных, последних объявляют пророками или богами. С богом не поспоришь. Древним чуждо сознание того, что сам человек является источником ценностей.

 

Я не хочу быть богом. Я хочу быть человеком. Быть человеком труднее, чем богом. Верующие, которые говорят, что они хотят быть богами, – становятся невротиками. Ведь быть богом, – значит не грешить, а, по христианскому учению, человек грешит постоянно.

Вообще в представлении о том, что человек должен стать богом, с моей точки зрения, есть какое-то странное предвосхищение гуманизма и даже атеизма. Атеизм в религиозной форме. Возможно, появление «человекобожия» именно в Европе связано с христианской идеей «стать богом по благодати». Может быть, христианство как-то опасно «сблизило» бога и человека, и бог в этом сближении, в конечном итоге, потерялся. Неслучайно деизм философов Просвещения напоминал не столько христианство, сколько более строгое единобожие, – иудаизм и ислам, в которых бог и человек «разводятся» достаточно далеко.

Бог должен быть богом, а человек – человеком.

 

Главная проблема русского человека в том, что он хочет быть богом, а не человеком. Но, как уже сказано выше, быть человеком труднее, чем быть богом.

 Я хочу быть обычным человеком. Ведь это так интересно.

 Я устал быть духовным учеником и духовным учителем.

 Моя душа – большая коммуналка…

 Смиряйся не перед ними, а перед самим собой.

 Другой вариант: Ты научился смиряться перед другими людьми. Это хорошо. Теперь научись смиряться перед собой.

 Не слишком ли много чести этому миру – ещё и бунтовать против него…

 

Религиозность как борьба за свободу. Современный молодой человек зачастую идёт в религию из чувства протеста против примитивности современного мира. Молодой человек не хочет быть частью «стада», общества потребления, массовой культуры, не хочет поддаваться стандартизации. Чувство это само по себе здоровое. Оно может реализовываться по-разному – через уход в андеграунд, в религию и т. д. (кстати, неслучайна та возникшая в последнее время «смычка» между роком и православием). Религия в таком случае выступает как протест, альтернатива, углубление в духовные вопросы, опять-таки, в противовес «стихийному материализму» общества.

Здесь, однако, есть два минуса. Первый – знаменательно, что молодой человек противопоставляет примитивности мира не самого себя (таким, какой он есть), а некую группу, с которой он себя отождествляет. Это – слабость, хотя и неизбежная для большинства.

Второй минус, более серьёзный, – рано или поздно, но молодой человек обнаруживает, что элемент борьбы за свободу возникает на границе между религией и миром. Сама же по себе религия так же, как и мир, если не больше, несвободна. В итоге, молодые люди «платят» за возможность бороться за свободу от общества свободой внутри религиозного сообщества. Если смотреть социологически, агрессивно наступая на общество в одном контексте (там, где оно противоречит религиозным заповедям), верующий демонстрирует абсолютное послушание ему в другом (послушание общине, а ведь община – это «идеальное общество»). Молодые люди не подразумевают, что эта плата «свободой за свободу» не является обязательной, и связана с их неуверенностью в своих силах и неукоренённостью ценности свободы в их сознании.

Эту мысль можно продолжить, – мы видим здесь некий «архетипичный» момент для религиозной культуры, который повторялся всегда. В том же средневековом монашестве можно увидеть примерно такой же «размен» – за радикальное отрицание «мира сего» с религиозных позиций производится «плата» полным подчинением «богу», духовному отцу и т. д. Скорее всего, такое сложное представление о свободе укоренено в нашем, русском менталитете. Это, конечно, примитивное представление, «полусвобода». В этой «полусвободе» человек как бы возлагает ответственность за свою частичную независимость на группу, а не на самого себя.

На самом деле, за свободу совсем необязательно платить рабством. Возможно, именно изначальное стремление современного молодого человека к свободе и приводит его, в конечном итоге, к осознанию духовного рабства в религии. Свобода должна быть полной. Со временем, молодой человек, наконец, понимает, что и религия может быть миром стандартизации, примитивности и даже потребления.

В этот момент и наступает полная свобода. Сам человек является источником свободы, протеста.

 

Предположение. Возможно, что сегодня Христос не был бы христианином.

 

Деление на потусторонний и посюсторонний мир устарело. Эта мысль беспокоит меня уже давно. Мне представляется, что, на самом деле, все эти вопросы «веришь» – «не веришь» сегодня, хотя и появляются в нашей культуре, безнадёжно устарели. По-моему, современный человек – я сужу по себе, – имеет какой-то совсем другой опыт восприятия реальности. Хотя он и пользуется для его выражения этими устаревшими категориями. Считает ли он, что «земная реальность» – это нечто отчуждённое от того, что называют «небесной»? Думаю, нет. Эти два мира в нашем сознании уже как-то проникли друг в друга и тесно сосуществуют. Среди людей ходят ангелы, люди попадают на небо и возвращаются обратно – это распространённые сюжеты клипов, фильмов и т. д. Современный человек с потусторонним миром «запанибрата», независимо от того, хорошо это или плохо.

Между прочим, само христианство и привело к появлению этих тенденций. Оно слишком сблизило небо и землю, божественные энергии пронизывают весь мир.

Есть здесь ещё и другой момент, может быть, более важный для меня – сама по себе реальность, если «посмотреть на неё», как-то «не делится» на два мира. Я лично не нахожу в ней ни «потустороннего», ни «посюстороннего». Просто – Реальность; богатая, многообразная, играющая смыслами. И я – её часть.

 

Главный аргумент против христианства. Этот аргумент не столько в опровержении содержания тех или иных догматов, сколько в понимании их бессмысленности. Боговоплощение и воскресение просто бессмысленны, даже если на минуту допустить их истинность. Христиане говорят об этих догматах как о величайших событиях в истории человечества. Но в чём именно величие?

Изменилась ли радикально мировая история после боговоплощения? Нет. История изменилась в том смысле, что появилась новая религия, которая сыграла свою цивилизациообразующую роль для Европы. Не больше и не меньше. Последствия распространения христианства были, как и у всех религий, и положительными, и отрицательными. Идея о том, что Христос спас людей, искупив их грехи, тоже непонятна. В чём именно это «единственное» искупление? С точки зрения христиан, его плодами можно воспользоваться только при условии веры. Однако христианские праведники – достаточно стандартные, такие же, как и в других религиях, адепты которых во Христа не верят. Мы не можем сказать, что христианские праведники обладают каким-то особым онтологическим статусом по сравнению с другими. По крайней мере, очевидно доказать это невозможно.

То же самое с учением о воскресении Христа. В нём «побеждена смерть». Но в каком смысле, ведь и после Христа люди, в том числе христиане, умирали и умирают? Получается, что смерть побеждена, но человек не причастен к этой победе, что эта победа носит «виртуальный» характер.

Вывод из всего этого прост: идеи боговоплощения и воскресения связаны своим происхождением с примитивностью древнего человека.

Во-первых, такому человеку нужен не просто религиозный проповедник, – этого мало, – ему нужен сам бог как минимум. Обожествление – попытка придать своей вере и действиям абсолютную легитимацию (попытка, которая у ранних христиан только просматривалась, а по-настоящему заявила о себе только позднее). Элементарно – человек не уверен в себе и ищет высшей легитимации. Кроме этого, обожествление, – это форма мессианизма. Ведь теперь данная конфессиональная (а затем и национальная) общность «обладает» самим богом и поэтому она может оправдывать агрессию в отношении других сообществ.

Во-вторых, что касается воскресения – то учение о нём появляется как опять-таки примитивная форма борьбы со страхом смерти. Логика здесь носит внешний характер. Страх смерти преодолевается не внутренне, а внешне, как легенда о победе над ней. Опять-таки, даже если допустить, что Христос действительно воскрес,  для всех остальных людей это ничего не меняет. Кстати говоря, учение о воскресении, с моей точки зрения, противоречит учению о боговоплощении. Эти идеи из разных эпох. Воскресение было придумано учениками Христа, которые воспринимали его как пророка, великого религиозного деятеля, настолько великого, что он даже воскрес. Смысл воскресения как победы именно в том, что это происходит с человеком. Боговоплощение «появилось» в то время, когда христианство распространялось, становилось самостоятельным, и ему было как-то «несолидно» не иметь своего бога. Однако воскресение бога – это полный абсурд. Догмат о двух природах во Христе – божественной и человеческой, – догмат очень странный, ничего здесь не меняет. По утверждению самих же богословов, несмотря на две природы, личность (ипостась) у Христа одна. Ничего удивительного и чудесного в том, что бог воскрес, нет. Удивительно, скорее, то, что он умер. Его смерть в таком случае носила какой-то ненастоящий, демонстрационный характер.

 

Христианство много говорит о свободе выбора человека, но правда заключается в том, что само оно подменяет выбор страхом. Христианство только заигрывает со свободой.

 

«Игры» внутри христианства. Поскольку современному человеку трудно всю жизнь находиться внутри одной религиозной традиции, то он придумывает себе разные «игры», которые как бы разнообразят его жизнь внутри этой традиции, актуализируют её. «Игры» могут быть разными, они могут вступать в конфликт друг с другом, сочетаться и т. д. Вот некоторые из них на примере христианства (аналогичные игры мы можем встретить в любой религиозной традиции).

«Наша конфессия является самой правильной» – игра, связанная с противостоянием другим конфессиям, борьбой с происками врагов и т. д.

«Вернёмся к истинному христианству» – игра, обращенная не вовне, а внутрь; критика современной церкви как отпавшей от истинного христианства (Реформация).

«Настоящее христианство открыто современному миру, либерально» – леваки в христианстве.

«Настоящее христианство закрыто для современного "бесовского" мира, консервативно» – консерваторы в христианстве.

Консервативные игры более популярны у только-только приходящих в веру (они таким образом как бы бичуют самих себя, во многом ещё принадлежащих «бесовскому» миру), левые больше характерны для уже «поживших» в традиции и уставших от неё.

Вообще верующий человек придумывает много способов хотя бы в какой-то степени «разгрузиться» от своей иногда слишком тяжёлой внутренней жизни – это может быть насмешка над какой-нибудь не очень важной деталью традиции, может быть разговор о том, что представители других традиций – тоже люди и т. д.

 

Разница. В древности человек шёл в религию, чтобы подчинить себя социуму (бессознательно). Сегодня он часто идёт в религию, чтобы противопоставить себя социуму.

 

Библия как объект интерпретации. Все «игры» в христианстве связаны со ссылкой на Библию. Применяется такая аргументация: «на самом деле, в Библии сказано так…» и т. д.

На самом деле, при желании, в Библии можно найти всё что угодно. Все игры, противоречащие друг другу, могут совершенно спокойно ссылаться на те или иные места из Библии.

Монархисты будут говорить, что царь – помазанник божий. Демократы, что древние евреи не знали монархии (больше того, в одном месте прямо сказано, что монархия – это грех), а знали режим судей, в чём-то напоминающий народовластие. Сторонники идеи свободной воли – на заповеди, которые подразумевают выбор человека. Сторонники абсолютного предопределения – на слова о том, что бог «ожесточит сердце фараона». Монахи найдут в Библии высказывания Христа о том, что нельзя даже смотреть на женщину с вожделением. Миряне – прославление сексуальных отношений в Песни Песней царя Соломона. В Библии можно найти даже вольнодумно-атеистические высказывания (кн. Иова).

Правда заключена в том, что Библия – это религиозно-поэтический документ и какие-либо претензии на его «единственно-правильное» понимание абсурдны. Библия родилась во времена юности человечества, она несёт на себе отпечаток этой юности и не учитывать этого нельзя. Это не таблица умножения. Если угодно, христианские догматы – это попытка уловить Библию в философские формулы, но ведь эта попытка не удалась, – сколько она вызвала споров, да и по сей день вызывает. Это неслучайно – нельзя перевести даже в религиозно рациональный язык язык поэтический, только наполовину понятный.

С другой стороны, ясно, что «добавка» к авторитету Библии авторитета толковавших её святых отцов была, всё-таки, прогрессом в своё время, потому что таким образом косвенно было признано, что Библия – слишком противоречивый документ, чтобы его можно было толковать исходя из него самого. Из святых отцов позднее появляется библейская критика.

 

Кошмар толкований. Христианская традиция на 90 % состоит из комментариев к Библии и дискуссий толкователей. При этом все эти противоречивые комментарии – мы говорим о добросовестных – так или иначе, имеют реальное текстологическое обоснование, или хотя бы повод. О чём это говорит? Это говорит о том, как слабы люди. Для того чтобы утвердить то или иное положение, им недостаточно просто сказать – «я так думаю». Нет, им нужно «библейское подтверждение». И вот вся их жизнь уходит на поиск этого подтверждения и доказательство того, что именно их толкование является верным. Целые века европейской культуры проходили под знаком этих толкований. Христа превращают то в консерватора и монархиста, то в либерала и пацифиста (Толстой). Из этих толкователей никому, видимо, особенно не было интересно, кем же был Христос на самом деле. Христос – это имя, которое «растягивается» чуть ли не до бесконечности.

Ни у кого из этих людей не находится смелости сказать: «Вот здесь мы Христа принимаем, а вот здесь – нет, не можем, не принимаем и не понимаем». Однако именно такое отношение к Библии и может сохранить её для реальной живой жизни современного человека.

Больше того, неявно, ни один толкователь не может принять всего Нового Завета. Толстой утверждал, что некоторые места в нём – вставки. Церковь утверждает, что слова Христа о том, что, когда тебя бьют в одну щеку, нужно подставить другую, применимы не во всех ситуациях. Но что же это такое, как не цензура Нового Завета? Я, впрочем, призываю не к тому, чтобы её не было, а к тому, чтобы она была сознательной и открытой.

Религия примитивна не верой в бога, а верой в то, что бог «сводится» к священному писанию (или преданию, не важно). Не поймаете бога.

 

Все эти споры об «истинном православии», о том, что православно, а что неправославно – как они смешны. НЕТ ИСТИННОГО ПРАВОСЛАВИЯ. Каждый делает из православия то, что захочет. Споры об «истинном православии» сродни спорам об «истинном» «Мцыри» или «Евгении Онегине».

 

Мой сон. Сегодня мне приснилось, что, находясь в каком-то маленьком провинциальном русском городе, я почему-то нашёл в нём индуистский (?) храм, зашёл в него, рассматривал изображения и книги. И тогда мне пришла в голову мысль: «специфика мифологического содержания в том, что до конца его не может понять никто – ни верующие, ни религиоведы».

 

Все эти споры вокруг вопроса «Чья религия лучше?», очень модные сегодня среди интеллектуалов, слишком отдают примитивной мотивацией – «наш бог лучше твоего», «с нами бог; с нами, а не с вами, язычники». Аргументы в этих спорах – довольно смешные. Раньше, в средневековье, этими «аргументами» были меч и огонь, теперь, вроде бы, рациональные идеи. Но этими идеями оперируют по существу так же, как мечами в средневековье. Говорят, что только в монотеизме бог – личность, а в индуизме и буддизме – безличная реальность. Монотеизм оказывается более человечным. Но разве применимы такие понятия как личность – безличность к богу? Разве Дионисий Ареопагит не писал о том, что все имена бога – не столько раскрывают, сколько скрывают его?

 

Парадокс христианства. Парадокс, который мы всё чаще встречаем в современном мире – молодые люди либо «сверх-а-моральны», либо «сверх-моральны», третьего, к сожалению, не дано. Либо мораль полностью – с псевдоницшеанским эпатажем – отвергается как обывательская система ценностей, либо, если молодой человек идёт в религию, он начинает «обкладываться» моралью сверх всякой меры. С моей точки зрения, здесь не обошлось без влияния идей Ницше (см. об этом ниже).

Конечно, полезно современному человеку узнать, что есть грех, что есть обязанности перед обществом и даже самим собой, которые надо выполнять. Но, к сожалению, в христианстве мы очень часто сталкиваемся с ситуацией какой-то навязчивой, неотступной моральности.

Христианство внушает человеку мысль, что он грешит постоянно. Каждый миг. Если, грубо говоря, «половина» грехов – грехи перед Богом, то другая половина – перед ближним. Отношения с другими людьми становятся от этого какими-то неестественными. Христианин постоянно боится, что он сделает что-нибудь не так, что-нибудь «против любви к ближнему» – нечаянно обидит и т. д. Мораль вместо границ человеческой жизни начинает превращаться в само её содержание и как бы выхолащивает это содержание. Ограничивать становится нечего, всё исчезло в страхе согрешить.

Человек превращается в социальную марионетку. Он должен слушаться (по возможности, беспрекословно) родителей, начальников, священников, жена – мужа, младшие – старших и т. д. В итоге, личная, собственная жизнь человека всё больше теряет в своих правах, всё больше уступает. Вся жизнь превращается в исполнение постоянного долга, тягла – на работе, в семье, естественно, в церкви.

Сверхморализм христианства, на поверку, оказывается его «сверхсоциализацией». Человек абсолютно привязывается к социальным единицам, выступает в качестве их хронического должника.

 

Религия – это игра в правильность. Русские очень любят эту игру в правильность. Но именно как игру. Если бы они действительно были способны сохранять «правильность» – мораль, – то они бы в неё и не играли. Они бы не думали, например, что есть мясо и совокупляться с женой в великий пост – это «аморально». Потому что ничего кощунственнее по отношению к морали, чем это, придумать нельзя.

Человек моральный, а не играющий в моральность, понимает, что есть некие ограничения, – что нельзя изменять жене, что нужно быть честным, доброжелательным и т. д. Что есть некие границы. Этот человек живёт, ограничивая себя. Человек же, играющий в моральность, видит всю свою жизнь в исполнении бесчисленного количества предписаний, которые он воспринимает в качестве моральных. Для него это «конёк». Для него «моральность», «духовное совершенство» – цель жизни. Но моральность не может быть целью жизни, так же, как дорожные знаки – целью путешествия.

 

Это целый феномен. Молодые люди, лет по тридцать-сорок, с работой, с детьми, не могут сами принимать решения по поводу своего пищевого рациона (берут благословение у батюшек на рыбу в пост). Никого это не настораживает?

 

«Перестать грешить». Да, но только в том смысле, что перестать думать, что ты постоянно грешишь. Между прочим, грех – это в переводе с греческого «ошибка». Каково же человеку, который уверен, что постоянно ошибается?

 

Ты сам. Ты сам порождаешь демонов своей жизни. И ты сам должен превратить их в ангелов. Конвертируй свои проблемы в их решения. Не созерцай проблемы, а решай их.

 

Человек – это только мгновение. То, что происходит сейчас, – это и есть человек.

 

Паника. Не думай, что паника – необходимая расплата за удачное разрешение проблемы.

 Единственная настоящая ложь – это страх. Мировоззрение, основанное на страхе, это всегда ложь.

 Единственный аргумент религии – это страх. А страх не может быть аргументом. Вопрос вот в чём – если полностью отказаться от страха, останется ли бог?

 

Источник религии. С моей точки зрения, главный источник религии – страх человека перед ответственностью за свою жизнь. Человек боится присвоить себе жизнь, войти в обладание тем, что ему уже дано. Трудно огульно осуждать человека за этот страх. Ответственность очень высока, не все её осознают. Многие из тех, кто осознали, идут в религию за высшей санкцией по поводу жизни. Некоторые, исходя из своего опыта, пытаются определить ценности жизни сами.

Проблема заключается в том, что человек боится оставаться в одиночестве перед лицом жизни и смерти. Ему нужна социальная поддержка. Религия – это древняя форма социальной поддержки человека перед лицом жизни и смерти. Человек при этом совершает обмен, – он получает психологическое спокойствие в обмен на свою верность. Причастие умирающего (это причастие богу, который символизирует конфессиональное и национальное единство) совершается в обмен на его соответствие религиозным нормам.

Каждый человек выбирает – либо принять на себя ответственность за жизнь или смерть, принять их как личность, либо сместить эту ответственность на социальный уровень.

Принять на себя ответственность за жизнь и смерть – это значит отказаться от слов, которые употребляются для объяснения этих феноменов социумом; принять их во всей неизвестности.

В то же время, сегодня люди уже не требуют от умирающего мифологической верности в обмен на свою поддержку.

 

В последнее время я думаю о том, что религия каким-то странным образом – не пойму, каким, – связана с природой, с животным миром. Словно она выросла из него. Это невозможно доказать, но я в этом уверен.

 

Верующие люди – глубинные пессимисты. Они не могут принять жизнь без представления о некоем идеальном небесном порядке, который «блокирует» все «тёмные» стороны жизни. Вера – это иллюзорная гарантия существования. В вере человек черпает надежду, что, на самом деле, «смерти нет», что зла существовать не должно и т. д.

Проживая, как и все люди, реальную жизнь с её радостями и бедами, ментально верующий цензурирует жизнь, «растворяет» её «тёмную» сторону (зло, болезнь, смерть) как псевдореальную.

Ницше был прав, обвиняя христианство в нежелании принять жизнь такой, какая она есть. Суть дела проста: человек боится боли. И если он не может устранить её, то он стремится хотя бы «идеологически нейтрализовать» её.

 

«Бог есть любовь». Есть ли какой-то серьёзный смысл в этой фразе? Представим себе древнего грека, который теряет любимого сына, – он будет роптать на богов, а, с другой стороны, смиряться с их волей. Представим себе христианина в той же ситуации. Всё то же самое. Он будет роптать и, одновременно, смиряться с волей бога. То, что «бог есть любовь», в данном случае ничего не меняет. Восприятие основных жизненных эпизодов во всех религиях одинаково. «Бог есть любовь» – просто некая особенность христианской религиозной риторики. В реальной ситуации это не играет роли. Христианин будет религиозно утешать себя точно так же, как и древний грек. И учение о воскресении тоже ничего не меняет, потому что люди-то не воскресают.

 

Христианство и магизм (продолжая предыдущие размышления). В апологетической литературе очень часто противопоставляется христианство и магизм. Последний преподносится как нечто примитивное, преодолённое дальнейшим религиозным развитием. На самом деле, в христианстве довольно много магизма, больше того, он есть в любой религии. Если понимать под магизмом попытки человека влиять на потусторонний мир, то очевидно, что он есть в христианстве, хотя, может быть, в более тонкой форме. Христианин, который постоянно молится, ходит на службы, делает добрые дела, – всё это воспринимает как вклад в небесный банк, который обязательно будет ему выдан, да ещё и с процентами (кстати, такого рода финансовые выражения – приняты среди святых). Религия вырастает из страха человека перед судьбой – и её главная цель – «задобрить» судьбу жертвами, выполнением заповедей и т. д.

 

Христиане очень много говорят о любви, но, на самом деле, их любовь обусловлена конфессиональными и даже национальными (и расовыми) границами. Конечно, они пытаются любить и конфессионально и национально чуждых им людей. Но каждый раз это происходит (если вообще происходит) с каким-то преодолением себя, каждый раз это преподносится как некая победа христианской истины над косной человеческой природой и т. д. Христиане каждый раз словно хвалят сами себя, говоря о том, что их любовь безгранична. Всё это выглядит очень смешно, потому что обычный современный европейский человек уже не рассматривают любовь, преодолевающую границы, как нечто сверхъестественное, это, скорее, – норма, никто не собирается ею хвалиться.

 

Две жизненные позиции (читая Ницше). В этой жизни есть только две позиции: сильного и слабого. Естественно, это не имеет никакого прямого отношения к физической силе или деньгам («хозяин жизни»). Позиция слабого состоит в том, что он воспринимает жизнь вообще и свою собственную жизнь как нечто, что принципиально зависит от внешних факторов, – от бога, от государства, от каких-то людей, от денег. В этот внешний фактор может быть превращено всё, что угодно. Слабый везде ищет силы, которая будет его мучить. И он будет мучиться всю жизнь.

Позиция сильного: его жизнь зависит от него самого. Сильный присваивает себе свою жизнь (не чужую ). Он – настоящий хозяин жизни. Он сам принимает решения, он сам является источником оценки своей жизни. Сильный превращает свои беды и проблемы в своё счастье. Тот внутренний резервуар, который по его недосмотру заполнился несчастьем, он заполняет радостью. Сильный понимает, что тот «внешний фактор», который мучает слабого, – это, на самом деле, он сам, и прекращает мучение.

Я устал быть воском
Я устал быть пеплом
Я хочу присвоить всё себе
Жизнь – своя
И смерть – своя
Добро и зло – свои

Страх говорит нам, что мы не можем быть другими, чем мы есть сейчас. Храбрость говорит, – что можем.

 

Религия даёт человеку смысл жизни, и в этом отношении она выгодно отличается от нерелигиозного знания. Однако смысл, который даёт религия, какой-то слишком гарантированный, всеобщий, навязчивый. Религия даёт человеку слишком много смысла. Ребёнок, вырастающий в религиозной семье, напичкан смыслом жизни задолго до того, как он задумался над ним. Религия перенасыщена смыслом, она его постоянно производит и перепроизводит.

На самом деле, вся прелесть смысла жизни в том, что он открывается случайно – в созерцании природы, в философских озарениях, во встрече. Догматизация противопоказана смыслу жизни. Смысл жизни является «в гласе хлада тонка». Смысл жизни апофатичен. Со смыслом жизни нельзя обращаться грубо, – нельзя жёстко фиксировать его. Например, учение о бессмертии души. Вопрос о смерти и о том, что будет после неё – великая загадка. Однако религия заверяет нас, что она эту загадку разрешила, она отлично знает, что «там» будет, и требует признания этой истины от других. Мне кажется, по-настоящему определился в своём отношении к этой проблеме не религиозный человек, которому просто «предписано» верить, а нерелигиозный, который свободно открывает здесь что-то для себя.

 

Христианство (и религия как таковая) – это радикальный романтизм, вера в добро и любовь, в то, что все заповеди выполнимы и т. д. То есть это явное завышение планки требований к своей собственной жизни.

 

Одно и то же утверждение, – например, о том, что нам трудно понять смысл жизни, – может иметь разные значения в зависимости от возрастного контекста. Современный юноша, дезориентированный и безвольный, может говорить, что в его жизни нет смысла. В таком человеке мы видим духовную пустоту, жажду наполниться смыслом, каким-либо мировоззрением, религией и т. д.

Когда же взрослый человек, прошедший через многое, говорит, что ему трудно сформулировать, в чём смысл жизни, – это может происходить не от недостатка, а от избытка, не от пустоты в душе, а наоборот. Взрослый человек понимает, насколько беспомощны слова перед лицом жизни. Юноши верят в слова. Взрослые не верят в слова. Юноши не познали жизнь до конца и поэтому им нужны слова, которыми они отгораживают себя от жизни. Взрослые понимают, что жизнь сверхбогата и никакие слова этого выразить не в состоянии. Что выражать это в словах – тем более догматизировать – просто излишне.

Вот забавно – поиск смысла жизни как форма бегства от неё.

 

И, всё-таки, в чём же смысл жизни? Смысл жизни в самой жизни. Смысл жизни в том, чтобы жить, не изменяя себе. В том, чтобы уважать человеческое достоинство в себе и в других. Кажется, этого не мало. Смысл жизни в том, чтобы жить, – не уклоняясь, борясь за свои права, соблюдая свои обязанности, погружаясь в партикулярное, не забывая, что оно партикулярно. В том, чтобы любить что-то и кого-то.

Нужно не искать смысл в жизни – какой-то нарочитый, который можно повесить на стенке и любоваться на него и показывать его всем (как в религии), – а в том, чтобы прожить жизнь так, чтобы она имела смысл.

Если под «смыслом жизни» понимать очередную попытку набросить сеть слов на Реальность, то мне это неинтересно. Мне кажется, что Реальность открывается нам тогда, когда мы уходим от стереотипных, банальных смыслов. Однако, когда мы делаем это, люди говорят нам, что мы впали в абсурд, в бессмыслицу.

 

Жизнь – это цепочка откровений.

Добро в том, чтобы быть самим собой.

Реальное добро и реальная любовь вне подозрений. Сомнение вызывает какой-то искусственный культ добра и культ любви.

 

Религия отчуждает человека от самого себя. Но человек, который идёт в религию, именно этого и хочет.

 

Должен ли человек преодолевать самого себя? Должен. Но только во имя тех целей, которые ставит перед собой он сам, а не отчуждённая религиозная традиция.

 

Вообще религия видится мне духовным детским садом для человечества и человека. Детсадом, в котором всё преувеличено, и поэтому в ней многое верно, только нужно резко уменьшить масштаб. Человек чаще всего совершает ошибки, но не грехи. Сам человек, а не бог, должен быть «администратором жизни». Жизнь человека должна быть перспективна, осмыслена, но это не значит, что ради этой перспективы нужно уходить в монастырь (потому что в этом случае перспектива убивает саму жизнь).

 

Вопрос к верующим. Хочет ли бог, чтобы верующий слушал голоса своего разума? Если хочет, – то почему все религиозные традиции призывают «подчинить разум вере»? А если не хочет, – то зачем он дал нам разум?

 

Верующий всегда защищает своего бога. Верующий человек всегда занят тем, что защищает своего бога. Кончились деньги, заболел ребёнок, проблемы на работе – всё это требует скорейшей защиты бога, ведь он – добрый и любящий и не может допустить, чтобы с верующим в него что-то произошло. Значит, говорит себе верующий, эти несчастья – посланы богом для какой-то цели, из любви ко мне.

Неверующему в этом отношении проще – он никого не защищает, ругается матом на судьбу и постепенно забывает о своём несчастье.

 

Взрослый Бог. Я верю во взрослого Бога. В философии Просвещения такую веру называли «деизмом». Взрослый Бог – уважает человека, его жизнь, его выбор, его судьбу. Взрослый Бог не навязывает себя человеку. Ему не нужно молится о том, чтобы «у нас было побольше денег» и прочем подобном. Он призывает нас меньше верить и больше думать. Его любимая пословица: «бог-то бог, да будь и сам неплох».

 

Против Ницше. При всём своём величии Ницше, с моей точки зрения, многое напутал в наших современных головах. Помню, когда я был студентом, я прочитал почти все его книги (не всё, конечно, понимая). Думаю, не в последнюю очередь по вине Ницше у меня (и не только) сформировалось какое-то полярное представление о жизни – либо христианство, либо полное безумие, либо сверхчеловек, либо обезьяна.

Ницше почему-то связывал свободу человека не со стабильностью, а с её полным отсутствием. Это примитивное понимание свободы. Но русские – и некоторые европейцы – усвоили эти ницшевские уроки, потому что они соответствовали нашему менталитету. Человек либо вообще не принимал никаких законов, либо, наевшись такой «свободной» жизни, ударялся в христианство. Из-за Ницше.

Да, как ни странно, мне кажется, что именно Ницше настроил многих по отношению к христианству позитивно. Он был слишком зациклен на христианстве, слишком его ненавидел и постоянно о нём говорил. Ницше был уверен, что если мы до конца проникнемся идеей «смерти бога», то вся наша жизнь должна радикально измениться, перевернуться и т. д. Вообще он был поэтом-философом, пописывал эти изменения в загадочных поэтических выражениях. Всё это привлекало, конечно.

Ницше не понимал, что проблемы постхристианского существования европейской культуры можно решать спокойно, с помощью разума. Что христианство как вера перестало доминировать, но это не значит, что мы должны выкорчевать все его бессознательные остатки в нашей голове. Немецкий философ правильно и красиво говорил о том, что теперь сам человек – источник новых ценностей. Это правда, – но если он источник, то кто ему может запретить в этом постулировании новых ценностей совершенно сознательно использовать (и ссылаться) на старые христианские?! Ведь всё зависит от человека. Ницше же понимал процесс создания ценностей слишком экстатично, романтически.

Причина здесь была в том, что он сам ещё не оторвался от христианства окончательно. Он говорил, что нужно немедленно создавать новые ценности, как будто времени на это отпущено очень мало и в любой момент эта эпоха может кончиться. Это какой-то неуверенный в себе гуманизм.

 

Кураев. Кураев – это целый феномен, о нём (не о его идеях) можно диссертации защищать. В своё время, когда я воцерковлялся, его книги помогли мне понять, что православную традицию можно воспринять более глубоко, чем просто «куличики». На многих он подействовал таким образом. В том, что в современной русской церкви вообще есть молодёжь – его заслуга. Выросло целое «кураевское поколение» – оно мне не нравится, хотя, наверное, в каком-то смысле, я ему тоже принадлежал. Для сознания этого поколения характерно стремление соединить церковь и современность – часто используются какие-то современные сленговые выражения, идёт сближение рок-музыки и церкви и т. д.

Слабость этого поколения в одном, – в определённый момент, оно приходит к полному краху. Кураев – сказочник (как говорит Лимонов про Дугина), «Мэрлин», стоящий на пороге церкви. Сама же она – совсем не сказочная. Обычная религия – с насилием над мыслью, с полным безволием, с отношением к человеку как к ребёнку. Кураев же все эти черно-белые реалии хочет расцветить разными красками – и синей, и красной, и оранжевой. Расцветить получается, но реальность остаётся неизменной.

Все «апологетические аргументы», которые он приводит в своих многочисленных книгах, – всё это не аргументы, и он это прекрасно понимает. Его «аргументы» рассчитаны на людей, которые уже готовы верить, которые уже верят, и поэтому они их и принимают. Например, в своей книге «Если Бог есть любовь» он сходу сопоставляет древневавилонскую практику человеческих жертвоприношений и ветхозаветное представление о смирении перед богом как лучшей жертве. Последнее оказывается гуманнее. «Аргумент» рассчитан на людей, которые или не читали, или предвзято читали Ветхий Завет – в нём огромное количество мест, где бог приказывает евреям уничтожать другие народы, в том числе с женщинами и детьми. Это, конечно, не человеческие жертвоприношения, правда, но мне, например, всё равно в какой форме выражается жестокость. Образ бога в Ветхом Завете – это образ жестокого по отношению к человеку бога. Только верующий в бога человек может этого не замечать.

Конечно, легко сопоставить христианство, которое говорит о том, что «бог есть любовь», сформировавшееся в I в. нашей эры, с какой-нибудь древней религией, и показать, что христианство «гуманнее». Это правда. Но не стоит забывать о том, что в Индии ещё в VIII в. до нашей эры Будда и другие учителя учили о том, что не нужно причинять вред живым существам. Суть вопроса проста, и вот этого-то отец-диакон никогда не признает, – и буддизм, и христианство появляются в условиях уже достаточно развитого общества, когда ценность социальных отношений очень высока, когда «любовь» действительно востребована. Этот идеал и выражается в религиозной сфере, в каждой культуре по-своему.

Феномен Кураева – это феномен массовой культуры. Его аргументы воспринимаются людьми, которые не имеют глубокого образования. Честно признаюсь, – я к этим людям относился. Теперь, когда я лучше знаю восток, античность, меня уже труднее убедить в том, что христианство – уникальнейшая религия. Человек, который читал Гомера, с трудом поверит апологету, потому что уже в этом тексте мы встречаемся и с идеей боговоплощения, и с идеей воскресения, и со многими другими.

 

Религия «не рассчитана» на современного интеллигента. Это правда. Мой личный опыт, опыт многих других знакомых мне людей говорит об этом. По крайней мере, я веду речь о том случае, когда религия воспринимается целостно, от начала и до конца (а не когда с ней только заигрывают).

Проблема заключается в том, что все религии – в том числе и христианство – формировались в эпоху, когда основная масса общества была безграмотной. На эту массу религии и рассчитаны. В развитой религии всегда есть догматика, её составляли «древние интеллектуалы». Но эта догматика объективно рассчитана не на интеллектуала, а на толпу, которая отождествляет себя с такой догматикой и отделяет себя от других народов через неё. Ясно, что учение о троице, ипостасях и сущности, о двух природах во Христе – это влияние античной философии на христианство. Однако мировая философия прошла большое количество этапов развития после античности. Это христианством, естественно, не учитывается.

Мне знаком опыт интеллигента, приходящего в церковь. Сначала он на всё жадно набрасывается, читает богословскую и философскую литературу. Причём он готов верить всему на 100 %. Собственно, он верит не потому, что догматическое содержание кажется ему убедительным, а потому что он уже принял решение в пользу данного вероисповедания «оптом». «А здесь ещё есть и какие-то идеи» – с радостью думает интеллигент.

Естественно, со временем, когда он получает свою «дозу социальности», эти идеи начинают казаться ему не такими уж интересными и даже спорными. Но ведь и защищал он раньше не идеи – это второстепенно, – а принадлежность.

Религия – это принадлежность и только принадлежность, это воспроизводство принадлежности (за этим интеллигент и идёт в церковь). В этом её сила и слабость. Не верьте религиозному человеку, который говорит, что в полемике он может гипотетически отрешится от своей веры, это неправда. Он не имеет на это внутреннего права.

Современный интеллигент приходит в религию и хочет «знать всё». И узнаёт. Однако религия формировалась во времена, когда этой страсти «знать всё» ещё не было. Это чисто просвещенческая страсть. Религия раньше была миром, слабо осознающим себя, внутри этого мира бессознательно жили целые народы. Только сегодня этот мир освещается сознанием. И словно сама религия удивляется, что кто-то её узнаёт. Выведенная в этот свет сознания – многочисленными богословскими учебными пособиями, научными исследованиями, в том числе религиозных людей, – религия чувствует себя неуютно. Многое в ней оказывается смешным, и это признаётся самим богословами. Любопытство насыщено, религиозный импульс слабеет.

В этих условиях у интеллигента остаётся два выхода. 1. Реформация, очищение религии под знаком восстановления её истоков. Это интересно, и этого может хватить на всю жизнь. 2. Отказ от религии, перевод своего любопытства верующего в любопытство учёного. Вера превращается в религиоведение.

 

О религиозных реформаторах. Мне нравится наблюдать за этими людьми – это интересный тип «религиозного мазохизма». Такой человек разрушает в себе и в других религиозную традицию, но он получает от этого настоящее удовольствие, делает это как настоящий гурман. Он делает это медленно и гордится тем, что есть границы этого разрушения. Многие люди просто живут этим.

 

Если интеллигент хочет сохранить свою веру, ему нужно как можно дольше задерживаться на пороге церкви, «около церковных стен». Лучший способ освободится от религии навсегда – пройти через неё целиком, на 100 %. Как часто я вижу людей не последнего, а первого типа – они «за религию», но они не религиозны, или слабо религиозны.

Очень многие учёные любят разрабатывать философские концепции, в которых доказывают, что религия нужна с той или иной точки зрения. Например, Жерар считает, что религия (жертвоприношение) нейтрализует насилие в обществе. Проблема, однако, в том, что все эти небезынтересные концепции не могут стать основанием для исповедания той или иной религиозной традиции. Рациональное оправдание религии губит её.

 

Возможно, именно христиане меньше всего думают о христианском учении. Потому что думать – значит, в определённой степени, смотреть со стороны, сравнивать, видеть не только хорошее, но и плохое. Думать значит не верить. Парадокс – христиане не могут видеть хорошее в своей религии, потому что для них хорошо абсолютно всё.

Одно из немногих примечательных исключений – Толстой. В Толстом я уважаю эту смелость мысли – он говорил и писал то, что думали, но боялись себе в этом признаться большая часть остальных христиан. Например, он не понимал догмата искупления – ведь ясно, что искупление не изменило человеческий род, люди как грешили, так и грешат. Собственно, искупление – это поэтическая метафора, «искупил наши грехи», уже позднее она превращается в некий богословский догмат. Толстой проверил этот догмат на рациональное содержание, и он не выдержал проверки.

Вот непреложная эволюция религиозных представлений: поэтическая метафора – догмат – отрицание догмата. Догмат – это уже своеобразная первичная, религиозная рационализация, которая, как диалектический момент, подразумевает своё отрицание.

 

Религия как «живой музей» традиционного общества. Зачастую религия выступает именно в такой функции. В условиях упадка веры современного человека в самого себя, он тянется к традиционному миру, тоскует по историческому материнскому лону. Религия – это как бы живой экспонат этого мира. Здесь Александр Невский – не отчуждённая историческая фигура, а живое существо, святой, которому молятся. В религии традиционное общество представлено не извне, а изнутри.

 

Религия как «культурный кредитор». Современные верующие часто говорят: наука была бы невозможна без религии; мораль была бы невозможна без религии; философия была бы невозможна без религии и т. д. до бесконечности. «Православие дало миру Достоевского». Как это всё мелко, нельзя же вести себя в культуре как на базаре. Религия похожа на старика, который бессилен жить дальше, и только напоминает своим взрослым детям, что все они должны ему, потому что он их родил. Психология взимания долгов.

 

Возможна ли светская мораль? («Если бога нет, то всё позволено»?) У нас, в России, в типично ницшеанской стране, конечно, многие интеллигенты уверены, что светская мораль невозможна. Поэтому они моральны, только если верят в Бога, и, может быть, верят в Бога, чтобы быть моральными. На самом деле, такое понимание проблемы – от инфантильности. «Бог сказал нам не убивать, и мы не убиваем». Ну а если бы он сказал – убивать (в Ветхом Завете таких высказываний много), то что, убивали бы (кстати говоря, до этого доходят некоторые кровожадные, но последовательные православные маргиналы)?

У нас очень слабое сознание того, что человек является источником, в том числе, и морали. Я лично не убиваю, потому что так мне подсказывает «сердце». И я не буду «рыться» – как Ницше – в корнях этого явления и доходить до того, что, может быть, это во мне голос христианства. Может быть, я и не отрицаю. Но это отнюдь не приводит меня напрямую к религиозной традиции. И я не вижу в этом никакой ущербности, никакого противоречия, никакой «недоосознанности». О благоговейном отношении к жизни и человеку в частности говорят – в той или иной форме – все религии. При этом я не считаю убийство аморальным только по той причине, что почитаю авторитет этих религий. Всё проще – в религиях человек выразил себя, своё я, свою душу. Может быть, не всегда это было оптимально, и далеко не всё из этого его самовыражения мы можем сейчас принять. Но – моральный момент принять можем (в современных границах).

«А ларчик просто открывался» – мораль появляется внутри религиозной традиции, но это ещё не значит, что она не может существовать и без неё, при этом не испытывая каких-либо проблем с собственной легитимацией.

 

«Верующие наизнанку». В культуре (и в жизни) часто встречаются такие типы – их можно назвать «верующими наизнанку». Они против религии, но их миросозерцание при этом абсолютно отрицательно, пессимистично. Создаётся ощущение, что они лишены какого-то стержня – видимо, религиозного. Если человек не верит в бога, и при этом не верит и в жизнь, в её красоту и смысл, то он либо полностью деградирует, либо станет религиозным. Чтобы выжить, неверующий должен высоко ценить жизнь.

 

Диалектика свободы. В молодости свободы слишком много и не знаешь, куда её девать. Свобода превращается в пустоту. Поэтому достаточно легко отказываешься от неё в пользу религиозной традиции. Наоборот, в более зрелом возрасте свобода ценится больше. Ты знаешь, что с ней делать, ты начинаешь бороться за неё. Свобода – это полнота. Свобода ценится больше, чем причастность к социуму.

 

Свободу ценит тот, кто много за неё заплатил. Русское общество в XX веке заплатило за свободу очень много.

 

Религия – ловушка социальности.

Миллионы людей проживают свою жизнь и даже не понимают, что им дан этот дар – дар жизни. Как будто он им не дан, или дан кому-тодругому. Не спешите отказаться от дара жизни, – ведь Вы ещё не знаете, от чего Вы отказываетесь.

 

А что если вера в потустороннее бытие в древности – это некое духовное отражение неполноценности земного существования человека того времени? В этой вере человек косвенно признаёт, что его жизнь неполна, что она нуждается в некоей компенсации. И только современность решает эту проблему.

 

Воспитание детей. Именно воспитание детей, ответственность, связанная с этим, стала последней каплей в моих сомнениях. Как только я представил, что мои дети будут повторять эти религиозные пошлости типа «в этом виноваты бесы» и т. д., так я всё и понял. Религиозные родители сажают своих детей под колпак, но что будет после снятия этого колпака, и будет ли что хорошее, – этого никто не знает. Мне кажется, что здесь срабатывает ещё родительский страх, – если мы не воспитаем наших детей в набожности, то бог нас накажет, отнимет этих детей и т. д.

Так что же мы скажем нашим детям?

Мы скажем им, что жизнь – сложная штука; что у человека должны быть моральные принципы, ограничивающие его жизнь, но не превращающие её в кошмар «вечного греха»; что вера – дело индивидуальное. Мы воспитаем их свободными, но и ответственными. Адаптированными к жизни, но не сломленными этой жизнью.

 

Моё кредо. Я сознательно верил и сознательно не верю. И это лучше, чем несознательно верить и несознательно не верить.

До 30 лет я готовился к настоящей жизни.

Веришь ли ты в бога? Сам этот вопрос я воспринимаю как насилие.

Смерть – это печать существования.

 

III. Новая эстетика

 

Художник – это юродивый.

Художник имеет право на всё.

Творчество – это всегда кощунство.

 

Художественные образы – это сокровища, которые мы передаём другим поколениям, но имена этих сокровищ нам неизвестны. Как будто мы передаём потомкам сундуки с деньгами, но не знаем, сколько их и что это за деньги.

 

Против Достоевского. Интересная трансформация – в юности я читал Достоевского и мне он очень нравился. Сегодня, когда мне тридцать лет, я не притрагиваюсь (и нет желания) к его книгам, а когда натыкаюсь на экранизации, то меня охватывает отвращение (например, такой была реакция на «Идиота»). Для меня всё очевиднее становится патологичность Достоевского. Все эти «надрывы в гостиной», бесконечные самокопания и самобичевания, бесконечные – и бессмысленные – выяснения отношений, вся эта театрализация жизни… И самое главное, что почти общим местом является убеждение, что Достоевский выразил русскую душу. Да нет, он выразил свою собственную душу, хотя она и была, конечно, русской.

Возможно, что именно в юности всё это и нравится – аномальность, рефлексивность. Достоевский рефлексивен в буквальном смысле слова – у него всё в отражении реальности, а не в самой этой реальности. Мне же сейчас нужны не отражения – и их игра, – а именно реальность. Простая, грубая, несловоохотливая, такая, какая она есть.

В этом отношении Льва Толстого я ставлю значительно выше – вот спокойствие, выражение именно реальности, ни грана болезненности. Даже в последние годы, когда Толстой ударился в религиозные поиски, это не привело его к аналогичной Достоевскому «истеричной» стилистике.

 

Критерий. Когда писатель – или режиссёр – повторяет принятые в обществе банальности, пусть даже и на высоком художественном уровне, это уже конец. Писатель должен нести новое видение жизни, которое будет скандальным, жестоким, невыносимым и правдивым. Писатель должен издеваться над обществом и его банальностями, пускай даже и «хорошими».

 

В чём главная проблема нашего художественного сознания. Мне кажется, что главная проблема нашего художественного сознания – это его «литературность». В качестве примера можно поговорить о кино. Массовое киноразвлечение мы сейчас в счёт не берём (хотя оно подвержено тому же недугу, но ведь это и неудивительно). Мы говорим как раз о тех фильмах, которые считаются «немассовыми». В последнее время я ловлю себя на том, что, фактически, во всех фильмах я вижу одну и то же – литературность, сюжетность. Классическая схема господствует над нашим художественным сознанием как никогда, – завязка, кульминация и развязка. Вариантов Сюжета не так уж много.

Например, история о Свободе, – о борьбе какого-нибудь народа или отдельного человека (варианты – гения, подростка и т. д.) с врагами (вариант более глубокий – с самим собой, со своей слабостью и т. д.) за независимость.

История о Любви, – как правило, это одна и та же история о том, что есть «ненастоящая» любовь и есть «настоящая» любовь; герой, естественно, в конце концов, отличает первую от второй.

Эта традиционная сюжетность настолько заполонила наше художественное сознание, что можно найти очень мало творцов, которые осмеливаются сделать что-то«не по ней». В том-то и беда, что деятели, по крайней мере, претендующие на качественное кино, отличаются от создателей кино некачественного только тем, что они обладают умением актуализировать традиционную сюжетность, и не более того.

Самое интересное – продолжая мысль, – заключается в том, что мы и нашу собственную жизнь начинаем воспринимать в русле традиционной сюжетности. Например, мы можем говорить, что мы нашли себя, что мы нашли свою любовь, своё призвание и т. д. Фактически, мы воспринимаем свою жизнь на языке драмы с завязкой, кульминацией и развязкой. Конечно, если эту мысль продолжить, то можно дойти до каких-то «опасных нигилистических глубин», но, тем не менее, мысль эта интересна.

Я убеждён, что будущее кино – и не только кино, а всей художественной культуры, – в том, чтобы выходить за рамки традиционной сюжетности. Сегодня мы находимся в состоянии очевидного кризиса, тавтологии. Конец большей части фильмов можно понять по их началу.

Выходов, насколько я понимаю, два – избавление от сюжета как такового и нетрадиционная сюжетность. Первый путь самый сложный и он, скорее всего, маловероятен (хотя очень интересен). Второй путь более лёгкий – и по нему, кажется, и идёт сегодня то кино, которое является наиболее перспективным. Примером, хотя и неидеальным, может служить «Криминальное чтиво» К. Тарантино. В этом фильме, по крайней мере, имеет место игра с традиционной сюжетностью и ей иногда противопоставляется нетрадиционная сюжетность.

Новое эстетическое сознание должно изменить наше восприятие жизни, а значит и саму жизнь. Борьба с устаревшими эстетическими канонами – это борьба за новую жизнь. Жизнь должна перестать восприниматься как строгая логическая линия, в которой ставятся и решаются проблемы – свободы, любви, самореализации. Сейчас всё стало другим – и свобода, и любовь, и самореализация. Я уверен, где-то внутри нас, забитое традиционной схемой, есть новое содержание жизни, которое требует нового языка.

Если говорить о более конкретных шагах, можно, например, «объявить войну» развязке. Очевидно, что развязка давно стала художественной пошлостью, что большая часть художников вообще не знает, чем заканчивать своё произведение, потому что все «концы» уже тысячу раз перепробованы. Хулио Кортасар в «Игре в классики» попытался решить эту проблему, так и не рассказав читателю, остался ли в живых главный герой (не знаю, насколько это было удачным решением, но попытка ценна). Впрочем, «проблема развязки» должна решаться комплексно, – если есть традиционный сюжет, то есть и развязка. Как говорил волшебник в фильме «Обыкновенное чудо», «конец должен быть – глупый, или счастливый». «Конец должен быть».

Решение проблемы развязки может быть разным – несколько вариантов конца, полное его отсутствие и т. д.

Другой, более фундаментальный, предрассудок традиционной сюжетности – главный герой. Это тоже давно уже стало пошлостью. Возможно, художественное сознание расширится, если позволит себе плюрализировать произведение – главных героев несколько, повествование может переходить от одного к другому и «забывать» о предыдущих и т. д.

 

О современном кинематографе (после просмотра «Острова» П. Лунгина). Этот фильм – как и многие другие, – вызвал только одну эмоцию – снова заявка на киноискусство со стороны режиссёра и ожидание этого киноискусства со стороны зрителя, и снова вместо киноискусства какое-то киноремесло. Опять у меня появляется мысль, что кино – великая художественная сила, но почему режиссёр боится этой силы, почему не использует её? Неужели ему и актёрам не скучно постоянно делать одно и то же – одни и те же (средние) реплики, герои, устоявшиеся образы и т. д.?

Кино должно наносить эстетический удар по зрителю. «Остров» – неплохой, корректный «перевод» на киноязык некоторых православных представлений о современной святости. Конечно, фильм не самый плохой – есть и похуже, – но не более того. Я сейчас не буду говорить о содержательном аспекте фильма.

Кино снова сведено к литературности. Оно снова – картинка с рассказа, на этот раз житийного. Картинка хорошая, качественная, с музыкальным сопровождением. Но всё-таки – картинка.

Никакой попытки поиграть. Никаких шокирующих образов. Всё псевдоклаассично и поэтому скучно.

Настоящий художник должен торпедировать обывательское сознание. Это не нарочитый эпатаж, а неизбежная составляющая любого настоящего творчества.

 

Кризис русского романа. В русле этих идей становится более ясным то, что происходит с русской литературой уже более чем столетие. Думается, что весь XX век и дальше литература пребывает в колее, проложенной «золотым веком» Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого и других. И авторы, и читатели, воспитанные на русской классике, ожидают, что всегда будут появляться писатели, которые будут «открывать глаза» на реальность, призывать к высокому и т. д.

И они, действительно, появляются – А. Платонов, М. Булгаков, В. В. Набоков, – но только, несмотря на всю их талантливость, всё больше кажется, что мы имеем дело с художественной инерцией.

Настоящий кризис романа наступает с концом советской эпохи, потому что она долгое время была поводом для обличительных романов (таким образом как бы повторялась ситуация классического романа, который противостоял империи). В 1976 году вышел роман Э. В. Лимонова «Это я – Эдичка», который, кажется, стал символом конца романа. То же можно сказать и в отношении более поздних писателей. Например, «Чапаев и Пустота» В. О. Пелевина – это тоже попытка «засунуть» какое-то новое содержание в абсолютно неподходящие классические рамки. При этом эти рамки уже расходились по швам, но всё равно сохранялись. Образ Чапаева – это какой-то странный симбиоз анекдота, старца Зосимы, отца Сергия и ещё кого-то.

Выход только один – переходить от игры с традиционной сюжетностью к её реальной альтернативе. Впрочем, переход этот не прост.

 

Конец автобиографизма. Представляется, что меньше всего шансов выжить в рамках новой эстетики в литературе у биографизма – жанра, который связан с рассказом автора о своей жизни. Миллер, Лимонов и другие были вершинами этого жанра. Лично я, когда открываю книгу, которая начинается с «я подумал», тут же её закрываю, Мне неинтересно. Вымысел возвращается. Это хорошо видно в творчестве Пелевина, Сорокина и других.

 

Какой может быть новая эстетика. Возможно, она должна быть жестокой по отношению к человеку. К сожалению, современное искусство всё чаще потакает человеку в его страхах, ожиданиях и поверхностных представлениях. Например, большая часть произведений искусства обязательно должно кончаться «хэппи-эндом», а если нет («Титаник»), то это должна быть «оптимистическая трагедия» с высоким компенсирующим потенциалом.

Мне кажется, что новое искусство должно говорить человеку горькую правду и – обязательное условие – не подслащивать при этом пилюлю. В определённом смысле, искусство должно лишать человека надежды. Но не потому, что человек не имеет права надеяться, а потому, что он слишком профанировал надежду. Её нужно обрести заново. Конечно, теоретически искусство должно вдохновлять человека, и помогать ему преодолевать трудности. Но эта функция стала слишком навязчивой. Как будто искусство спешит надеть на человека розовые очки, как бы с ним ничего не случилось. Нужно показывать разочарование в жизни, страдание, бессмысленность.

Человек устал от человечности. Не в том смысле, что устал от этики. Нет. Человек устал от того, что он спешит заполнить всё пространство своими смыслами. Но эти смыслы часто низкого качества. Новое искусство должно обнажить реальность, высвободить её из плена человеческих слов и смыслов. Искусство должно перестать быть дешёвой психотерапией. Особенно этим грешат американские фильмы – какое безудержное стремление всё сделать понятным с помощью психоанализа. Все движения человека, все его порывы жёстко рационализируется и им навешивается ярлык – комплекс, невроз и т. д. В конечном итоге, так жить просто неинтересно.

Новое искусство должно показывать Реальность, которая не спрятана за затёртыми и безопасными словами. Современное искусство показывает только «кусочек» реальности, очень рафинированный, очень робкий, дистиллированный. На этот минимум реальности приходится совершенно невозможное количество интерпретации, «морали», которая словно «растворяет» в себе эту реальность. Больше реальности, меньше интерпретации.

Современное искусство рассчитано на инфантильное сознание – разжёвывает и кладёт в рот. Искусство должно действовать по-другому, – брать реальность такой, какая она есть, и не разжёванной класть в рот. Если зритель силён, то он сам разжуёт, а если нет – подавится. В сущности, в искусстве человек хочет, с одной стороны, осознать реальные проблемы жизни – смерть, любовь, политика, – но при этом он боится подойти к этим проблемам слишком близко. Он создаёт буферную зону из слов и образов. Он только дразнит реальность.

В современном искусстве человек скорее убегает от реальности, чем понимает её.

 

«Ванильное небо» Кэрола Кроу. При всей «попсовости» этого фильма – он интересен. Если говорить коротко, сюжет фильма в том, что главный герой, лицо которого в результате автокатастрофы оказалось изуродованным, обратился в фирму, которая заморозила его тело, и сконструировало ему виртуальную жизнь, в которой у него «всё нормально» – идеальное лицо, любимая девушка и т. д. В конечном итоге, герой отказывается от «ненастоящей жизни» в пользу настоящей. Он говорит, что выбирает реальность – «никаких гарантий».

Фильм очень актуальный. Причём он может быть воспринят не только в буквальном смысле опасности новых технологий, но и как метафора. Люди постоянно в своей жизни выбирают иллюзии вместо реальности. Им нужны гарантии существования. Религия – одна из распространённых иллюзий. В принципе, в ней происходит то же самое, что и с героем фильма, – вместо реальной жизни человек получает какую-то искусственную копию, дублёра.

Вот проблема, вот вечный вопрос, – почему так происходит.

 

«Перестать грешить». Да, но только в том смысле, что перестать думать, что ты постоянно грешишь. Между прочим, грех – это в переводе с греческого «ошибка». Каково же человеку, который уверен, что постоянно ошибается?

 

Тема гомосексуализма в искусстве. Сейчас она очень распространена. Мне кажется, что в этом распространении есть не только собственно отражение реальной проблемы общества, но и нечто большее. Гомосексуальная любовь – это выход за рамки традиционной сюжетности. Возможно, в том числе и поэтому произведения на эту тему столь популярны.

 

То же самое относится и к другой популярной теме. Чрезвычайное распространение наркотического элемента в современной культуре можно объяснить, в том числе, и следующим образом: человек хочет уйти от устаревших объяснительных схем, но создать новые не может. В наркотиках нет ничего хорошего. Но, видимо, современный человек не может найти другого выхода из ситуации. Наркотики – это попытка проникнуть в реальность такой, какая она есть, без слов. Современный человек не понимает, что он вполне может прорваться к реальности и в трезвом состоянии – достаточно отказаться от стандартизированного мышления. (Добавление моего друга А. Богачева: «И только?»)

 

Итог. Главное для нас. Главная проблема современного человека в том, что он не может оставаться сложным, не может «воспроизводить» всю сложность культуры, на вершине которой он находится. Человек всё чаще сбивается на упрощение (в чём-то его можно понять), которое может иметь разные, подчас противоположные, формы. Кто-то погружается в «несознанку» масскульта, кто-то – в «сложное детство» экзотической религиозной традиции, кто-то – просто убегает от мира в науку, в искусство. Мало людей – их почти нет, – которые бы стояли на вершине, соответствовали шести тысячам лет, которые имеет за своими плечами человеческая цивилизация. Чем богаче наша история, опыт, тем больше на нас ответственности. Тем сильнее желание от неё убежать.

Вот что важно: современная цивилизация не выработала оптимальных механизмов передачи своего опыта новым поколениям. «Передаётся» только масскульт, но он – культурная поверхность, за которой теряется великая классическая культура с её просвещением, философией, гуманизмом. Эта культура остаётся в тени, не укоренена в нас, поэтому мы вынуждены сами «с фонарём» искать её, открывать для себя заново, одновременно «проваливаясь» в религию.

Тот культурный результат, которого достигла современная цивилизация, требует усвоения. Но вот его-то и нет. Для того, чтобы усвоить себе этот результат, нужно пройти огромный духовный и интеллектуальный путь. Большая часть современных людей на это неспособна.

Отсюда вывод: наша цивилизация не интегрирована, массы не являются носителями классической культуры, которая породила эту цивилизацию. В итоге, последняя оказывается неустойчивой. Представляют ли для масс – русских, европейских – ценность такие вещи как разум, наука, свобода совести? Всё меньше.

 

Ноябрь 2006 – январь 2007 гг., Санкт-Петербург

 

Перепечатано 20 июня 2012 г. для обсуждения

на семинаре  из журнала «Здравый смысл»

лето 2007 № 3 (44), осень 2007 № 4 (45) и

зима 2007/2008 № 1 (46)