Вместо предисловия

Есть особая горечь времени, когда война и эвакуация – страшные человеческие перенапряжения и испытания – воспринимаются ребенком как норма, как обычная жизнь. Когда-то Корней Чуковский назвал свою книжку о детском словотворчестве в нормальной жизни «От двух до пяти». Война переносит маленького человека после беззаботных пяти в другую реальность.

Со времени описываемых событий прошло три четверти века. Многое изменилось вокруг и в нас самих. Детские впечатления – одни из самых устойчивых. В этом очерке-воспоминании нет умышленного сочинительства, хотя, возможно, что причуды памяти могли сместить некоторые акценты.

Восприятие взрослых могло выделить другие события. Со всей очевидностью присутствует традиционный детский взгляд другого измерения: "Когда деревья были большими"… Нюансы, детали – другие, но общая картина возникает суровая, жесткая, привычная для восприятия тех лет взрослыми. Военные годы, годы эвакуации не были яркими и насыщенными событиями, поражающими детское воображение. Полотно жизни соткано из обыденных событий каждодневного быта. Возвращаясь в прошлое, память реставрировала события и ощущения реальной жизни. Я пытаюсь фотографически точно, порой скрупулезно мелко передать свое восприятие того времени и той обстановки, как это запечатлелось в моей памяти. Вновь перед глазами проходят давние дни, эффект присутствия, далекое становится близким. Но это не дневники маленького мальчика, а воспоминания пожилого человека. Комментарии к  запомнившимся событиям, естественно, не свободны от наслоений времени и сознания.

Мой старший брат, прочитав в рукописи эти страницы, сказал, что многое из написанного у него вновь всплыло в памяти только по моим воспоминаниям. Он же предложил дополнить мои заметки несколькими эпизодами, запомнившимися мне менее ярко или ускользнувшими из моей памяти.

Начало войны

Всякая война неожиданна для простых людей. Особенно она неожиданна и непонятна для детей, живущих в нормальной семейной обстановке. Для меня, шестилетнего москвича, война пришла не через газеты или черные раструбы уличных громкоговорителей. Она коснулась меня особыми заботами взрослых, непонятными траншеями-переходами, вырытыми на подмосковной территории детского сада, и укрытием на дачном участке. Это была подготовка к бомбежкам Москвы и ее окрестностей быстро наступающей гитлеровской армией. Они не заставили себя долго ждать.

Помню один из первых налетов на Москву. Все обитатели дачи спустились в укрытие, похожее на погреб. Спускались туда по небольшой лестнице через наклонно стоящую дверь. Когда все спустились, устроились на лавках, дверь закрыли, и мы оказались при свете керосиновой лампы в замкнутом пространстве. Все чувствовали себя неуютно.

Мой старший брат испросил разрешения приоткрыть дверь-люк. Я сразу пристроился за ним. Бегающие лучи прожекторов пересекали черное небо. Все стали наблюдать, что попадает в перекрестие этих лучей. Даже я в свои 6 лет уже знал, что прожекторы ищут в небе вражеские самолеты, и когда они попадут в перекрестие лучей прожекторов, в них прицельно стреляют из зенитных батарей. Эта дилетантская картина полной ясности и предсказуемости действий в дальнейшем не раз вызывала улыбку при разнообразных жизненных ситуациях. Но той ночью нам с братом казалось, что мы засекли именно такой момент и с радостью передавали победные сообщения остальным обитателям убежища. Как сладко бывает выдавать желаемое за действительное. Я со своей детсадовской активностью был вполне готов к победной войне: шлем на голове, самолет в руке.

Наши самолеты самые быстрые. Мы сами в детском саду делали их модели и выступали с ними на утреннике в честь дня Красной Армии. Да и границы страны на замке: только пограничник Карацупа с его верной овчаркой Индусом за один месяц поймал больше трехсот шпионов и нарушителей границы.

Действительность была не столь радужной, и вскоре родители решили вернуться с дачи в Москву. В то время мы жили на Зубовском бульваре в ближайшем к Кропоткинской улице дворе со стороны Провиантских складов. Сейчас на месте нашего довоенного пятиэтажного дома стоянка машин информационного агентства.

Через пару дней был очередной налет на Москву. После объявления воздушной тревоги все мы двинулись в ближайшее бомбоубежище на станции метро "Парк культуры" (первой очереди строительства, других линий московского метрополитена тогда еще не было).

Движение поездов метро было остановлено. На длину примерно половины станции с двух сторон стояли вагоны метро, позволяющие расположиться внутри них с относительным комфортом инвалидам и матерям с маленькими детьми. Мы спустились по приставным лестницам на пути и, как большинство, кучно расположились там. Мне было очень интересно разглядывать нагромождение проводов под платформой и заглянуть в туннель,  по которому в обычные дни ходят поезда. Но однообразие обстановки и ограничение свободы вскоре сморили меня. Я мирно проспал до момента снятия тревоги и возможности выхода на поверхность. Как выяснилось затем, в эту ночь налетов на Москву не было.

Эвакуация: путь на Восток

Обстановка на фронтах ухудшалась с каждым днем. Возникла необходимость эвакуации. Мы с минимальными пожитками бежали из Москвы в конце июля 1941 года и доехали до Тамбова, где прожили около четырех месяцев.

К тому времени реально возникли проблемы с продуктами, появились карточки. Были открыты коммерческие магазины, в которых можно было с ограничением купить продукты сверх карточной нормы по повышенным ценам. Я, в мои 6 лет, оказался вовлеченным в это дело. Несколько раз в день меня брали с собой в хлебный коммерческий магазин. Мы стояли в очереди и покупали на каждого (в том числе и на присутствующих детей) разрешенное количество хлеба. Это был и черный хлеб, и белый хлеб с изюмом. Создавался запас на случай ухудшения положения. Не напрасно…

Фронт перемещался на восток. Стали еще конкретней ужасы на оккупированных территориях. Возникла необходимость дальнейшего бегства от опасности. Для перемещения по воюющей стране необходим был соответствующий разрешающий документ.

В семейном архиве сохранилась справка московского эвакопункта, заполненная карандашом от руки и санкционировавшая эвакуацию нашей семьи в Шадринск (Фиг. 1). Этот документ имел в те дни первостепенное значение. К сожалению, многострадальная судьба не в последнюю очередь сказывается на документах, потертости и разрывы делают сегодня текст трудно читаемым. Заметим, что на обороте делались отметки о выдаче мыла, соли, муки, продуктов, как бы сейчас сказали, – "гуманитарной помощи".  

                                                                               Фиг. 1

Итак, несколько слов о нашей семье, которая отправилась в нелегкий путь. Who is who? – как модно сейчас говорить. Моему отцу был тогда 51 год, кандидат медицинских наук, доцент Первого Московского медицинского института, участвовал в качестве врача в первой мировой и гражданской войнах (с апреля 1917 по 1922 годы без перерыва). Мама – врач-педиатр, на 6 лет моложе. Две сестры матери, мои тетки, – врач-стоматолог, работавшая на ЗИСе, и химик. С нами также ехала моя няня (22 года), которая жила вместе с нами почти с моего рождения и для меня была родным человеком. Мой десятилетний брат был школьником, а мне едва исполнилось 6 лет.

Прошло много лет. Сегодняшнюю жизнь видят только двое последних из приведенного списка.

В конце октября мы отправились в далекий путь, не имея четкого представления о конечной цели маршрута. Мы ехали в теплушках – обычных грузовых вагонах, наскоро приспособленных для перевозки людей. Собственно, всё переоборудование состояло в наличии трехъярусных нар, на которых размещались страдальцы, и печки посреди вагона. Никто не знал, сколь долгой окажется дорога. Чувство неопределенности владело всеми. Спасительными оказались запасы продовольствия. Расписания движения не было. Поезд порой долго стоял из-за перегрузки железнодорожных путей или по соображениям безопасности, а порой через пару минут после остановки без всякого предварительного предупреждения отправлялся вновь. Багаж везли в отдельных грузовых вагонах в составе этого же поезда. При длительных стоянках люди могли брать своим вещи из багажа. На станциях нужно было успеть набрать запас воды и, особенно, кипятка. На каждой станции стоял титан с горячей водой – большой металлический чан-кипятильник с краном, около него на цепи обычно болталась алюминиевая кружка для питья. Взрослые в первую очередь устремлялись в уборные. (Кстати, абсолютно не помню, как обеспечивалась эта потребность на перегонах).

Почти месячная поездка не оставила у меня ощущения дискомфорта. (Можно себе представить насколько такая моя оценка была не похожа на родительскую). На третьей полке, на которой мы ехали, было тесно сидеть и неудобно есть. Но и только. Через пару недель пути выявились неприятности с запасами продуктов. Начал плесневеть хлеб. Пришлось срезать испорченную часть. Не знаю, как глобально была решена эта проблема, но хорошо помню обеспокоенные переговоры между взрослыми на эту тему. Особенно часто в таких ситуациях разговор родителей переходил на еврейский язык (идиш), которым владели старшие, но не владели мы с братом. Я всегда в такие моменты особенно прислушивался и вникал в смысл по обильно проскакивающим русскоязычным корням слов, так как понимал: это важный разговор – не для детей.

Когда сегодня я пытаюсь оценить ситуацию эвакуации мышлением взрослого человека, а не взглядом ребенка, я могу только отметить повседневный героизм наших родителей, не только работавших и живших в условиях лишений военного времени, но и умевших держать себя так, чтобы у детей в любой обстановке осталось ощущение нормальной жизни. Доктор Корчак, пожертвовавший собой ради чужих детей, это апофеоз жертвенничества, но каждый из наших родителей достойно нес частицу этого в себе.

Самое сильное впечатление пути в эвакуацию было еще впереди. На очередной станции, как только можно было выпрыгнуть из вагона, отец с большим чайником пошел за кипятком. Титан с водой оказался на солидном расстоянии от железнодорожного пути, на который пришел наш состав. Как всегда, мы ждали папу, крутясь около вагона. Неожиданно появился зеленый сигнал светофора, и поезд, дав гудок, потихоньку тронулся. Все бросились по вагонам. Отец не успел. В сумятице эвакуационных и военных расписаний совершенно неопределенны были перспективы догнать поезд. При следующей остановке мама сообщила во все возможные адреса о происшедшем и данные папиных документов. При отсутствии документов у взрослого человека в то время в любую секунду могли возникнуть большие неприятности. Понадобилось более трех дней, чтобы отец смог догнать наш поезд.

День шел за днем. Этот непредсказуемый путь продолжался почти полтора месяца – тихой сапой… Мы прибыли в город Шадринск в начале декабря 1941 года. Все этапы перемещений семьи нашли отражение в официальных записях военного билета отца в виде обязательных для военнообязанных регистраций в каждом месте – постановки на учет и снятия с учета (Фиг. 2).

                                                                         Фиг. 2 .

Название этого города, естественно, ничего не говорит любому, кому по воле недоброй судьбы не приходилось туда попадать. Ничего это название не говорило и нам. В меня это название вошло как данность, без всякого интереса, просто от повторений заученного адреса. Для географического ликбеза привожу короткую справку о городе.

Город Шадринск расположен на Западно-Сибирской равнине, на реке Исеть (приток Тобола). Поселение на месте современного Шадринска – Шадринская заимка, известно с 1644 г. В 1662 г. был основан укреплённый Шадринский острог. С 1712 г., после возведения храма во имя Архангела Михаила, назывался Архангельский Шадринский городок или Малоархангельск. С 1781 г. – уездный город Шадринск со своим гербом. В XIX веке город становится значительным торговым и культурным центром Зауралья. Как и во многих уездных, районных центрах российской глубинки, украшением города являются многострадальные соборы и церкви, торговые ряды 1870-х годов и жилая застройка второй половины XIX – начала ХХ веков. Население Шадринска сейчас составляет 85 тыс.

Выходцами Шадринска являются археолог В.П. Бирюков и художник Ф.А. Бронников. Особой известностью пользуется скульптор И.Д. Шадр (настоящая фамилия Иванов) (1887-1941), создатель монументальных произведений в стиле модерна, официально признанных произведениями соцреализма. Наиболее известна знаменитая фигура сражающегося рабочего (Булыжник – оружие пролетариата, 1927). Ему также принадлежат надгробия Н.С.Аллилуевой и Е.Н.Немирович-Данченко на Новодевичьем кладбище в Москве. По эскизу Шадра В. Мухиной был выполнен памятник Максиму Горькому в Москве. Еще одно имя, с которым было связано постоянное многолетнее упоминание название города, был Мичурин хрущевского времени – начальник Шадринской опытной селекционной станции Терентий Мальцев. Особую известность принесла городу повесть Е.А.Федорова "Шадринский гусь" "о том, как полграда Шадринска дотла сгорело, как тараканы в поле удирали и что из этого вышло".

 Шадринская жизнь

Декабрьский Шадринск встретил нас пургой и морозами. Ни кола, ни двора. Приемом эвакуируемых беженцев занимались эвакопункты. Первоначально нас разместили в помещении эвакопункта, которое в мирное время, по-видимому, использовалось как клуб. Большой зал был полностью набит раскладушками. В торце зала была небольшая сцена, также занятая вновь прибывшими. Стоял дикий гам, и вся скопившаяся масса людей была в непрерывном движении.

Свободным для нас оказалось место посреди зала. Начиналась новая жизнь в "буче, боевой: кипучей". Вокруг было много детей. Кашель, чихание неслись отовсюду. Возня с малышами, сотни лиц… Люди постоянно перемещалась, уезжали на квартиры счастливчики-«старожилы», прибывали новые. Постепенно стала проясняться иерархия мест в эвакопункте. Места на сцене были предпочтительней. Не из-за дополнительных удобств, а в силу более простого пути к своей постели и меньшего контакта с окружающими. Поэтому через три дня, когда у меня поднялась температура, обожавшая меня Таня, моя московская няня, наделенная молодой силой и энергией, отстояла первые же освободившиеся места на сцене для своего воспитанника. У меня перед глазами до сих пор стоит это разъярённое действо. Это была боевая схватка, которая никогда бы не была выиграна моими родителями. Примерно через неделю мы переехали на частную квартиру, где прожили четыре месяца.

Я спал на топчане, стоявшем сразу у двери, ведущей из сеней. Клубы холодного пара врывались каждый раз, когда кто-либо приоткрывал дверь. Через проход напротив была русская печь с открытой полуаркой над плитой для готовки. На лежанке печи было спальное место для хозяйки и ее двух детей. За домом располагался большой огород, занесенный в это время года толстым слоем снега. Протоптанная дорожка вела к туалету, расположенному в дальнем углу двора. В темное время суток, наступавшее довольно рано, весь этот путь проделывать было не обязательно. Об этом наглядно говорили следы на снегу каждое утро. Запомнился переполох в доме вскоре после переезда. У сына хозяйки, мальчика моих лет, началось дикое расстройство желудка. Моя мама, врач-педиатр, расспросив и осмотрев парня, сразу заподозрила причину. Парень залез под мой топчан и в стоявшем там нашем чемодане нашел баночку со слабительным, сладким на вкус. Истосковавшись по сладкому, он ее разом опустошил.

В течение двух недель после приезда у всех начались рабочие будни. Папа пошел работать в Педагогический институт, мама стала врачом детских садов (Фиг. 3) и школы.

                                                                         Фиг. 3

Моя бывшая няня устроилась поваром в заводскую столовую, но до последнего года нашего пребывания в Шадринске продолжала жить вместе с нами. Брат пошел в школу, а я – в детский сад. Две мои тетки стали работать на Шадринском филиале ЗИСа, который в дальнейшем стал Шадринским автоагрегатным заводом. Им выделили комнату в бараке, расположенном непосредственно вблизи завода.

Этот барак ничем не отличался от массово возводимого временного жилья, которое потом оказывалось более долговечным, чем жизнь их обитателей. Это было дощатое сооружение, разделенное на небольшие боксы-комнаты с двух сторон общего коридора, тянувшегося вдоль всего барака. Коммунальная кухня располагалась в коридоре. Минимальность удобств такого жилья не вызывала у моих теток нареканий и жалоб ни в то время, ни в последующие годы. Я помню комнату теток и вид нескольких таких бараков, стоящих параллельно друг другу.

Все работают. Кажется, все в должно быть хорошо. Но, по-видимому, в заработках и ценах на продукты было несоответствие. Родители начинают искать возможность продажи или обмена части привезенных вещей на продукты (к этой теме я еще вернусь в дальнейшем). Наиболее свободным по расписанию работы в ВУЗе оказывается отец. В свободный от занятий день он собирает привезенные пожитки, без которых можно обойтись, и отправляется в ближайшие деревни для купли-продажи или обмена их на мясо, овощи или другие продукты.

Замечу с позиций сегодняшнего моего представления о возможностях моего отца, что худшего исполнителя такой работы трудно было найти. Преподаватель московского института, дотошный кабинетный ученый, не прикасавшийся в семье к домашним делам.... И торговля, бартер, как сказали бы в сегодняшней России. Но нужда заставляет, и, по-видимому, отец неплохо справлялся с этой задачей, так как такие вояжи совершал неоднократно. А мы были рады свежей вкусной еде.

23 февраля 1942 г. моему брату Натану исполнялось 11 лет. В нашем детском советском восприятии этот день всегда был днем двойного праздника. Во-первых, День Красной Армии, а во-вторых, день рождения брата. Этот день рождения запомнился особенно ярко. Вероятно, опять же по двум причинам: во-первых, первый день рождения не в Москве, а во-вторых…

Все собрались вместе за столом, накрытым еще не проданной белой скатертью. В комнате пахло чем-то очень вкусным. Мы никак не могли угадать чем. Оказалось – жаренным в печке гусем, и вид, и вкус которого был полной неожиданностью. Казалось, что такого деликатеса мы никогда в жизни не пробовали и не видели. Это был плод бартерной деятельности папы. За месяц до дня рождения, еще в январе, папа при очередной поездке в деревню выменял гуся на какие-то шмотки. Родители решили припасти его ко дню рождения старшего сына. Они закопали гуся во дворе поглубже в снег, заметили место и с опаской за его сохранность (по разным причинам) стали ждать заданного дня. Гусь не улетел, сюрприз удался на славу. Шадринский гусь запомнился на всю жизнь!

В начале апреля 1942 г. мы переехали на новую квартиру. Это был очень заметный кирпичный оштукатуренный двухэтажный дом. Он казался одним из самых больших жилых домов города. В каждом из двух подъездов было по 7 квартир. Туалеты были во дворе. Там же был сплошной ряд сараев, стоявших перпендикулярно дому, с отдельной секцией для каждой квартиры. В сарае хранились дрова, инструмент. В некоторых сараях хозяева выкапывали погреб-ледник для хранения продуктовых запасов на случай их появления. Дом стоял почти на окраине города. За ним по улице было всего несколько домов, а дальше улицу пересекала узкоколейка с отвалами шлака. Затем начиналась территория торфодобывающего предприятия, директором (или каким-то начальником) которого был отец моего приятеля Бори Ермакова. Их дом располагался напротив нашего дома по нечётной стороне улицы.

Мы впятером въехали в квартиру на втором этаже. Она состояла из одной комнаты и проходной кухни-столовой с печкой и плитой для готовки. Это была наша, отдельная квартира без соседей. Даже в Москве мы жили в коммунальной квартире с четырьмя другими семьями.

На большом сундуке с покатой крышкой, стоявшем в комнате вплотную к задней стенке печки, была организована постель для меня. Постоянно в трансляционную радиосеть был включен репродуктор. Это была большая – сантиметров 40 в диаметре тарелка в виде неглубокого конуса, обтянутая черной плотной бумагой. Репродуктор стоял на книжной полке, собранной из больших деревянных упаковочных ящиков. Книги были привезены из Москвы, в частности, многотомная медицинская энциклопедия.

Каждый раз все внимательно слушали последние известия. Я постоянно удивлялся, почему говорят "последние", если через час будут передавать следующие известия. ("Последние – значит, больше не должно быть", – думал я). Все голоса дома стихали, когда после перелома в ходе войны торжественно звучали приказы Верховного главнокомандующего об очередной победе на фронте. По вечерам часто все вместе слушали трансляции из Москвы, например, радиоспектаклей московских театров, драматических или музыкальных.

Особый интерес для меня представляла коллекция почтовых марок брата, состоящая из нескольких альбомов советских и иностранных марок, привезенная из Москвы. Я внимательно следил, когда брат переклеивал на маленьких согнутых бумажках эти марки. Когда не хватало места, брат из кусков подобранных пустых бланков делал новые альбомы. До сих пор у меня сохранился такой альбом с несколькими десятками марок российских уездов. Есть там и марка земской почты с шадринским старым гербом, в верхней части которого изображен герб Перми, а в нижней – куница (Фиг. 4), сохранившаяся и на современном гербе города.

                                                                      Фиг. 4

Каждый лист чистой бумаги для письма был ценностью. При дефиците бумаги тетради для школы тоже зачастую делались из оставшихся незаполненными листов старых тетрадей. При сшивке листы складывались вдвое, и тетрадь получалась половинного размера. Замечу, что у меня сохранилась тетрадь второго класса уже московской школы, сделанная таким образом. При этом на листах в клеточку все как бы было привычно, а на листах в линейку строки были вдоль длиной стороны половинного листа.

Чуть поодаль за сараями по перпендикулярной улице строилась большая рубленая баня, а затем улица уходила круто вниз и подходила к Исети. Строительство бани остановилось на уровне середины второго этажа. Мы частенько лазали там, играли в войну и прятались за выступами срубов промежуточных стен. Кроме того, заброшенная стройка была всеобщим резервом пополнения запаса дров. Взрослые порой снимали ряды уже сложенного сруба, а дети довольствовались более мелкими отходами.

 Проблема дров была постоянной. На приобретение дров нужно было получить разрешение – ордер. Сырой кирпичный дом с высокими потолками требовал длительной топки. В первую зиму мы сожгли больше 10 кубометров дров. Я до сих пор плохо представляю это количество, но по разговорам помню, что это было катастрофически много. Температура в квартире вечером позволяла раздеться, а к утру на кухне в ведрах замерзала вода (буквально, это не гипербола!). Проблема тепла в квартире исчезла только после того, как печка была переложена хорошим мастером.

Электричество в жилых домах часто отключали. Для освещения использовали коптилки или лучины, которые мы с братом заранее заготавливали из наколотых поленьев с помощью ножа и молотка. Ручки наших ножей до конца своих дней хранили следы этой нашей деятельности. Спичек достать было почти невозможно, их берегли на крайний случай: несколько спичек в коробке (с ударением на последнем слоге) или в специальной обертке-картонке с "фосфорной" полоской для их зажигания... Каждый пытался сохранять огонек в квартире, если же его к вечеру не оказывалось, за огоньком-угольком ходили с консервной банкой к соседям или бежали к знакомым частникам в домах напротив.

Особой радостью был заповедный мир чердака и крыши. Старшие ребята иногда брали меня с собой в страшное, но завлекательное путешествие. На чердак вела металлическая лестница. Вход на чердак запирался на замок, но дворовые ребята научились открывать его гвоздем. Мне тоже показали, как это можно сделать, и я очень гордился, что освоил этот секрет. На чердаке был устроен целый город, куда сносилось все, что могло пригодиться в играх ребят. Но особо привлекал выход на крышу, располагавшийся посреди чердака. Вылезая через люк, ты оказывался у кромки кровли, а справа от выхода находилась небольшая деревянная доска-скамейка. Если преодолеть страх и, держась за люк, добраться до нее, можно было сесть и от всей души наслаждаться свободой, а также видами реки и просторов вокруг. Чтобы ограничить доступ на чердак, брат соорудил специальный замок с секретом, который был прибит к входной чердачной двери изнутри. Снаружи оставалась только не привлекающая внимание шляпка гвоздя. Зацепив ногтями за нее, можно было немного вытянуть гвоздь наружу и повернуть. При этом загнутая изнутри часть гвоздя входила в паз и освобождала дверь.

Предоставленные сами себе мы ходили гулять к узкоколейке. Иногда брали с собой немного картошки. Мы закапывали её в горячий шлак на откосах узкоколейки, и через несколько минут, обжигая руки, чистили и ели печёную картошку. На закуску большим лакомством были кубики гематогена, продававшегося в аптеке плитками, похожими на довоенный шоколад. Играя на узкоколейке, мы порой разгребали шлак и находили куски несгоревшего угля, которые приносили домой для печки. В этом виде собирательства нередко участвовали и взрослые.

Проезжая часть больших улиц была вымощена булыжником, а для пешеходов вдоль домов на всем протяжении между перпендикулярными улицами были сделаны деревянные настилы. Эти настилы позволяли относительно спокойно проделывать путь в светлое время в дождливую погоду. Однако по вечерам это становилось более опасным, так как при отсутствии освещения нога легко могла застрять в часто встречающихся проломах в дощатом покрытии. Более мелкие улицы не имели ни булыжной мостовой, ни дощатых тротуаров. Колеи от телег с частыми не просыхающими лужами летом и следы полозьев саней зимой обрисовывали транспортные потоки. Машины встречались крайне редко.

Город был застроен, в основном, одноэтажными частными домами со сплошными деревянными заборами между ними. На окнах обычно были ставни, которые закрывались в сумерки и запирались изнутри.

Центральная улица со старыми торговыми рядами, старыми домами и магазинами оставила воспоминание, как о чем-то уютном и привлекательном, хотя в наших с братом карманах денег не было, и магазины не манили нас. Традиционные торговые ряды Санкт-Петербурга или городов Золотого кольца всегда впоследствии вызывали в памяти шадринскую торговую улицу.

Там же на центральной улице в большом старом одноэтажном доме был мой детский сад. А чуть поодаль по противоположной стороне улицы было заметное издалека краснокирпичное здание церкви, в которой в то время размещался Шадринский краеведческий музей. Вход в детский сад располагался с правой стороны здания, а наша групповая комната была в противоположном конце. Большая с высокими потолками комната имела окна с двух перпендикулярных сторон и была первоначально, как я сегодня понимаю, гостиной или бальным залом в состоятельном купеческом доме. В то время в комнате были дощатые полы, которые периодически при мойке выскабливались ножом практически добела. Такой метод мойки полов был повсеместно распространен в городе. Зато в туалетах все было по-простому. Стояли горшки для маленьких и обычные ведра для старших. Для мытья рук на стенке висели несколько умывальников. Вода вытекала при нажатии на свисающий снизу сосок умывальника. Взаиморасположение детского сада и музея мне запомнилось по игре в фанты. Однажды одному из проигравших было дано задание, состричь длинный ноготь, которым он очень гордился, и отнести его в музей. Вся группа облепила окна и смотрела, как с понурой головой шел проигравший к музею, наискосок переходя улицу.

Путь от дома до детского сада и обратно – мой самый исхоженный маршрут города. Каждый день рабочей недели (6 дней из 7) тот из родителей, кто уходил на работу последним, помогал мне собраться и отправлял в привычный путь. Преодолевал я его самостоятельно. Обычно все проходило спокойно. Но однажды я закапризничал и не хотел идти в детский сад. Времени до ухода на работу у отца было в обрез. Опаздывать ни в коем случае было нельзя. Незадолго до этого появились законы, строго наказывающие за любое нарушение трудовой дисциплины. На меня же эти строгие правила не действовали. В этой, как ему казалось, критической обстановке отец впервые в жизни применил ко мне не менее жесткое воздействие: хорошенько шлепнул меня. Подействовало мгновенно и запомнилось надолго.

Дорога до детского сада была достаточно длинной. Я шел, и всё время поглядывал, не появится ли какая-нибудь попутная подвода. Если я видел приближающуюся телегу (или сани зимой), я бегом припускался за ней и прыгал в повозку. Иногда везло, и беззлобный хозяин давал мне возможность проехать часть пути. Порой не везло: возница грозился кнутом, и я тотчас спрыгивал и продолжал свой путь пешком.

Примерно на полпути от дома до детского сада находился педагогический институт, где работал папа (Фиг. 5 – современная фотография).

                                                                     Фиг. 5

Мы иногда ходили туда вместе с братом обедать по специальным талонам. При входе в столовую дежурный каждому давал алюминиевую столовую ложку, которую необходимо было вернуть, выходя из столовой. Еда была однообразной. На первое – какой-либо жидкий суп или щи, часто с крапивой вместо капусты, на второе – котлета с пшенной кашей или с сероватым картофельным пюре, зачастую из мороженой сладковатой картошки. Гарнир традиционно заправлялся ложечкой непонятной желтой жидкости, называемой маслом. Нужно было обязательно успеть предупредить раздатчицу: "Мне без масла", – иначе съесть этот гарнир было почти невозможно. Обед завершался граненым стаканом слегка розового киселя из концентрата.

Обед можно было также взять домой. Для этого использовались широко распространенные судки: комплект из трех плоских кастрюлек с объединяющей их П-образной ручкой, служащей для переноски комплекта судков. Ручка пропускалась сквозь узкие ручки-ушки каждой кастрюльки и цеплялась за ушки нижней из них. Обед был достаточно скромным, но это было подспорьем в тех условиях.

Из еды в памяти засели шаники – популярные в Сибири ватрушки с натертой картошкой. Это изделие априорно должно было нравиться, но мне, вероятно, не везло с кулинарами или качеством ингредиентов: на всю жизнь осталась четкая идиосинкразия к ним.

Сахара практически не было, его обычно не удавалось получить даже в полагающемся по карточкам количестве. Как говорили, не смогли отоварить карточки. Из-под полы покупали сахарин и использовали его, добавляя в чай и еду. Чай заваривали в небольшом заварном чайнике, кладя туда чайную ложку сухого чая. Из него понемногу (в основном для цвета) доливали в каждую кружку (чашку) чая. Для питья использовались, в основном, металлические кружки (алюминиевые или эмалированные) как более долговечные, чем стеклянные стаканы или фарфоровые чашки, купить которые было негде. Когда заварка заканчивалась, в заварной чайник добавляли кипятку. Эта процедура продолжалась до тех пор, пока заварной чай почти терял цвет. Тогда заваривали ложку нового чая. Упаковка чая в 25 грамм должна была хватить семье, как минимум, на месяц. Вместо кофе иногда использовались получаемые по карточкам цикорий или желудевый кофе, тоже напоминавшие кофе больше по цвету.

Несмотря на постоянную работу всех взрослых и работу мамы и папы в нескольких местах на 1,5-2 ставках, на рынке, чтобы свести концы с концами, периодически пытались продать что-либо из имеющихся вещей. Мне запомнился мрачный случай, когда меня оставили за прилавком рынка на несколько минут одного. Часть только что привезенных для продажи вещей лежала на санках. Двое неожиданно подошли к санкам, схватили один из пакетов и исчезли. Я был настолько ошарашен происшедшим, что не издал ни звука. И даже, когда подошли родители, я не решился сказать им о том, что я видел момент кражи. (Это первое мое признание в "соучастии"). В свертке оказался лыжный костюм, который мог стоить больше месячной зарплаты. Чтобы больше не возвращаться к продажам и ценам, упомяну только, что перед отъездом в Москву, мама продавала то, что нецелесообразно было везти в Москву, а также, чтобы обеспечить деньги на обратный путь. В частности, был продан патефон с набором довоенных пластинок за 2500 рублей. Эту сумму любопытно сравнить с заработком моей тетки-химика Р.Ш. Ривлиной в заводской лаборатории за 1941-1944 годы: от 500 до 900 рублей в месяц (Справку шадринского архива я держу сейчас в руках – Фиг. 6).

                                                                             Фиг. 6

В апреле 1943 г. мобилизовали отца. Ему было уже 53 года. Война продолжалась. Мобилизации подлежал все более широкий круг военнообязанных. Проводы были во дворе педагогического института, в котором он работал до последнего дня. Начались новые волнения – ожидания. Следующая встреча у нас состоялась уже в Москве после окончания войны и демобилизации.

Каждое лето на работе маме выделяли огородный участок в пригороде Шадринска. Можно было засаживать его по своему усмотрению овощами или картошкой. Учитывая дальность расположения участка от дома, мы всей семьей сажали там, в основном, картошку. Иногда сажали несколько тыкв, а один раз даже арбуз. Каждый в меру своих сил копал землю, сажал картошку, затем окучивал ее. А осенью также все вместе выкапывали урожай. В какой-то год сочетание летней жары и последующих дождей привело к тому, что когда надо было копать картошку, никаких признаков ботвы и рядов не сохранилось. Пришлось аккуратно перекапывать весь участок в поисках картошки. Но, несмотря на нашу неопытность как сельскохозяйственных работников и не идеальный уход, каждый год мы собирали приличный урожай. Картошку в мешках привозили домой и сушили на полу кухни. Для хранения картошки на кухне вдоль узкой стены делалась из фанеры высокая загородка с люком внизу. За загородку засыпалась перебранная и высушенная картошка. Условия хранения при комнатной температуре, естественно, приводили к постепенной порче картошки. Поэтому несколько раз за сезон мы полностью перебирали весь еще остающийся запас.

В последний год жизни в Шадринске я пошел в школу. Учиться было легко, я до школы знал практически все, что положено было узнать в первом классе. По дороге домой я не без франтовства использовал сплошные заборы для демонстрации своим соученикам знаний по арифметике. Когда нас учили складывать числа в пределах десяти, я манипулировал с миллионами. "Хочешь, я напишу, сколько будет 5 и 3 миллиона?" – спрашивал я. И, не дожидаясь уговоров и повторных просьб, куском кирпича или известки я писал на ближайшем заборе цифры с большим количеством нулей и в столбик их результат. Мне до сих пор кажется, что такое использование заборов детьми предпочтительней, чем традиционное для более коротких слов.

Предметом особой гордости было умение править конной повозкой. Мне с приятелем порой доверяли самим отвезти конную упряжку на торфокомбинат, когда отец приятеля приезжал на ней домой. Мы садились на козлы и с чувством собственного достоинства отправлялись в путь. Мы проезжали через переезд узкоколейки, ехали через перелесок и сворачивали к торфокомбинату. Там мы проезжали между участками, занятыми собранными из досок формами для торфяных брикетов, и подвозили телегу к домику правления. Обратно мы шли пешком. С лошадьми связаны несколько запомнившихся историй, я расскажу одну из них.

После ухода на фронт папы на плечи мамы легли все семейные заботы и проблемы. Конная тяга была единственным видом доступного транспорта. Завезти дрова, перевезти картошку – для всего требовалась телега с лошадью. Нанимать посторонних для этого было дорого. Поэтому мама заранее обращалась с заявлением в амбулаторию, где она работала. Ей для домашних нужд выделяли лошадь с телегой. Городской житель, детский врач, привыкшая к звукам стетоскопа и выслушиванию детей ухом, она была не очень опытным возницей. Однажды, когда она ехала домой на телеге, лошадь заупрямилась, остановилась и ни в какую не хотела продолжать путь. Был конец дня, темнело, мы с братом дома ждали маму. Мама нервничала. Она попробовала стегнуть лошадь поводьями, не помогло. Она слезла с телеги и попыталась везти лошадь под уздцы – результат тот же. Лошадь стояла, как зацементированная. Тогда мама с последней надеждой на взаимопонимание обратилась к лошади с проникновенным призывом: "Милая моя! Пойми же, дети дома, мне надо накормить их, здесь совсем близко. Ну, иди же ты!" Она готова была уже обратиться к лошади на "Вы", но понимала, что и это не поможет, и выхода нет. В это время навстречу ехала другая телега. Кучер приостановил: "В чем дело, тетка?" Мама рассказала, что надежды больше нет. Кучер усмехнулся, взял поводья, что есть мочи, хлестнул лошадь и припустил добрым матом. Словарный запас ненормативной лексики у мамы подскочил сразу на несколько порядков, а лошадь, как миленькая, зашагала.

Эта история стала семейной притчей. Через много лет как-то утром я плохо себя чувствовал, мне трудно было подняться с постели. Жена стала убеждать меня не идти на работу. Я твердил, что температура невысокая, и я пойду. Перепалка мягко продолжалась довольно долго, пока сын не вышел из своей комнаты и раздраженно не спросил мать: "Ты долго будешь разговаривать с папой, как бабушка с лошадью?!" Вопрос был снят, я остался в постели.

Пришла вторая половина 1944 года. Шадринский период подошел к концу. Появилась возможность думать о возвращении в Москву.

Дорога назад

Для официального возвращения нужен был вызов из Москвы. Отец еще был на фронте. Путей легального возвращения назад не было видно. Мама решилась на нелегальный путь. (Замечу, что он обернулся потом нелегкими проблемами поиска работы в Москве). В Москву возвращались не только люди. Туда легально возвращалось оборудование, невостребованное в Шадринске. Два проводника сопровождали вагон, который вез станки на автомобильный завод ЗИС. Дополнительно в этой теплушке на нарах  нелегально ехали домой несколько семей с детьми. Основной валютой, как мне помнится, был спирт.

Дорога продолжалась почти месяц. Соблюдалась полная конспирация. На остановках выходили проводники и осматривали местность. Если никого вокруг не было, появлялась возможность на пару минут коснуться земли и тайным путешественникам. Однажды на таком полустанке, как только вышли проводники, появился военный патруль: два солдата, по одному с каждой стороны состава. Подойдя к нашему вагону, один из них прокричал: "Пломбы нет!". – Второй сразу отметил: "Вагон открыт!" Все в вагоне замерли: что же будет дальше. Ситуация не предвещала ничего хорошего. Но раздался голос бегущего к вагону проводника: "Проводник здесь". И все обошлось. Перед самым въездом в Москву на последней остановке в подмосковном Раменском во избежание неприятностей при контроле на въезде в столицу проводники высадили всех людей, кроме моего старшего брата, который остался, чтобы помочь разобраться с вещами. Мы на пригородной электричке поехали в город. Я ехал вначале на электричке, потом в метро, а затем на трамвае. Все было захватывающе ново. Я бесконечно считал этажи домов и удивлялся их количеству.

Сентябрь 1944 года, мне 9 лет. Пройден почти трехлетний (треть жизни!) военный шадринский период. Впереди еще во мгле и надеждах вся будущая жизнь. Совсем недавно в одной из американских полемических статей "Ностальгия и пиетет" я писал: "Когда я задаюсь вопросом, куда я больше всего хочу поехать, я зачастую отвечаю себе, что хочу пройти по улицам уездного западносибирского города Шадринска, в котором я был в эвакуации в возрасте от 6 до 9 лет"... Как оказалось, ностальгический след этих лет остался в душе на всю жизнь.

Приближение к Победе

Начался следующий этап жизни семьи. 14 сентября 1944 г. я впервые пошел во второй класс, а мой брат в седьмой класс 82-ой московской школы, расположенной в тихом переулке в районе зоопарка. (Впоследствии это место стало довольно известным: в нескольких минутах хода отсюда был дом, в котором жил В. Высоцкий).

Наша школа представляла собой типовое здание, сетка которых покрыла перед войной московские районы. Школа была мужской, мальчики и девочки учились раздельно. В каждом классе в три ряда стояли парты, на каждой из которых сидели по два ученика. В классе было около 40 учеников. Посреди парты было отверстие для чернильницы, но ни чернил, ни чернильницы на партах не было. Чернила мы приносили с собой из дома в так называемых непроливайках (Замечу, что основным производителем таких чернильниц в 1940-50-х годах была фабрика в Гжели, получившая в 1960-70 годы известность выпуском посуды с голубой подглазурной росписью). Особое оживление в классе всегда вызывала раздача завтраков на большой перемене. Обычно это были бублики, за которые нередко завязывались потасовки.

Московский быт имел много общего с эвакуационным. Продукты выдавались по карточкам. Я часто ходил за хлебом в булочную и за продуктами в бакалею. В один из первых дней после приезда я должен был купить 200 грамм сливочного масла. Я протянул карточку и чек пожилому продавцу, стоявшему за высоким застекленным прилавком, достать до верха которого мне было нелегко. Продавец, взвесив масло, протянул мне завернутый в бумагу пакетик и сказал: "Спасибо". Все смешалось в моей голове, я спешно двукратно сказал ему ответное спасибо и в полной растерянности отошел от прилавка. Много позже я понял, что мне посчастливилось уже тогда встретиться с нормальным продавцом, прошедшим хорошую (не советскую) школу.

Саратовский газ еще не дошел до большинства московских квартир. Готовили на керосинках, примусах и керогазах. За керосином ходили в ближайшую керосиновую лавку. В городе их было не меньше, чем булочных. Керосин носили в бидонах. Именно о них у всех на слуху старое объявление-анекдот: «Гражданам с узким горлышком керосин не отпускается». В самом конце войны появились двадцатилитровые канистры, попавшие в Москву как резервные емкости горючего для американских машин, поступавших по Ленд-лизу. Мы с завистью смотрели на эти признаки прогресса.

Центральное отопление в квартирах работало плохо. На зиму приходилось в комнатах устанавливать буржуйки – металлические печки, труба дымохода от которых тянулась через всю квартиру на кухню к общему дымоходу. Эти дымоходы предназначались первоначально при строительстве в начале ХХ века для самоваров. По утрам из ближайших деревень приезжали молочницы и разносили по квартирам свежее молоко. Из бидонов в кастрюли хозяек его отмеряли алюминиевыми литровыми или пол-литровыми кружками.

Фронт быстро перемещался на Запад. От папы с фронта на почтовых карточках с картинками приходили письма с добрыми вестями. На письмах – номер полевой почты и жирный треугольный штамп "Проверено военной цензурой" порой с вымаранными в тексте отдельными предложениями. Москва почти каждый день салютовала новым победам на фронтах Отечественной войны. Мы ходили на ближайшую Кудринскую (Восстания) площадь посмотреть на яркое многоцветье очередного салюта. 2 мая 1945 года пал Берлин. "День победы, как он был от нас далек"…

Заканчивалась первая декада мая. Все ждали самого главного сообщения – об окончании войны. Радио в домах практически не выключалось: от позывных и боя курантов в шесть часов утра до полуночи. В ночь с 8 на 9 мая позывные радио зазвучали в два часа ночи. Юрий Левитан, голос которого стал вестником всех радостных событий тех лет, торжественно прочитал текст акта о капитуляции Германии и последние известия: война завершилась. Наступил День Победы.

Прислано автором 19 декабря 2013 г.

для обсуждения на семинаре