1. Я не собирался писать нечто юбилейное, посвящённое 70-летию снятия блокады Ленинграда. В меру сил коснулся этой темы в 2010, в довольно длинной статье-воспоминании о Великой Отечественной войне 1941-1945 г.[1] Мне казалось, что этого довольно и нет предмета для обсуждения. Оказалось, я неправ. Появляются статьи, книги, фильмы, где, помимо фактов того времени, обсуждается, как блокаду можно было и нужно было избежать, кому из советского руководства она чуть ли не была выгодна. Сейчас на эту тему в основном выступают непричастные – историки и их антиподы.

Мне показалось, поэтому, уместным привести не результаты исследования, но личные воспоминания, во многом ограниченные восприятием ребёнка 7 лет. Обобщение приведенных фактов на город и страну в целом, вообще говоря, не правомерно. Пишу, лишь то, что и как видел и запомнил, находясь в определённом месте в тот или иной момент. Не больше, но и не меньше. 

2. Мои предвоенные воспоминания отрывочны, что неизбежно с учётом моего тогда возраста, и из-за того, что описываю происходившее почти семьдесят лет тому назад.  

Гордостью нашей семьи был дядя Доля (Д. Б. Баркан), работавший главным инженером чуть ли не единственного в СССР завода авиаприборов «Пирометр» (тогда завод № 218), расположенного на той же улице, где жили и мы. У дяди в распоряжении была по тем временам шикарная машина ЗИС с шофёром, от наличия которой и мне перепадало.

Осенью 1940, в связи с присоединением к СССР Бессарабии и Северной Буковины, он отправился в свою первую (и последнюю) загранкомандировку. Был в Кишинёве и Черновцах, о чём у меня появились приятные материальные свидетельства. Слегка «прибарахлились» и взрослые. Моей семьёй, насколько помню, этот «танковый туризм», включая и захват Прибалтики, где оказался со своей авиачастью другой мой дядя, брат мамы Миша, не осуждался, равно как и заключённый ранее пакт Риббентропа – Молотова.

Что касается пакта, то, насколько помню, он практически даже и не обсуждался. В семейных разговорах были чёткие ограничения, определявшиеся, возможно, как понял много позже, арестом и последующим расстрелом в 1937 моих двоюродных дядьёв – Гарри и Роберта Гуревичей, обвинённых в шпионаже в пользу Германии, и позднее реабилитированных. Я узнал об этом «позоре семьи», когда мою двоюродную тётю, сестру казнённых, из Ленинграда в начале 1952 г. выселили в 24 часа.

Помню проявление Пакта. Нередко с соседским мальчиком Андреем мы играли в войну. Как- то один из нас закричал: «Ура, мы победим! С нами Сталин!». А другой добавил «И Гитлер!». Конкретных противников мы тогда не видели. Однако взрослые противника видели и перед войной её уже определённо ожидали.

Не случайно никто из многих родственников в лето 1941 на дачу не уехал. Недели за две до войны позвонил, как делал это регулярно, дядя Миша из Риги и внезапно сказал «Беспокоюсь, что с вами, мои родные, будет». Семейный совет воспринял сказанное однозначно: это намёк на близкое начало войны с Германией. Ничто другое нашей семье не угрожало.  

Конечно, моя семья войны опасалась, но в памяти мамы жили немцы 1918 г., которые были к мирным людям более чем лояльны – пресекали любые попытки организовать еврейские погромы, кормили население. Мама и её семья свободно говорили по-немецки и пользовались этим языком дома, наряду с идиш, очень широко. Изредка появляющиеся в газетах сообщения об анти-еврейских акциях в Германии особого доверия не вызывали. 

3. Начало войны 22 июня 1941 г., тем не менее, было неожиданным, делая правдоподобную гипотезу реальным фактом. Дома активно обсуждалось, почему с обращением к стране выступил В. М. Молотов, а не И. В. Сталин. Ясности по этому вопросу никакой не было.  

Началась мобилизация в Красную армию. Призвали и папу, но из-за плохого зрения в армию не взяли. К нам пришёл попрощаться папин друг, который был его заметно старше. Он сказал, что идёт на фронт добровольно, и уже зачислен в ополчение. Друг этот был сторонником царизма, из-за чего у него с папой были частые споры. Мои родители, помнившие «черту оседлости»[2] и погромы, к царю и его власти относились, понятное дело, плохо. Отец и сказал монархисту: «Зачем тебе на фронт, помогать власти, которую столь сильно не любишь?». Ответ мне врезался в память на всю жизнь. «Какая у нас власть – наше дело, и не немцам её свергать или поддерживать, а нам самим». Не часто с такой ответственностью говорят о власти в России. Обычно её противники, да и сторонники обозначают власть отчуждающим словом «они». 

Очень скоро пришло общее распоряжение всем сдать радиоприёмники[3]. Вместо них появилась чёрная тарелка репродуктора. Когда сообщений не было, их заменял стук метронома. Поражало, сколь быстро фронт приближался к Ленинграду. Шли слухи о том, что армия бежит. Много позднее, уже после войны, эти слухи подтверждали очевидцы и участники тогдашних боёв. 

В конце лета – начале осени городские власти пытались эвакуировать детей. Их искали по месту жительства. Мои родители не хотели, чтобы я отделялся от семьи, и мы временно переехали к родственникам. А уже в начале сентября вернулись домой, поскольку вокруг Ленинграда замкнулось кольцо блокады. Потом выяснилось, что почти все индивидуально эвакуированные дети погибли, так как немецкие самолёты стреляли по красным крестам на крышах вагонов.

Насколько помню, в это же время уже шли бомбёжки Ленинграда. Как-то нас с мамой вой сирен застал в трамвае, когда он заворачивал направо сразу после Кировского моста. Мы побежали в бомбоубежище, которое было оборудовано в доме Политкаторжан. Очень хорошее, просто нарядное бомбоубежище. А когда вышли, оказалось, что наш трамвай разбит бомбой. Тогда я впервые увидел убитых. Страха не ощутил. Думаю, что дети боятся наказания старших, но страха смерти у них нет. Во всяком случае, ни тогда, ни в последующие блокадные месяцы и в период эвакуации страха не ощущал. 

Бомбёжки стимулировали слухи, определённо обоснованные, о том, что в городе действуют немецкие лазутчики, которые наводят немецкие самолёты на нужные им цели. С лазутчиками-корректировщиками я столкнулся вблизи песочницы, в садике, что на улице Скороходова, ныне Б. Монетной. Я обратил внимание на двух молодых мужчин, сидевших на скамейке вблизи песочницы и что-то говоривших в рукав своих пиджаков. Я тогда, благодаря маме и её семье, приехавшей в 1922 г. из Латвии, понимал немецкий и говорил на нём свободно. Дома широко использовался идиш, язык евреев стран Германии и Восточной Европы, близкий к немецкому языку. Словом, мне не составило труда понять, что они уточняют расположение соседнего с нами завода авиаприборов. Я подозвал няню, расположившуюся на некотором удалении, и сказал, что хочу домой. По дороге было 17^ое отделение милиции, где я сообщил о том, что говорили эти двое мужчин.

Дежурные отнеслись к моим словам серьёзно, и я видел, как корректировщиков задержали. Как-то, когда я рассказывал эту историю современным молодым людям, один из них мне сказал: «Как вы, не имея достаточных доказательств, могли донести на людей? Ведь вы обрекли их на верную смерть!». Признаюсь, считаю свой поступок и сейчас правильным, поскольку вопрос стоял тогда не в рамках философской дискуссии, а в простой, двоичной системе: мы их или они нас. Мой современный оппонент даже не подумал, скольких жизней стоил бы поиск «исчерпывающих» доказательств. 

Над городом я самолётов не видел. Возможно потому, что во время налётов сидели в бомбоубежище, которое в нашем семиэтажном доме было плохо оборудовано. Лишь однажды, в солнечный день увидел низколетящий самолёт, но с белыми звёздами. Как понял позднее, он был американский. Какое-то время спустя над Ленинградом, и вблизи от нашего дома, появились аэростаты.

В начале осени сгорели Бадаевские склады. Были разговоры, что их специально подожгли, чтобы продовольствие не досталось немцам, когда те возьмут город. Ходили слухи о том, что город собираются сдать.

Наряду с карточками, ограничения продовольствия приводили и к очередям. Именно в очереди выплёскивалось худшее, что было в людях. Немцы забрасывали город листовками незатейливого, примерно следующего, содержания: "Убей еврея, выдай большевика, остальным будет при немцах хорошо». Пропаганда в какой-то мере действовала. Именно в очереди я услышал сказанное маме: "Вот ваш – в тылу, а наши – на фронте!". И палец говорившей указал на меня, семилетнего.

            Власть не могла допустить ни этнической розни, ни антиправительственных выступлений в городе. Выход нашёлся простой. На заседании горсовета некая учительница предложила принять постановление, наказывающее не только выступления против власти, но и антисемитизм как прямую помощь врагу, нечто вроде предательства и саботажа. Судить за это преступление должны были специальные тройки. Эти быстро навели порядок, имея в распоряжении лишь один приговор – расстрел. Слышал, что первый список расстрелянных опубликовали.

Отнюдь не призывая злоупотреблять расстрелом, я начисто отрицаю тезис, будто не сила наказания, но лишь его неотвратимость может ликвидировать тот или иной вид преступления. Я усвоил это на всю жизнь. Думаю, что сейчас эта проблема актуальна в связи с распространением по всему миру исламистского террора.

 В середине октября у меня родилась сестра. Внимание ко мне несколько уменьшилось, но от этого возникла и некоторая свобода. Свидетельство её рождения (Рис. 1) не содержит подробностей, даже отчества ребенка и полных данных о родителях в нём нет. Эта бумага предназначена для передачи в страхкассу, значит, это вполне мирное учреждение работало и в середине октября. 

                                                                                        Рис 1

4. Осенью налёты несказанно усилились. Пожалуй, наиболее интенсивными были бомбёжки 6-7 ноября, когда по радио выступал Сталин. Мы едва успевали выйти из бомбоубежища, как вновь выли сирены, загоняя нас обратно. Наш дом горел раза три. Взрослые сбрасывали зажигалки вниз, где они либо безвредно догорали, либо их тушили в ящиках с песком. Во дворе работали все, кто там был. Как- то, когда были в бомбоубежище, раздались два близких взрыва и сильных толчка. Одна бомба попала во двор, довольно свободный, а вторая частью разрушила и подожгла завод авиаприборов. У нас волной вышибло не только стёкла, накрест оклеенные ленточками бумаги, но и рамы. Родители чем-то подручным заделали окна, от которых шёл уже сильный холод, В день многочисленных бомбёжек, обалдевший от беготни в бомбоубежище, я заявил родителям, что больше туда не пойду. И настоял на своём.

Когда бомбы подожгли «американские горы», увеселительные сооружения в основном из дерева и фанеры, расположенные около парка Ленина и кинотеатра «Великан», небо несколько ночей было малиновым. Зрелище впечатляющее, может, не хуже извержения какого-нибудь вулкана.

Осколки бомб – фугасных и зажигательных, равно как и зенитных снарядов, я собирал. Возникла замечательная коллекция, которую, однако, выкинули, когда нас эвакуировали. Жалею об её потере до сих пор. 

5. Зима 1941-42 гг. была очень холодной. Немцы, у которых был якобы синтетический, замерзающий на морозе бензин, прекратили налёты. А снарядов наша квартира не боялась – она была надёжно защищена передним флигелем. Но когда мама пошла в булочную в дом напротив и не возвращалась, а был обстрел, я испытал просто ужас[4]. Помню разговоры о том, что на немецкие обстрелы отвечают орудия главного калибра корабельной артиллерии Балтийского флота. Иногда, находясь на улице, я слышал низкий звук, как говорили, наших снарядов. Они будто бы пролетали над городом. Тогда говорили, что в борьбе с артиллерией немцев активное участие принимала артиллерия Кронштадта и фортов – Красной горки и Серой лошади. Говорилось, что там имеются отлично укреплённые артиллерийские позиции, расположенные в бетонных укрытиях. Помню, что отец говорил, будто форты представляют бетонные укрытия, дополнительно покрытые слоем резины, от которой отскакивают бомбы.

Немецкие орудия, стрелявшие по Ленинграду, устанавливались, в том числе, и на железнодорожные платформы, выдвигавшиеся из укрытия на время выстрела. Это затрудняло их поражение. Так вот, для уточнения контрбатарейного огня, на кораблях использовали ленинградских математиков, которые и производили необходимые для стрельбы по невидимым целям вычисления. 

                                                                                        Рис 2

С ноября начался голод в сочетании с холодом. Маме было необходимо молоко для новорождённой сестры, но вещи шли на рынке за ничто: хороший дубовый шкаф продавался за кусок сахара или полбуханки хлеба. Из дома продали всё, что можно было унести одному. Этим занимался отец. В печку шли в основном книги и домашняя простая мебель.

С приходом холодов не стало электричества, воды, остановился и небольшой завод, изготавливающий мины, где главным инженером работал папа, так что теперь он находился дома. Тем не менее, просто не ходить на службу он не мог. Но он был признан инвалидом (Рис. 2), что позволило легализовать реально происходившее – на работу его предприятия люди не ходили. Обращаю внимание на дату документа – 25 декабря 1941 г., в городе темень, холод и голод, но работает врачебно-трудовая экспертная комиссия, написанное медиком читаемо, рука твёрдо держит перо. Нет, явно не всё в городе перестало действовать в то тяжелейшее время.

Раз вещи покупали, тащили их к себе, значит, были в тяжелейшие для города дни люди, у которых были силы и избыток продовольствия, те, кого уместно назвать мародёрами. После войны сделки такого рода считались недействительными и аннулировались буквально на уровне участкового милиционера. Моим родителям в 1946 г. именно таким образом удалось вернуть несколько предметов нашей мебели. К сожалению, не знаю случаев, чтобы этих «мародёров» преследовали сколько-нибудь серьёзно. 

Голод быстро набирал силу. Первыми жертвами были люди физического труда, здоровые, крепкие. У нас в квартире счёт ушедшим открыла няня Дуся. Семь дней лежал труп в холодной комнате, и не было сил его убрать. С площади Льва Толстого в гости доплелась тётя Соня – уже опухшая, с мешочками вместо перчаток на руках и сказала спокойно: «Хочу посмотреть свою племянницу, ведь мы больше не увидимся». Увы, она оказалась права. Уже после её смерти несколько раз к нам, на побывку с фронта, забегал дядя Наум, её муж, всякий раз оставляя немного хлеба.

Папа считал, что меня надо занять каким-то делом, иначе я умру, и день за днём я на кофейной мельнице молол соль. За водой мы с мамой ходили на Невку, что из-за медленности перемещения занимало довольно много времени. В пищу шла всякая дрянь, включая кожаную обивку стульев. Кое-что приносил с завода дядя Доля. Но голод меняет человека. И вот уже он, таясь от меня, что-то жуёт, из принесённого с завода. Мы встречаемся глазами. Никогда после об этом инциденте не говорили, но уверен, он помнил его до конца своих дней, как помню это и я. 

Сейчас меня поражает, что не было случаев в блокаду, чтобы у людей силой забирали хлеб. По крайней мере, вблизи нашей булочной. Такое ограбление было равносильно убийству, но и убийства были возможны, казалось бы, в невыносимых условиях. Ни я, ни мои родители ничего не слышали про случаи каннибализма. Было много историй об этом после войны. Читал об этом в воспоминаниях В. Корчного и в «Блокадной книге» А. Адамовича и Д. Гранина. Но всё это сообщается, естественно, со ссылкой на чьи-то рассказы. А им я противопоставляю свой. Замечу, что моё мнение разделяет и Р. Беркутов, главный редактор издательства Санкт-Петербург «Наука», с которым несколько лет назад разговорились на эту тему. Не слышал о каннибализме и автор недавно выпущенной в ФТИ книги воспоминаний о блокаде. Вообще, ходил слух, будто Сталин сказал «Ленинградцы умирают молча», намекая, в сравнении, на панику и поспешное бегство начальства из Москвы в середине октября 1941.

До сих пор из-за октябрьских событий 1941 г. считаю присвоение Москве звания города-героя в 1965 г. актом малопочтенного политиканства. Отмечу в связи с этим ошибку в Википедии, где в статье Блокада Ленинграда сообщается, будто Москва была названа городом-героем ещё в Приказе Верховного Главнокомандующего от 1 мая 1945 г.

                                                                Рис 3  Направление на эвакуацию

Рискну вступить в противоречие с той же статьёй в Википедии, но с началом нового, 1942 года, в противовес её утверждению, неработающие получили даже некую добавку продовольствия, и не произошло прекращения на полмесяца выдачи всех продуктов. Нам выдали чуть-чуть масла, сушёный лук и картошку. При еде родители давали мне это по капельке, объяснив опасность, идущую не только от нехватки, но и прибавки еды. Те, кто съел сразу выданные продукты, очень быстро умирали от самопереваривания желудка.

Отмечу, что получаемые продукты вплоть до середины марта, когда нас эвакуировали по «Дороге жизни» через Ладожское озеро, были в значительной части американские. Их по виду и очистке легко было отличить от советских. Этой важнейшей для меня помощи я не забываю никогда, поскольку без неё тогда бы и умер. 

6. С конца ноября начала работать автомобильная трасса по льду Ладожского озера. По ней везли продовольствие и всё нужное для обороны города, а в обратном направлении стали вывозить балласт – неработающих едоков. Дошла и очередь до нас. В феврале папу включили в список эвакуации (Рис. 3), однако против первоначального плана произошла задержка по неизвестной мне причине. Но в итоге момент настал. В середине марта, погрузив, что могли увести на саночки, мы отправились на Финляндский вокзал. Обращаю внимание на записку об эвакуации, предназначенную для Райсобеса от завкома. Она датирована концом февраля 1942 г., моментом, наверное, максимальной смертности от голода. Видно, что сохранён определённый порядок эвакуации, действуют какие-то структуры. Вижу по документам, этому и приведенному на рис. 2, а не только по папиным рассказам, что он ходил по городу, и в этом городе не только сохранялась какая-то жизнь, что-то функционировало и управляло людьми, но и те следовали, несмотря на ужасное положение, установленному порядку.

                                                                                      Рис 4     

Когда мы пошли на вокзал, было утро, но ещё темно. На улице неторопливо горели три или четыре дома, в ещё не горящих этажах явно оставались люди. Поездом, где к нам присоединилась тётя с сыном, доехали до Ладоги, а оттуда – по льду – до Кобоны. Документом, разрешающим наш выезд из города и дальнейшее движение была эвакосправка. (Рис.4). Обращаю внимание на тщательность составления документа, наличие номера и печатей. Даже дата переноса отъезда, о причине которй не помню, отмечена.

                                                                                     Рис 5

Сама поездка шла без приключений, маму с сестрой поместили в кабину, я был в кузове. Воплем «ворона» встретили живую птицу – в Ленинграде они исчезли – видимо, всех съели. Было облачно, нас не обстреливали, но зияли многочисленные дыры во льду[5]. Вскоре нас поместили в теплушки – грузовые вагоны с нарами, и повезли. Поезд шёл медленно, почему-то минуя станции и делая остановки в «чистом поле». Остановки эти решали санитарную проблему. Но даже в глазах ребёнка ряды мужчин и женщин, сидящих вперемешку на корточках, почти вплотную друг к другу, выглядели ужасно.

Воды и дополнительной еды, кроме крох, запасённых с собой, взять было неоткуда. Так прошло двое или трое суток. На рис. 5 приведена обратная сторона эвакосправки, где отмечена каждая еда или выдача сухого пайка. Всю нашу поездку, с 9 по 24 марта, от Ленинграда до Ярославля, можно проследить по штампам. Штамп Вологды, место первой кормёжки – 12 марта. Трое суток без еды. Ситуация даже по меркам блокадных условий стала непереносимой. По счастью, мы прибыли в саму Вологду и остановились на станции. Однако состав оцепила милиция. Таких сытых и упитанных людей я уже давно не видел и от них отвык. Милиция выходить из вагонов не разрешала. И тут произошло чудо – голодные дистрофики одолели сытых милиционеров, прорвали их плотное заграждение. Ленинградцам уже было абсолютно нечего терять. И милиция сбежала, а местная власть сумела обеспечить хоть какой-то едой.

                                                       Рис 6 Свидетельство о Симочкиной смерти

Ночью у нас случилось горе – умерла моя сестра Симочка. Я специально привожу здесь её имя, чтобы хоть как-то отметить её короткий путь на этом свете[6]. Она даже не плакала – просто затихла навсегда. Мама вдруг сказала: «Симочки больше нет». Я сначала не понял, куда же она делась. Вскоре мы прибыли в Ярославль, где были дальние родственники и стационар для блокадников, своего рода больница дистрофиков из Ленинграда. Сестру похоронили в Ярославле, что, наверное, навсегда испортило моё впечатление об этом городе. Рис. 6 приводит свидетельство об её смерти. 

7. Через пару недель мы несколько отъелись, и нас                отправили в Казахстан. Дорога была интересная, равно как и сам процесс езды на поезде. Я люблю этот вид транспорта, и до сих пор моей нереализованной мечтой остаётся проехаться поездом из Ленинграда[7] до Владивостока. По дороге произошло нереальное событие, изобрази которое режиссёр в фильме, его обвинили бы в подтасовке и дурном вкусе. Именно, на вокзале в г. Горьком мы встретили дядю, что «освобождал» Ригу – он и несколько других командиров везли на фронт, в свою часть, новые самолёты. Остальной дороги, и как мы попали в посёлок Уштобе (Казахстан) – не помню.

            Уже там мы питались сносно, и дистрофия была позади. Это видно и на Рис. 7, сделанном осенью 1942. Конечно, до нормальной «нормы» было ещё далеко.

Лишь много позже, уже после войны, в старших классах школы я узнал, что блокадную отметину сохранил навсегда – треть объёма лёгких оказалась повреждена очагом, который без лечения перестал развиваться, и кальцинировался, прекратив своё полезное существование. Заметных неприятностей я от этого не имел. Знак «Житель блокадного Ленинграда», и связанные с ним преимущества перевешивают лёгочные неприятности.                                                                  Рис 7

 Иногда сейчас читаю мнения авторитетов, что Ленинград следовало сдать, чтобы избежать ненужных жертв среди мирного населения и разрушений культурных ценностей. Не согласен с подобной точкой зрения, поскольку сдача города для меня и мне подобных означала бы неминуемую и немедленную смерть. По этим и другим соображениям сторонником сдачи среди моих близких и знакомых ни тогда, ни сейчас не было. 

8. Победа сделала возможной возвращение в Ленинград ранней весной 1946г. Город был заметно разрушен. В трамваях вместо стёкол в окнах стояли фанерные листы. Поселившийся на нашей площади человек вернул нам без разговора большую и малюсенькую комнаты. После дома в эвакуации это был просто дворец. Не задумываясь, родители дали соседу расписку, что жилищных претензий к нему не имеют. Это была ошибка, поскольку через полгода ему бы пришлось отдать всё. Но на полгода вперёд события не способны предвидеть и крупные политики, не то, что простые люди. А в тот момент были абсолютно счастливы – мы дома, живы, рядом некоторые уже вернувшиеся до нас, родственники.

Мама обошла близлежащие квартиры, и легко нашла нашу мебель, которой хватило на годы. К нам несли её временные владельцы либо сразу, либо после небольшого препирательства, которое разрешал приглашённый квартальный милиционер.

На пути возврата вещей были и обидные потери. Так, у родителей этажом выше жили приятели, взявшиеся после нашего отъезда в эвакуацию присмотреть за квартирой. Понятно, что они этого не делали – не то было время. Выразив при встрече удивление, что мы остались живы, они пригласили на чай. Хозяйка заметила, что мама разглядывает серебряную ложечку с монограммой МАГ. «Ведь не только у вас такая монограмма!»,- неожиданно сказала хозяйка. Мама встала, и мы молча ушли, поскольку МАГ, знакомый и по вязи, означал инициалы Меира Абрамовича Гуревича – родного брата мамы, известного в Петрограде ювелира. Милицию звать не стали, простив печальную человеческую слабость. Но дружбе пришёл конец. А пара ложек из огромного дядиного сервиза нашлась, притаившаяся в наших комнатах, и с нами до сих пор.

Во дворе нашего дома, куда в первую военную зиму угодила бомба, был лагерь для немецких военнопленных. Они восстанавливали завод авиаприборов, разбомблённый их соплеменниками и сгоревший в конце 1942 г. Жили пленные вполне неплохо, офицеры не работали, а руководили. В воскресенье немцы своими силами устраивали концерты. Они сравнительно свободно ходили в булочную, что была по другую сторону от нашего дома по ул. Скороходова. Странное дело, но ни в себе, ни со стороны окружающих ненависти к немцам не замечал. Как-никак, но война была окончена, а с нею и определённые счёты, хотя бы в первом приближении, могли считаться погашенными.

Несмотря на огромные потери в войне, ощущаемые каждой семьёй, я не слышал тогда разговоров о напрасной гибели столь многих советских людей в борьбе с Гитлером. Позднее пришёл анализ «цены победы», причин войны и т. п., что до сих пор обсуждается не только специалистами – историками, военными, но и множеством обычных граждан. Этот круг вопросов определённо лежит вне рамок моих заметок.

Однако на одном аспекте этого обсуждения считаю нужным остановиться и здесь. Речь идёт о точке зрения, будто быстрая капитуляция СССР перед Германией, подобно тому, как это сделала Франция в 1940 г., спасла бы массу народа и избавила бы страну от разрушения. Помню, как один из видных сторонников этой точки зрения заметил: «Жертв было бы много меньше, и баварское пиво пришло бы к нам гораздо раньше». Сходную точку зрения в Институте Гёте во Франкфурте-на-Майне, в классе изучения немецкого языка для приезжих специалистов, высказала учительница в присутствие моей жены. Она прямо так и заявила: «Вся война шла из-за евреев. Капитулируй враги Германии, сколько миллионов жизней было бы спасено ценой нескольких миллионов евреев!». Нет, это не верно.

Война шла отнюдь не во имя защиты или по наущению евреев. Напомню, что русскому, да и ряду других народов, было уготовлено вовсе не пивное прохлаждение. «То, что может произойти с русским или чехом, меня абсолютно не интересует. Будут ли они живы или умрут с голоду, как скоты, – для меня это имеет значение только в том смысле, что лица, принадлежащие к этим национальностям, будут нам нужны в качестве рабов», – говорил в 1941 г. Г. Гиммлер – рейхсфюрер СС.

Трудно осознать, вглядываясь в прошлое, широко использовавшееся нацистами «Каждому – своё». Трудно, но приходится. Иначе не поймёшь, за что на самом деле гибли люди в той страшной войне. Погибших могло, и должно было быть много меньше. Но война шла определённо не за скорейший приход баварского пива на территорию СССР.

Отмечая семидесятилетие снятия блокады стаканом вина, я сказал жене, что считаю себя примером хитрого и везучего еврея. Каждый год, иногда дважды, мне достаётся какая-нибудь медаль. Есть привилегии, бесплатные музеи по России и т.п. События тех месяцев остаются ярчайшим воспоминанием в жизни, а ведь затем и живём, чтоб было, что вспомнить.

Помимо того, что весьма давно существую я сам, появилась семья, сын, внуки, что позволило посильно участвовать в срыве «окончательного решения еврейского вопроса». А ведь это было, как я узнал уже в ходе войны, одной из задач нацистского руководства Германии. Разумеется, обо всём этом я в 1941 году не думал, но в полной мере осознаю сейчас.

Я не разделяю ответственность за войну на множество совиновников. Вина нацизма и поддержавшего его немецкого народа огромна. Всегда возил своих гостей-иностранцев, в том числе и немцев, на Пискарёвское мемориальное кладбище: погибшие заслужили память о них. Омерзительна попытка просто уморить миллионный город голодом. Об этом немцам в своём выступлении в Бундестаге 27 января 2014 г. напомнил писатель Д. Гранин. Тем сегодняшним немцам, которые говорят об опасности, якобы идущей от Израиля, твердят о своём непризнании евреев-поселенцев, грозят отмечать их продукцию специальным знаком (не жёлтой ли звездой?), т.е. удушить до повиновения, стоит помнить, что их деды делали исторически совсем недавно. Что делали, и чем это кончилось, в том числе и для них самих.