Приехал я в Израиль весной 91-го. Но на гражданство решился только зимой. После долгих и мучительных размышлений. И еще после стыдного, в сущности, висе­ния на шее у семьи, которая с трудом выживала свой второй (самый у многих сложный) год в Израиле. Я и это совсем не сразу понял.  

Размышления были вовсе бессмысленные – ничего же ни в чем не понимал. И узнать было не у кого. Очень солидный местный специалист, из самых благородных, разумеется, соображений, дал заведомо ложную информацию. Короче – что-то не так и не тогда оформил, что-то (очень немало по тому времени) потерял. Да еще как бы не столько свое, сколько всей семьи.

Чувство тоскливой беспомощности, бесстатусности и полной никомуне­нужности. А ведь “там” был общением избалован и, как теперь говорят, востребован.

Ощущение, что "все уже сделано" иногда бывает у каждого, независимо от жизненного пути и даже возраста. И годовалый может гордиться, что успешно и совершенно самостоятельно пописал в горшок. Да еще может считать, что ничего более значи­мого он во всей своей дальнейшей жизни и не свершит. Иной раз и справедливо – кто знает.

А при эмиграции в пенсионном возрасте убаюкивающие мысли, что сделал  в жизни уже все, что мог, что ничего больше никогда не будет и т.п. – кажутся естественными. Как сонливость – замерзающему в пургу.

Короче – был и у меня ти­повой "олимовско"- эмигрантский набор. То, что теперь модно называть депрессией и все такое. Так что будущие мои дела с операциями  и т.п. – не на пустом месте были.

А спасло, наверно, то, что сквозь корку (была? казалась?) между мной и окружением моим пробивалось достаточно (как оказалось) тепла.

А уже потом повезло просто полюбить Израиль. Ну как любят – не за что-то, а так. Но ведь это уже потом. Вскоре, но потом.

На любовь тоже сила нужна, а когда на диване лицом к стенке – откуда сила возь­мется.

Вот написал бы кто, или фильм снял про эмиграцию из Союза. Как вываливались сотни тысяч растерянных, обобранных людей из странной, ни на какую непохожей стра­ны. Из "королевства кривых зеркал", в котором выросли, которым пропи­тались. И не в другую квартиру или город – в другой мир.

Мир оказался другой по всему, при кошмарной внешней похожести – у всех рук-ног столько же, вроде так же едят, пьют, любят – а все не то...

Другой мир, как правило, был добр, со­чувствовал, помогал, но бывало и всякое. Да и как поможешь – они же, как с другой планеты.

Помочь могла бы возможность до адаптации в новом мире хоть как-то реализовать накопленный “там” опыт. Перенести с собой хоть какие-то необходимые для жизни, для выживания частички старого. Как воздух в скафандре. А как выжить, если в скафандре дырка или вооб­ще его нет и можно только нос зажать и не дышать сколько вытерпишь...

Это и не понять не попробовавши. Чего, мол, такого – сыты все, крыша та или иная у всех над головой есть, а одеты так даже в импортном...

Только один роман знаю примерно про это, страшненький такой – "Лолита". Многие читают и пробавляются внешними, в основном, примета­ми. Слюнки сглатывают и недоумевают осуждательно – ну уж вовсе мужик с жиру бесится. Спит с молоденькой ну как хочет, машину имеет, раскатывает на ней аж по всей Америке, денег более-менее хватает, на службу не ходит и все ему мало.

А ведь это они э-миг-ри-ро-вали. В совсем другую жизнь. Изменились-рухнули чуть ли не все внутренние и даже внешние условия привычной жизни. Одна эта бескорневая гонка по Америке чего стоит. Барахтается, а помочь не­кому. Шарахается и ждет беды от всех. А единственно, кто мог бы помочь – мала, не поможет. Сама ждет помощи. Он же обязан, обязан, обязан по­мочь. А он жалко и постыдно не справляется. Сам увез, а сам что?

Я давно читал, многое не помню, но вижу отсюда очень хорошо. У них ведь и язык-то разный, даром что английский. Слова одни, а значат для каж­дого свое. Они же (кроме самого примитивного) даже понять друг друга толком не могут. А объясниться и не пробуют. Глухое эмиграционное одиночество.

И еще страшнее, что вокруг, как бы совсем рядом, за невозможно прозрачной стенкой, отчет­ливо видишь – ходят, разговаривают, смеются.

На эти темы большая есть литература. Набоков только ("только"!) сконструировал особо резкую гротескную декорацию, в которой все вот так заиграло. Если, скажем, не брать древний прием "найденный дневник", не укокошивать так неправдоподобно мамашу и не погнать их не так уж ясно  зачем по дорогам, будет довольно обыч­ная бытовая история. Почти каждый пару похожих вспомнит. Даже фильм про что-то похожее есть с Барброй Стрейзанд.

И еще один прием у Набокова – резкое неравенство Гумберта и Лолиты. Чтобы еще четче и беспощаднее показать-описать-исследовать прозрачную эту межчеловечью стену. Полную-преполную невозможность контакта.

И неравенство не возрастное криминально-пикантное, а гораздо большее: она-то как бы может (и хочет) вернуть­ся из эмиграции, а он – нет.

И трагическая иллюзорность этой ее возможности. Давно уже  нет ее мира двенадцатилетней девочки при не так уж любящей, но родной, как у всех, матери. Как нет больше Москвы, любовно показанной Марленом Хуциевым в «Заставе Ильича» и в «Июльском дожде». Как нет и страны, где мы совсем по-разному, кто хуже, кто лучше, но во многом так одинаково выросли.

Да и тот мир, куда хотела вернуться Лолита, таким оказался дерьмом…

Вот живут в устоявшихся привычных условиях вполне, как говорится, благополучнейшие семейные пары. И, вроде, друг друга вообще-то более-менее понимают. Могут так и всю жизнь прожить. А когда та или иная эмиграция, когда эти условия (внутренние, внешние) так или иначе, меняются (особенно, если резко или неодинаково для обоих) вдруг осветилось: вовсе друг друга не понимают, да и не понимали никогда.

А эмиграции бывают самые разные, даже без всякого переезда. Например, для многих в странах СССР (теперь чаще говорят СНГ) и всего "блока". Когда адрес тот же, та же мебель в квартире, а за окном рухнул-переменился мир.

Или без глобаль­ных перемен, а "просто" по тем или иным причинам резко (и, тем более, неравномерно) меняется статус и материальное положение, пусть даже (интересно!) и не в худшую сторону... 

Такое вот «использование “Лолиты”  в мирных целях». 

Так ведь и любимейшее мое "Приглашение на казнь" тоже ведь не про то, что где-то кого-то казнили или как бы и не казнили. И правдоподоб­ностью автор интересовался еще меньше – не в этом же дело. Зато герои так похожи. Даже больше: в "Лолите" он просто Гумберт, а там – Гум­берт-Гумберт. А дочка директора тамошней вывернуто-перевернутой тюрьмы, пожалуй, и понимфеточнее. И с мячиком.

А про “прозрачность” и “непрозрачность” еще и погуще… 

Из другого письма:

Осенью 92-го поехал почти на месяц в Москву. Все вывески понимаю! С волшебной легкостью определяю интеллектуально-социальный статус любого на улице и в автобусе. Свой статус, прежний московский, да еще подсцвеченный заграницей, показать могу. И показываю. И с успехом.

И восхити­тельно нужен: дружески, лирически и даже корыстно. Ведь в то время ши­роко бытовало мнение (как правило, ошибочное), что по дешевке можно легко продать "в заграницу" российские ценности – идеи, готовые разра­ботки (бывшие закрытые), военные тайны (россыпью) и прочие Закрома Ро­дины. А я виделся эдаким "человеком оттуда", проводником идей, возмож­ным посредником.

От всего этого – новые люди, знакомства и т.д. Праздник души.

Но – какая-то уже отс­траненость. Как в эпидемию с надежной прививкой от.

И четкое ощущение – а дом-то уже не здесь.