Gold angel prize – награда, которая вручается лучшим изобретателям мира. Этого приза удостоился Олег Фиговский, имеющий в активе более пятисот изобретений, триста из которых уже освоено промышленностью. С ним мы обсудили широкий круг вопросов, связанных с изобретательством и инженерией.

 – Олег Львович, прежде всего, расскажите, чем Вы сейчас занимаетесь. 

 Я руковожу исследовательским центром в Израиле – это моя собственная компания. В основном, Центр занимается нанокомпозитами. То, что мы разрабатываем, осваивается по всему миру, поэтому я продолжаю курировать эти разработки. Также я являюсь директором по науке и развитию крупной американской компании «Nanotech Industries», президентом израильской ассоциации изобретателей и главным редактором двух журналов, наиболее известный из которых – «Научный Израиль. Технологические достижения», – это примерно как «Science» в Америке.

 – Где Вы получили образование? 

 Я окончил Всесоюзный заочный инженерно-строительный институт по специальности «Производство бетонных, железобетонных и пластмассовых изделий для сборного домостроения». Это направление, которое называется Material engineering.

Но моя судьба складывалась так, что мне часто приходилось решать какие-то задачи, и поэтому я постоянно чему-то учился. Например, когда я возглавил крупную советско-австрийскую исследовательскую компанию по новым технологиям антикоррозионной защиты, то начал усиленно заниматься бизнесом.

В этот период, а это было при Горбачёве, всех чему-то учили, но учиться никто не хотел. А я поучился с удовольствием – кажется, при Совете министров тогда был государственный институт, в котором бизнесу как раз и обучали. Слушал даже лекции проф. Пола Ньюмана – лауреата Нобелевской премии по экономике. И это было очень полезно. Так что учиться нужно постоянно и желательно не в том вопросе, где ты и так уже впереди многих. Нужно изучать то, чего ты ещё не знаешь.

 – Когда сделали своё первое изобретение?

Это произошло, когда мне было 19 лет. Спустя год написал первую книгу и сделал первый доклад – сразу на Президиуме Академии Наук. Просто в этом возрасте человек еще ничего не боится и не находится под влиянием авторитетов.

Вообще, где-то 20 первых изобретений я создал по своей наивности и по молодости. Птому что изобретал то, что было интересно мне, но в итоге это оказывалось никому не нужным. Скажем, первое изобретение 59-го года было использовано только один раз – в 89-м, и то по счастливой случайности. То есть до его освоения прошло тридцать лет. Это изобретение – пластоасфальтовый бетон. Надо понимать, что в то время дороги строились и ремонтировались примерно так же, как и сейчас. Поэтому когда появился материал, способный служить почти вечно, разве он мог кого-нибудь заинтересовать? Правда, потом произошёл «несчастный» случай – потребовалась посадочная площадка для «Бурана». И «Буран» в итоге сажали именно на это покрытие. Так что если бы не «Буран», то про этот материал так бы никто и не вспомнил. «Буранов» больше нет, и покрытие никто не использовал. Но я получил тогда свое вознаграждение в виде Госпремии, потому что в своё время всё, что было связано с «Бураном», осыпалось как из рога изобилия.

– Я так понимаю, в дальнейшем Ваше отношение к изобретениям изменилось?

 После двадцатого изобретения я стал изобретать не то, что интересует меня, а то, что нужно другим. Правда, это «нужно» тогда было понятием весьма относительным, потому как во многом определялось особенностями развития Советского Союза. Например, был случай, когда в один прекрасный майский день главный санитарный врач страны запретил использовать в детских садах клей с применением органических растворителей. Вот нельзя и всё тут!

Все детские сады и школы сдавали к первому сентября, поэтому по всей стране начался «тихий ужас» – было совершенно непонятно, что делать, ведь весь существовавший на тот момент клей был на органических растворителях.

И мне пришлось срочно заняться разработкой нового клея. То, что получилось в итоге, знают все – это клей «Бустилат». Им в своё время клеили абсолютно всё. А поскольку он был синтетическим, то даже не гнил. Из-за того, что всё остальное попало под запрет, «Бустилат» получил огромную популярность – его производством занимались более 20 предприятий по всей стране.

 – Сейчас Вы тоже изобретаете только то, за чем к Вам обращаются?

 Да, конечно. Я расскажу о последней задаче, которая была решена вместе с моими казанскими друзьями. Работа проводилась в Казани, поскольку предполагала использование взрывчатых веществ, а в Израиле получить разрешение на такие работы очень сложно – нужны специальные условия, охрана и всё прочее. В Казани я возглавляю наноцентр Казанского авиационного института и являюсь почётным профессором этого университета.

Работа заключалась в создании трековых мембран, которые нужны в медицине – для разделения крови на составляющие. В Америке, в Ливерморской лаборатории, они делаются таким образом: берётся полимер и помещается в поле с радиационным излучением. Там, где прошёл поток заряженных частиц, полимер разрушается. Далее полимер обрабатывается с помощью крайне токсичных апротонных растворителей – тетрагидрофурана и деметилформамида.

Мы же придумали такой метод получения мембран, где не требуется ни радиации, ни ядовитых веществ. При этом применили открытие, которое изначально было сделано сотрудником моей компании по отношению к металлам. Мы же производим взрыв под насыщенным раствором поваренной пищевой соли. Частицы раствора проходят сквозь толщу полимера, создавая наноканалы. Так как забивающие их нановолокна состоят из воды и поваренной соли, то они легко вымываются «очень тяжёлым» растворителем – дистиллированной водой. Не нужны ни радиация, ни протонные растворители. Просто и со вкусом. Сейчас мы это дело сделали и уже, естественно, запатентовали.

– Вы патентуете все свои разработки?

 Я президент Израильской Ассоциации изобретателей и всем говорю, что есть очень нужное дело – патентование. Если у вас, не дай Бог, что-то украдут, то вы будете счастливым человеком – вам заплатят больше, и при этом не надо будет ничего делать – ни заводов строить, ни чего-то другого.

Другое дело, что к этому тоже надо подходить профессионально. У меня был показательный случай, когда мы создали новый неизоцианатный полиуретан. Подобного продукта в мире не было. Но если бы мы получили патент на способ производства, то завтра можно было бы придумать новый способ или просто незначительно изменить параметры продукта. Поэтому была задача получить патент на структуру сетчатого полимера. Формально американским законодательством это допускалось, но таких случаев ещё не было. Мы наняли сразу двух лучших патентных адвокатов Америки. Они вместе мучили меня в течение недели по 8-10 часов, и в итоге мы получили патент на структуру сетчатого полимера. И теперь, кто бы ни начал чего производить, мы определяем их структуру с использованием анализа и показываем, что там такая же структура – а значит, платите деньги. Так что это вопрос патентной образованности.

Но есть еще такой момент: у меня всего один патент в Израиле при большом числе американских. Потому что в Израиле патентовать незачем. Патентовать нужно там, где есть большой рынок: в Европе, США, Японии. Все большие компании, с которыми я знаком – INTEL, IBM – имеют большое количество патентов. Меньше всего это понимают, кстати, русские. Но защищать себя нужно. Для этого и существует институт патентной защиты.

Однако иногда идея может быть хорошей, но слишком простой или непатентоспособной. Но это уже частности. То, чем занимаюсь я, должно давать кратный эффект – не двадцать, не тридцать процентов, а в разы. Только тогда это патентуется. Другое дело, что для Китая, например, патент – это не помеха, чтобы воспользоваться изобретением, и там я ничего не патентую за бессмысленностью.

  – А почему Вы в своё время остановили выбор именно на изобретательстве?

 В детстве я вообще-то хотел стать кинематографистом, но, как видите, из этого ничего не получилось. Я хотел поступать во ВГИК – но на свой курс тогда набирал Герасимов, а с ним у меня не могло быть ничего общего. Я считаю его типичным адептом соцреализма, и духовно он был от меня очень далек. Такое бывает. Я довольно рано понял, что это очень скользкая ситуация, скорее всего, не сулящая для меня ничего хорошего.

А что хорошо в изобретательстве, так это то, что при любом строе нужны люди, которые что-то делают, – хотя бы потому, что всегда была и будет военно-оборонная тематика. И главное в ней не то, как ты думаешь, а то, какой ты выдаешь результат. Как однажды выразился Иосиф Виссарионович Сталин, «пусть они верят хоть в черта, хоть в кибернетику, но делают атомную бомбу»!

От старых времен у меня остались, кстати, очень хорошие воспоминания. Тогда можно было просто подойти к человеку и сказать, что надо сделать, даже денег платить не требовалось. Те, кто соглашался решать задачи «за так», стали потом великими людьми. Например, свою первую работу по матмоделированию я делал с тогда ещё молодым учёным Горимиром Чёрным. Впоследствии он стал академиком, директором института проблем механики. То есть те люди, которые работали за интерес, потом выросли. А когда ты из всего делаешь деньги, то это сводится к мелкому жульничеству, как в России сейчас, собственно, и принято.

 – Что тогда, по-Вашему, тормозило внедрение разработок в Советском Союзе?

В СССР было совершенно ужасное законодательство по поводу выплаты вознаграждения за авторские свидетельства – как вы знаете, в стране практически не было системы патентования. Советский инженер принципиально отличался от буржуазного тем, что всё отдавал государству, которое потом ему что-нибудь иногда и платило – по закону, до 20 тысяч рублей. Нам на всех, кто был причастен к разработке «Бустилата», такую сумму выплатили. Но мы при этом попали в очень неприятную ситуацию, после которой я решил, что все мои изобретения не должны нести никакого «экономического эффекта». Дело было в том, что у завода, который первым начал производить «Бустилат», резко снизился объём валовой продукции – просто потому, что клей, который мы сделали, был в два с половиной раза дешевле выпускавшегося ранее. В итоге завод перешёл бы в более низкую категорию, что означало понижение зарплаты для всех его руководящих сотрудников. Но я не понимаю, в чём они были виноваты. Представьте себе, что нефтехимический комбинат вдруг начинает производить полиэтилен в несколько раз дешевле и вместо первой категории оказывается в третьей. А зарплата зависит именно от категории – т.е. от суммы валовой продукции.

Тогда я и понял, почему в СССР так плохо внедряются изобретения. Потому что, не дай Бог, они дадут хороший результат – это опасно и никому не нужно.

Но мы в тот период нашли выход – не изобретательский, а организационный. Поскольку я работал, в основном, для оборонки, то собрали ребят из оборонных предприятий – из «фирмы» Королева, «Средьмаша»… И мы составили бумагу, в которой отразили, что это не совсем этично – считать экономический эффект от такого изобретения как, например, водородная бомба. Ну неудобно считать эффект от числа убиенных людей. Слава Богу, что в то время у нас был нормальный, понимающий Председатель Совета министров – Косыгин. Мы пошли к нему, рассказали, не вдаваясь, конечно, в подробности «Бустилата», так как это его не интересовало – говорили только про оборонку. И подписали документ – Инструкцию по выплате авторского вознаграждения за изобретения, не создающие экономии. Это изменило ситуацию и стало очень удобным для предприятий.

 – В Советском Союзе была достаточно небольшая категория людей, которых называли генеральными конструкторами. Кем были эти люди – учёными, инженерами или, может быть, кем-то ещё?

 Генеральный конструктор – это инженер. Не надо думать, что он учёный. То, что им дали академиков, – это глупость.

 – Ну а, например, Королёв, мог бы он состояться как учёный?

 Нет, он типичный очень хороший инженер. Но при нём были сильные теоретики, например, Расплетин. Королёв всё это хорошо понимал, и я помню, насколько тяжело он воспринял известие о его смерти. Потому что многое из того, что делал Королёв, основывалось и на идеях Расплетина (не только на его, конечно).

 – При этом Королёв ставил задачи, выставлял требования к ресурсам. Если он говорил, что через четыре месяца должен быть построен завод, выпускающий какую-то составляющую, то его строили в нужный срок.

 Это было ещё до него. Такую систему придумал Вознесенский – председатель Госплана во время второй мировой войны. Было необходимо, чтобы СССР имел приоритет в области технологий, вооружения. Но как это обеспечить? Для этого была создана Военно-промышленная комиссия (ВПК), куда входили учёные, генеральные конструкторы, но не входили министры. Это был большой орган – человек сорок. Её возглавлял секретарь ЦК КПСС по военно-промышленному комплексу. И если была задача, министры не могли сказать, что это сделать невозможно. Им говорили, что нужно построить завод за столько-то месяцев, а они должны были ответить, сколько это будет стоить.

Я часто входил в комиссии, которые собирались в ГКНТ по определённым вопросам. Председательствовал у нас тогда руководитель группы заводской лаборатории Охтинского химкомбината. Просто потому, что он был лучшим специалистом в этом вопросе, хотя и по званию, и по должности он был никем. А директор головного института туда вообще не входил. При этом решения ВПК были обязательными, в том числе и организационные. Скажем, для ракетостроения и авиации нужны радиопрозрачные конструкции. Без них ничего бы не летало – самолёт был бы совершенно «слепым» и «глухим». Как и ракета. Я помню, как наша комиссия решила, что нужно отделить это производство от Минхимпрома и передать его в Минобщемаш. В итоге в Сафоново был построен новый завод, который работает до сих пор.

– В США есть аналог генерального конструктора?

 В Америке есть такое понятие как руководитель проекта, а дальше, как правило, идут учёные и инженеры, которые возглавляют работы.

Вообще, с наукой там обозначено все очень чётко. Например, математикам дают степень Doctor of arts (доктор искусств). То есть математика формально даже не рассматривается как наука. И если ты не доказал теорему, то тебе вообще не дадут ничего. Основной массе присуждается степень PhD (доктор философии) – по химии, физике и т.д., т.е. практически по всем наукам – за исключением медицины – там дают доктора медицины. А вот doctor of science (доктор науки) получают те, кто окончил инженерные дисциплины. Поэтому когда вы видите у кого-то степень doctor of science, то знайте, что он в большей степени инженер, чем ученый.

Важный момент заключается вот ещё в чём. В Советском Союзе в приоритете были такие предметы как «материалы для машиностроения», «стоматологические материалы», «строительные материалы» и так далее. В остальном мире соотношение такое: предметы material science, которые изучают материалы, составляют от общей массы лишь 10 %. Остальные 90% – material engineering, то есть то, как материалы нужно делать. Разница здесь принципиальная, потому что людям важнее создавать материалы, чем изучать их. Конечно, знать пороки древесины хорошо, но не это главное. В итоге в СССР очень многие вещи замерли, стали архаичными.

– А могут ли вообще совмещаться функции инженера и учёного?

 Должно быть так: есть учёные, которые могут заниматься только наукой; есть учёные, которые не могут заниматься наукой. А есть просто инженеры, которые это претворяют в жизнь.

Я приведу очень простой пример. Вы, наверное, знаете, что среди очень немногих россиян, получивших Нобелевские премии, есть Басов и Прохоров. Вместе с ними премию дали американцу Таунсу. Они действительно одновременно создали лазерную технику, вернее физическое явление – лазер. Басов и Прохоров были избраны академиками, получили дачи и прочее – им, в общем-то, в Советском Союзе жилось неплохо. А вот Таунс все запатентовал, создал реальные приборы и стал очень богатым человеком. А Басов с Прохоровым не стали. Да и Советский Союз никаких лазерных приборов, особенно для «мирного» применения, и не делал. А сейчас Россия если что-то и выпускает, то в основном по чужим лицензиям. И всё потому, что у нас вслед за наукой не начиналась инженерная разработка и массовое производство.

– Используете ли Вы в своей работе ТРИЗ – теорию решения изобретательских задач. И как вообще к ней относитесь?

 ТРИЗ – это хороший способ решения тривиальных задач. Он удобен, если вы решаете простые проблемы по поводу, например, ткацкого производства или машиностроения. Но это не пригодно для новой физики и новой химии – это совершенно другой уровень. ТРИЗ – хороший метод для ремесленников. Ему сейчас очень хорошо учат в Америке. У нас в Израиле тоже читают курсы ТРИЗа – для работников военной промышленности, чтобы лучше и быстрее делать снаряды или что-то подобное. Но это только для улучшения того, что уже есть.

Если же вы создали лазер или графен, то ТРИЗ тут неприменим, потому как это совсем новое физическое явление. Когда будут созданы первые 19 патентов по графену, то двадцатый, наверное, и можно будет получить с помощью ТРИЗа.

Всё дело в том, что в изобретательском мышлении бывает очень много таких подходов, которые не покрываются ТРИЗом. Например, в моей практике был такой случай. Требовалось перекрыть ядерный полигон на Новой Земле – большое пространство 100 на 50 метров, и сделать это нужно было очень быстро. Это при том, что там совершенно жуткие условия – ветры и морозы, при которых даже белые медведи выживают с трудом.

Это задание получил Институт теории и истории архитектуры, а так как я был известен тем, что решал сомнительные задачи, то в компанию пригласили и меня. Важную роль в решении задачи сыграло то, что этот институт находился недалеко от МГУ с его палеонтологическим музеем. И я задался вопросом: если нам нужна конструкция, которая выдерживает все эти условия, то, возможно, было животное, скелет которого мог противостоять столь же серьёзным нагрузкам. Мы пошли в музей, нашли подходящего динозавра и воссоздали необходимую структуру. Но после этого потребовалось сделать перекрытия. Оказалось, что самая прочная шкура была у бронтозавра. Мы изучили все картинки, на которых было изображено это животное, и создали перекрытия. Так что свою конструкцию мы украли у двух динозавров. А почему не украсть, если на полу лежит?

 – И всё-таки, Вы лично в своей деятельности ТРИЗ используете?

 Нет. Я занимаюсь созданием новых материалов. Для этого мне нужны новые знания физики, новые знания химии. К ТРИЗу это отношения не имеет. ТРИЗ полезен, прежде всего, для инженеров-механиков, тех, кто занимается прикладными инженерными вещами. Им его надо знать.

 – Что ещё, кроме ТРИЗа?

 Целую программу – innovating engineering. Сейчас я веду её в университете Сколково. Там хотели, чтобы изначально курс читался в Москве, но когда мне представили список будущих студентов, а это были политологи, экономисты, журналисты и всего один инженер, то я их, мягко говоря, послал куда подальше. В итоге, лекции стали проходить в Томске, где есть нормальные ребята, которым что-то надо, и где Сколково имеет свой филиал. Помимо меня, лекции курса читает мой коллега, доцент Тель-авивского университета Клементий Левков. С 2014 года мы планируем преподавать в университете Линкольна в Сан-Франциско и, наверное, продолжим читать его в Сколково, если Сколково, конечно, вообще будет продолжаться.

– А есть сомнения?

 Сколково – это нечто гениальное. В течение 15 лет американцы искали в России студентов, которые что-то могут, и за свой счёт отправляли в США, тратя на это свои деньги. Выяснилось, что 92-94 % из них остаются. Но американцы хотя бы учили их за свой счёт. Теперь тенденция другая. Американцы будут учить их здесь, а лучшие поедут доучиваться дальше – в Америку. Понимаете? Этот естественный отбор будет происходить здесь! И, самое главное, американцам не придется ни за что платить, теперь, наоборот, платят американским профессорам! По-моему, прекрасная идея. Думаю, что американцы должны поддерживать её очень сильно, что они и делают.

 – В чем причина того, что на этапе замысла что-то проявляется, но с реализацией этого до конца не докручивают? Таких примеров в России достаточно много.

 Прежде всего, это принцип создания команды. В Америке Президент может быть не самой выдающейся личностью, но у него будет отличная экспертная команда. Эта экспертная команда создается в недрах правящей партии из интеллектуалов высшего качества. Это естественно. А как команды создаются в России – я не знаю.

Вообще, надо понимать, почему в других странах всё делается проще, и почему в Америке так легко найти деньги. В этой стране есть очень мощный средний класс и сравнительно маленькие налоги. Бюджет одного только штата Нью-Йорк больше бюджета всей России. Можете себе представить? А формируется он из налогов. Это означает, что у всех представителей среднего класса имеется большое количество денег, которые они не будут вкладывать в банки, потому что в самом лучшем случае получат там полпроцента годовых. Поэтому все вкладываются в биржу. 10 процентов, которым это интересно, играют сами, а остальные – через инвестиционный фонд. Поэтому в США есть свободные деньги, которые можно вложить и получить – под какую-то идею. Не под производство, а именно под идею. Первая компания, где я был директором, при уставном капитале где-то в 700 тыс. долларов (не так уж и мало, кстати) подняла с биржи 117 миллионов. На эти деньги много чего можно сделать.

 – А сложно ли получить инвестиции в Израиле?

 В Израиле есть очень много инструментов для развития. Каждый человек, у которого есть интересный проект, может получить от государства на создание компании 80% денег. Остальное должен кто-то вложить. Такой подход позволил подняться и создать производство очень многим людям. Доля тех, кто открыл успешное дело, очень высока – не десять, не двадцать, а сорок-пятьдесят процентов!

Хотя бы небольшое участие частного капитала является обязательным – все четко понимают, что это нужно, чтоб не разворовали. Зато получить 50 процентов на развитие нового продукта, новой идеи может совершенно любая компания – у нас очень много инвестиционных фондов. Деньги получить легко, потому что есть отдача.

Кстати, Израиль – наглядный пример того, что от национальности ничего не зависит. Двадцать пять процентов жителей Израиля – люди из бывшего Советского Союза. Из них евреев – процентов семьдесят. Даже татары и казахи есть. 

 – Почему в Израиле настолько высока доля успешных проектов?

 Прежде всего, у нас очень хорошее образование. Сложно даже передать, насколько оно сейчас лучше, чем в России. Ещё и армия помогает – когда человек туда идет, то его принимают по специальности, которая нужна армии, и армия платит за это образование.

Например, мой сын – математик. Я, конечно, мог бы платить за его обучение в университете, но так у нас в Израиле нельзя. Он получил освобождение от армии, учился в университете, а армия платила за его учебу. Но после этого он служил в армии шесть лет и занимался программированием. Всё честно – они за него платили, он должен… Но там он тоже получал зарплату, конечно, не такую, как сейчас, но, в принципе, на эти деньги мог спокойно существовать. Ему платили порядка 2-2,5 тыс. долларов. Это зарплата младшего офицера. Платят у нас по способностям и по труду – такой вот в Израиле социализм. Причём у него была странная должность – офицер без права ношения оружия. Он отказался идти на офицерские курсы и изучать, например, как надо стрелять из-за угла. Он сегодня крупный специалист по компьютерам и работает в перспективной фирме.

Моя дочь тоже стала математиком, сейчас работает в IBM руководителем группы. Когда она училась, у них на бакалавриате отсеялось 50% студентов (правда, двое уехали учиться математике в Советский Союз, где в то время это было еще полезно – теперь уже не едет никто). На второй степени отсеялось еще 30%.

Когда у нас набирают в университет на технические специальности, то есть определенный уровень требований по математике. Все тесты на знание (похожие на ЕГЭ в России) сдаются в присутствии офицера полиции, и если тебя поймают, то ты три года больше не можешь сдавать экзамен. Такие случаи крайне редкие – бывают даже не каждый год.

Ежегодно у нас проводятся научные конкурсы на лучшую работу для выпускников школы. У конкурса всегда один победитель, два вторых места и четыре третьих. По всем наукам только одно первое место!

А как вообще можно определить лучшего социолога, политолога, биолога или математика? Для этого, когда ты сделал конкурсную работу, тебе предоставляется выпускник художественной академии, который делает тебе презентацию твоего проекта. Большое полотно, на котором рисуется то, что ты ему скажешь, но делается это художественно, красиво. Приходит комиссия, и ты ей всё рассказываешь. Когда был конкурс, в котором участвовал мой сын, в комиссии не было ни одного математика. Нужно было рассказать комиссии, где нет ни одного математика, что твоя работа лучшая. Мой сын тогда занял первое место, и я у него спросил: «А как тебе это удалось?». Он сказал: «Ну, я же провёл правильный пиар». Вы вдумайтесь, человек, только окончивший школу, уже знает пиар. Оказывается, у них был кружок по пиару, который вел руководитель отделения крупного банка. Он им рассказывал, как правильно пиарить свою работу. Это тоже важно. Но главное, возможность учиться в Израиле дается всем: хочешь – учись.

Каждый год определяется сотня особо одарённых ребят. Это делается на специальных экзаменах. Длятся они по 4-5 часов. Выходить в туалет можно только в сопровождении полицейского (есть и женщины, и мужчины) – у нас всё очень строго. Те, кто прошли и учатся в классе особо одаренных, получают совершенно другое образование. Но учиться здесь очень тяжело. Есть такие вещи, которые в российской школе невозможны в принципе. Мы живем в Хайфе, рядом с морем. Поэтому был даже такой предмет как кораблеведение. Учили управлять парусом, грести в команде. Вроде бы совершенно ненужные знания, но, выходит, нужные. Была вся мировая литература. Сын учил четыре или пять лет мировую литературу, начиная с Шекспира и кончая Кафкой. По-моему, у него был даже Солженицын. Бродский точно был.

 – А что Вы думаете про современное инженерное образование в России?

 Ситуация очень тяжелая, причём с образованием в целом, начиная со школы.

Я занимаюсь инновационным инжинирингом, т.е. готовлю инженеров, которых ещё не было, и которые будут делать то, чего ещё нет – наука движется вперед, и появляются совершенно новые подходы. Например, сейчас все говорят о нанотехнологиях. Но в недрах этой науки развиваются новые направления, связанные с фемтотехнологиями, где всё будет делаться уже на атомарном уровне. И учёные уже создали соответствующую теорию, для них в ней понятно практически всё. Но они очень далеки от инженерной деятельности. Значит, нужны так называемые инновационные инженеры. И у них есть своя специфика, потому что одно дело – это крупная фирма, где всё расписано по полочкам, и совсем другое – startup’ная компания, в которой один человек может все вопросы решать в одиночку. Но ему нужно дать другое образование, развивать иной обычай мышления. В России ничего этого нет.

У меня есть друг и соратник и, в то же время, оппонент, профессор Малинецкий – зам. директора института прикладной математики имени Келдыша. Он преподает на шестом курсе физико-технического факультета Бауманского института математическое моделирование. И он как-то спросил студентов: «Скажите, ребята, о чем говорится в законе Ома?». И тут выяснилось, что ни один из студентов не знает, что это за закон. Одна девушка сказала, что она помнит, что это было из электричества. И он, сдуру, задал ей следующий вопрос: «А для какого тока?» На что она выдала перл: «А что, токи бывают разные?». И это шестой курс Бауманского института! Вы понимаете, такого быть не могло в моё время! Я не знаю, как они доучились до шестого курса, и почему это физико-технический факультет, который готовит мыслящую элиту промышленности. Какая это будет элита?

– В чём причина такой ситуации? В преподавателях?

 Не только. Начнем со школы. Самый высокий уровень образования, если верить формальной статистике, в Калмыкии, Чечено-Ингушетии и Дагестане. Что я могу сказать? – наверное, так оно и есть.

А что касается вузов, то лет 20 назад в Воронежском архитектурно-строительном университете, куда меня пригласили, я провел один эксперимент. Всем было плохо, получали мало денег, а я сказал, что минимальная зарплата доцента должна быть 1-1,5 тыс. долларов (в то время), что меньше 2 – 2,5 тыс. профессор получать не может, а зав. кафедрой должен получать 3 тыс. долларов. Ко мне прислушались и приняли жесткие меры. Через 3-4 года этот уровень был достигнут. Как только это произошло, началось самое интересное. На кафедру, которую я курировал, конкурс в аспирантуру достиг восьми человек на место. А через 10 лет вуз был признан лучшим строительным университетом Европы. Это было 6 лет назад, и сейчас там всё хорошо. Там нельзя получить оценку за деньги. Когда зав. кафедрой получает 3 тыс. долларов, он не будет брать взятки – невыгодно. И все понимают, что там нужно учиться. А не хочешь учиться – иди в частный институт. Так что в отдельно взятом вузе можно сделать всё, что хотите сделать. Просто должны быть приняты организационные решения.

 – С российскими компаниями Вы сейчас взаимодействуете?

С российскими компаниями я никогда не работал – мне это не интересно. С учеными – да, персонально. Например, с профессором Леной Готлиб из Технологического университета и, как уже упоминал, с коллегами из КАИ, где была выполнена уникальная работа по структурам нанотрубок, которая сейчас публикуется в Великобритании.

 – Помимо России и Израиля, в каких-нибудь странах ещё работаете?

Недавно мне предложили создать структуру по нанотехнологиям в Казахстане. Там четко понимают, что аналогичная структура в России, возглавляемая Чубайсом, – это сотня людей и бесполезные мероприятия. В такой же структуре в Израиле работает 3,5 человека – трое на полную ставку и один на половину. И каждый год у нас создаётся 10-15 производств. Но в Казахстане я сказал, что четырьмя людьми там не обойтись, но пять-семь – будет оптимально.

Должна быть еще политическая воля. Я не знаю, кто есть кто в Казахстане, но бывший Премьер-министр, Первый руководитель администрации Президента произвёл на меня очень хорошее впечатление. Он был руководителем банка в Китае, знает семь языков. Человек внушает уважение. Семь языков – это же надо какое желание иметь! А с учётом китайского – ещё и великое терпение.

Работал с Албанией – здесь мы наладили нанотехнологический кластер. Когда я по просьбе Европейского банка развития первый раз поехал в эту страну, я ничего особого не ожидал. Но Албания оказалась очень интересной. У меня были встречи с Премьер-министром страны – он доктор медицины, окончил Оксфорд, и вице-премьером – он доктор экономики, окончил Гарвард. С ними можно нормально говорить, они понимают, что хотят для страны, а я могу сказать, что им надо делать. И, в принципе, все вопросы были решены.

Но самое интересное – это правительственные подарки – символы, которые дарят. Например, в России правительственный подарок – это толстая, дорогая книга в кожаном переплете про Московский кремль. В Албании же нам подарили два подарка, которые олицетворяют страну – две скульптуры из позолоченной бронзы на хрустальном постаменте. Одна из них – великий воин Албании Скандербег, который создавал великую Албанию. А как вы думаете, каким был второй подарок, каким является главный женский образ в мусульманской стране Албания? Это католическая святая Мать Тереза! Оригинально? В стране, где 70% мусульман. Очень хорошее сочетание воина-правителя, который так успешно руководил Албанией, и Матери Терезы, которая вообще-то основную часть жизни провела в Индии, но зато спасала людей. Это очень важно, какие в стране символы.

– Хотелось бы задать ряд вопросов о том, какое Вы получили воспитание. Кто были Ваши родители?

 Мама была домашней хозяйкой, а до этого, в молодости, работала бухгалтером. Папа был простым инженером-экономистом. Он был сыном полковника медицинской службы царской армии, поэтому учиться его никуда не принимали. Его старшая сестра еще до революции уехала в Сорбонну. Другая сестра успела как-то проскочить в медицинский институт. А мой папа хотел стать горным инженером – маркшейдером. Не знаю, почему. Но поскольку он был сыном офицера царской армии, ему сказали, что надо перевоспитываться. И он пошел работать на шахту в Донбассе. Там его завалило, и, заваленный рудой, он пролежал трое суток. Когда его откопали, то отправили в Москву строить метро. В Москве он и познакомился с моей мамой. Потом случилось несчастье, и он заболел костным туберкулезом – о шахте больше не могло быть и речи. Поэтому он в итоге окончил экономический факультет горного института. Потом работал начальником отдела труда и зарплаты – сначала на военном заводе, потом в министерстве. Но так сложилась жизнь, экономистом он быть не хотел, а хотел быть горным инженером.

– Вы были тяжелым ребенком для родителей?

 Я не знаю, каким был. Просто в жизни очень много случайностей. Мы жили на 10-м этаже дома на Мичуринском проспекте, который назывался домом преподавателей МГУ. А на 3-м этаже была библиотека профкома МГУ, где они собрали все книги, которые нужно было сжечь, но сделать это было жалко. Я постоянно пропадал в этой библиотеке и много всего читал – намного больше того, что мне давали родители.

– Почему Вы предпочитали проводить время в библиотеке, а не на улице или во дворе?

 А, вы знаете, мне как-то это было не интересно. Хотя я занимался спортом – играл в баскетбол.

– А истоки интересов ребенку вообще привить можно?

 В семье я был единственным сыном. Меня никогда не заставляли, предоставляя полную свободу – и я делал то, чего хотел сам. Думали меня научить музыке, но я сказал, что не хочу этого. Я учился в простой школе, но тогда любая московская школа была хороша. В семье не было особого достатка и не было никаких высоких должностей. Я заканчивал заочный институт и заочно учился в аспирантуре, потому что надо было зарабатывать деньги. Но не было никаких особых проблем, мне никто не мешал.

Но мне иногда давали полезные советы. Например, после окончания института я хотел поступить на химфак МГУ. Но мне сказали, что это совершенно бесполезно, так как там не у кого учиться. И если я хочу что-то знать, то должен идти на прикладную математику. Нормальный совет. Поэтому я хорошо знаю прикладную математику и рад, что не знаю той химии, которая была тогда в МГУ. Потому что потом я выяснил, что она действительно была очень плохой.

В Советском Союзе я был, наверное, белой вороной и мыслил не так, как простые советские люди. Моя бабушка окончила Смольный институт. Она действительно была самой настоящей благородной девицей, очень хорошо говорившей по-французски. Моя тетя была сотрудником литературной части МХАТа, то есть подчиненной Булгакова. Они, конечно, мыслили по-другому, и что-то из этого передалось мне.

И все-таки, я был как та кошка, которая гуляла сама по себе. Таким меня никто не воспитывал.

 – Но людей, которых так не воспитывали, много. Не все же стали такими…

 Это разное. Я всё-таки жил в определенном культурном слое, а это тоже важно. Родители и их предки во многих поколениях были интеллигентами. Те, кто жил в России, когда-то были военными.

Ведь и то, что мой папа захотел стать горным инженерным – тоже ненормально. С чего бы еврею становится горным инженером? Но самое главное, что он захотел! И был бы, если бы его не остановила болезнь.

– Разные виды мышления – они даются от рождения или воспитываются?

 Они даются генетически, это на сто процентов. Но развиваются они в зависимости от обстоятельств. Просто не нужно довлеть над детьми. У меня трое детей, все они занимаются или математикой, или искусством. И внуки такие же. Старший внук закончил дизайн и фотожурналистику, средний также пошел по направлению, близкому к искусству. А младший – как раз математик, он уже занял первое место на соревнованиях по шахматам. Хорошая игра в шахматы свидетельствует о том, что у человека математический склад ума.

А вообще, мы в Израиле поняли, что наукой нужно заниматься уже со второго года пребывания в детском саду. Сейчас пока не во всех, а только в семнадцати детских садах Хайфы начали проводить уроки науки. Читать лекции будет, в том числе, и Лауреат Нобелевской премии – кстати, бесплатно, как волонтер. Когда учился мой сын, то у него лекции по бизнесу читал начальник отделения крупнейшего банка, и зарплату за это он тоже не получал. А учил хорошо, чему надо.

– Почему так? Как заставили, как убедили?

 А никто никого не заставлял. У нас принято уделять детям внимание, принято быть волонтерами. Это нормально.

– Т.е., есть понимание, что это во благо страны ?

 Во благо будущего детей, а потом уже и страны, как второй этап.

– Такое отношение к детям сложилось исторически?

Да, к детям отношение особое было всегда. Но в России оно опять-таки какое-то ненормальное. Мамы, которые над своими чадами трясутся, чтобы они побольше поели… У нас такого нет – наши дети ползают по полу, сколько они хотят, и никто их не останавливает. У нас вообще детей не любят останавливать. Они же как цветы. У нас, например, никто не срывает в лесу цветов. Зачем? – они же потом не вырастут.

 – Ваш приезд на конференцию – это попытка что-то изменить?

 Нет, я ничего не хочу менять, я не революционер. Что-то внедрять или изменять совершенно бесполезно. Вот когда люди захотят и обратятся за помощью, то тогда им можно помочь. Помочь только тем, кто хочет.

Как было в начале моей деятельности? Когда хотели создавать что-то новое, то знали, что им это надо. И таких случаев у меня было немало. Например, одно время мы тесно общались с Лимаевым – он руководил комбинатом в Нижнекамске, а рядом строился в Набережных Челнах КАМАЗ. Но в России всё строительство сдается в конце года. Нужно было срочно бетонировать стаканы под колонны – зимой, в декабре, в Татарстане! Нужно греть бетон. И как? Так просто этого не сделать. Было необходимо создать греющие маты. Они, в принципе, были, но стоили очень уж дорого и делали их за рубежом. Надо было сделать что-то попроще и, главное, доступнее. Всё сделали, всё забетонировали. КАМАЗ стоит и пока не разваливается. Потом, конечно, развалится, но не сразу. Но понимаете в чем дело? – была вполне конкретная задача – создать греющие маты – и мы её решили.

Так и сейчас – будут конкретные задачи – будем их решать. Я могу помочь в том, как что-то можно сделать. Но говорить за кого-то, что ему нужно – зачем?