В доме у нас много читали. Я начал читать с какого-то вовсе неправдоподобного возраста. Так что мне никогда не читали вслух, но зато много говорили о книгах. Как со взрослым, так я это понимал. Много бывали в театрах, и не только детских. В опере. Ну, и кино. А вот так называемой «серьезной» музыки в доме почему-то не было. 

В первый раз попал на симфонический концерт уже студентом третьего, помнится, курса – когда был в Ленинграде. Алик, двоюродный брат, с будущей своей женой, привели в Филармонию. Дирижировал Курт Зандерлинг и была Четвертая симфония Чайковского. И сейчас помню – стояли на балконе почти над оркестром справа, и на Танином профиле непостижимо отражалась музыка. Вернувшись в Москву, стал ходить в Большой зал Московской консерватории чуть ли не каждую неделю. А то и чаще. Разумеется, как правило, во 2-й амфитеатр. Выше (и дешевле) было некуда. 

Достать входные билеты на обычные концерты было не так сложно, а сесть можно было всегда – там скамьи без разделительных подлокотников, а номера мест написаны на сплошной спинке – все всегда охотно потеснятся-подвинутся. Да и на ступеньках можно. Главное было – попасть в огромный вестибюль-раздевалку и там  раствориться в толпе. Но при рядовых концертах на входных (с улицы) дверях контроля не бывало, а когда бывал – обычно можно было группой прорваться. А уже из вестибюля, сдавши пальто, можно было пройти через контроль на парадной лестнице, предъявив (и отдав) знакомой капельдинерше вместо билета – рубль. 

Но иногда бывали концерты особенные. Тогда на входных дверях кроме контроля стояла милиция. А иногда милиция проверяла билеты еще у входов во дворик перед зданием Консерватории. История сохранила, что когда концерт (единственный!) давал великий Горовиц, милиция проверяла билеты внизу и вверху улицы Герцена и в примыкающих переулках. Так  и жили. 

И вот однажды, в конце сезона (на улице было уже тепло) был как раз такой особенный концерт. Помнится, пела замечательная Ева Бандровска-Турска. Я безуспешно перепробовал  все пути-способы и грустно стоял в толпе таких же. Но чем-то, видимо, отличался – именно ко мне подошел мальчонка лет 12-ти: «Идем, проведу». Мы прошли через подворотню во двор-колодец консерватории, он подвел к пожарной лестнице на крышу и сказал: «Давай». Это означало: «рубль», и это означало: «лезь». Отдал и полез. На крыше было слуховое окно на чердак,  на чердаке – небольшая дверца, выходившая на левую лестницу 2-го амфитеатра, на один пролет ниже гардероба. Ну, а дальше – как обычно. Это было прекрасно! 

Настолько прекрасно, что в этом сезоне еще несколько раз проходил так же. И, помнится, в начале следующего тоже, пока было тепло, и все были без пальто. Ходил, разумеется, один. И не только потому, что приглашать даму на пожарную лестницу было бы несколько странно. Дело в другом – так получилось, что консерваторская музыка почему-то казалась делом интимным и, несмотря на свой очень даже «керубиночный» настрой и соответствующую озабоченность, именно в Консерваторию ходил всегда только один. 

И снова был особенный концерт – Рихтер. Было это 26 ноября 1946 года. Делал все, что мог, даже сбивался в стайки для коллективных действий. И ничего. В полном отчаянии поделился с двумя из такой стайки, что, мол, есть способ, но летний. Зимой, мол, не пробовал. Пошли? – Пошли. И мы втроем пошли. 

Но все было иначе. Было темно. Мы были в зимней одежде,  не очень удобной для пожарных лестниц и, самое главное, на лестнице была наледь от замерзших дождей. Но – трое студентов, трое глупых мальчишек. Кто-то же должен был отступить первым. Такого не нашлось. И мы полезли. 

Оказалось, что обледеневшая лестница было не самое скверное. Наверху, на крыше, куда с лестницы надо было перепрыгнуть, ждал лед. Крыша не имела перил-ограждений – ухватиться было не за что. Летом я это как-то не замечал.

Но музы все-таки оказались девушки крепкие – удержали. Слуховое окно было закрыто, но с этим, после всего пережитого, справились легко. А вот наглухо, по-зимнему, запертая дверца на лестницу нас остановила – начинался концерт и звуки взлома двери в наступившей тишине могли бы произвести невыгодной впечатление.

Но всем троим было ясно: пути назад, на обледеневшую крышу и лестницу – нет.

Ни за что.

Короче – первое отделение мы слушали, сидя над люстрой Большого зала. Слышимость неплохая. 

Как начался антракт, я, силой, удесятеренной чувствами безвыходности и ответственности (я же привел), плечом высадил дверь. И мы вошли. После всего – в прекрасное тепло атмосферы Большого зала. 

Виновата, должно быть, была охватившая нас эйфория после пережитого на ледяной крыше. Нет того, чтобы скромно снести наши пальто в гардероб – опоздали, мол, на первое отделение. Ведь ясно должно было быть хоть одному из трех оболтусов, что в теплое время верхний гардероб не работал, и лестница была как бы тупиковая, а сейчас мимо наших пальто в гардероб пойдет масса народа. Но было не до того – распирало. Надо было немедленно делиться пережитым. И мы оставили одежду на месте и побежали в нижний вестибюль. Искать знакомых. Мои новые соратники сразу встретили двух. Одна была большая, немного похожая на лошадь. Зато другая – маленькая, с глазами в пол-лица каждый. Во всяком случае, первое впечатление – одни глаза. Ну, как у малька гуппии. Кто помнит – рыбка такая, аквариумная. Мы наскоро покрасовались, договорились договорить после концерта и побежали на свой 2-й – слушать второе отделение. 

Сейчас не помню, что было в программе Рихтера, что на бис. Не помню, как хлопали, кричали, опять хлопали и как, переполненные впечатлениями, пошли за пальто.

А дальше помню – пальто на том месте не было. Взломанная дверца была, а пальто – нет. Зато нас дожидался человек, заинтересованно осведомившийся – что ищем? Ах, пальто – ну, пройдемте. Там, куда прошли, действительно были наши пальто, но, впридачу, еще двое уже в милицейской форме и с собакой, что производило дополнительное впечатление. Нас так и провели под конвоем через вестибюль Большого зала Консерватории. Интеллигентная публика, переполнявшая после Рихтера вестибюль, предупредительно расступалась перед шедшей впереди здоровенной овчаркой. По дороге встретился глазами с Глазами. При виде нашей процессии (с собакой!) они (глаза) стали еще больше, но нас быстро провели. А я даже имени не узнал. 

При моем, скажем так, непростом имени, я в те времена не особо и стремился его называть при знакомстве. Что, мол, в ответ скажут и что, не сказавши, подумают. А то и переспросят.

Когда знакомился с девочками, для упрощения ситуации, иногда назывался другим именем. Но запомнить его (другое) самому, не перепутать, и, потом, на чужое имя откликаться было непросто. Еще сложнее было признаваться в обмане, если знакомство перерастало в более продолжительное и серьезное. Бывало, из-за этого и не перерастало. Так и здесь – знакомство как-то замялось. 

В ближайшем Отделении милиции нас до утра определили в КПЗ (камеру предварительного заключения). Предварительно обыскали, отобрали все вещи, деньги (до смешного малые), ремни, ботиночные шнурки и т.д. – как полагается. Один из соратников добивался позвонить домой – у него отец был, кажется, генерал или что-то в этом роде. Не дали. 

Нары все были заняты. Запомнилось, как одного привели позже, он небрежно махнул рукой, и кто-то быстро вскочил, освобождая тому место на нарах. Мы на нары не претендовали, просто глазели по сторонам (такой экзот после Рихтера) и с удовольствием проболтали до утра. Спрашивать про Глаза я посчитал неудобным. 

Утром появился начальник Отделения милиции и потребовал от нас старшего. Так по всему получалось, что это был я. Дело наше, в его милицейской практике выглядело, должно быть, забавно, и он изрек приговор: по 5 рублей штрафа.  

Когда я понял, что речь и не идет о том, чтобы сообщать в наши институты и т.п., то, сразу, естественно, предложил по рублю. «Да мы с трамвайщиков берем по три!», парировал начальник. Рассказал ему какой-то анекдот к случаю. Возможно про то, как английский журналист написал, что все англичанки продажны и назавтра его вызвала королева: – Что, и я, ваша королева? – Конечно, Ваше Величество – И сколько бы вы дали за вашу королеву?!! – Пять фунтов, Ваше Величество – Пять фунтов за королеву?!!!! – Вот видите, вы уже торгуетесь, Ваше Величество!

Анекдот, может, был другой, но мы с ним посмеялись и, отдавши (как помнится) все-таки по рублю, все трое благополучно отправились по домам. 

Через несколько дней, опять в Большом зале вдруг увидел Глаза. Явно был узнан и подошел смело. После концерта провожал домой. По дороге рассказывал всю эту историю.

Рассказывал долго, подробно, с деталями. Почти ничего не придумывал – и так было хорошо.  Глаза больше слушали, но слушали как-то так, что рассказывать и хотелось и получалось.

В конце сказала, что все это уже слышала от моих соратников, все почти совпало, и теперь она поверила полностью, хотя те, она знала, могли и приукрасить. Поверила, несмотря на всю необычность с крышей и вообще. Одно только вызывает сомнение – мое имя, которое ей называли соратники. Так и познакомились. 

Одним из важных достоинств Глаз было то, что по дороге от Консерватории (улица Герцена, чуть ли не у Никитских ворот) до ее дома (Лялин переулок, около Курского вокзала) можно было успеть поговорить. Хотя, как потом оказывалось, нужно было дополнительное время в парадном, на лестнице и еще у дверей квартиры на шестом этаже. И все равно, много оставалось недоговорено. На следующий раз.

Со временем разглядел, что там и кроме глаз много чего было. А глаза, кстати сказать, могли, иногда, становиться еще больше. А еще глаза, бывало, светились. И это бывало заметно даже со стороны. 

Так прошел год. И ровно 26 ноября уже 1947 года мы опять пошли в Большой зал. После концерта я подарил Глазам три большие белые хризантемы. А потом пошли домой к Марку Малеву, добрая ему память, праздновать нашу годовщину. Так и пошло – каждый год 26-го ноября – три хризантемы. Белые и большие. Много лет спустя оказалось, что хризантемы для этой цели есть и в Израиле. 

И вот теперь, в ноябре 2011 года эта дата повторяется 64-й раз. Помню, как-то (был в командирвке) просил нашего общего близкого друга Алика принести традиционные хризантемы за меня. Алик, который, много спустя получил за инженерные свои разработки 3 (три!) Государственные Премии, в цветах тогда разбирался не очень. И принес, кажется, фиалки в горшочках (или что-то в этом роде) – какая, мол, разница. Еще был день, когда этот день я просто забыл. Было и такое. Однажды хризантемы были желтые – очень уж были хороши. Но если этого не считать, то уже довольно давно каждый год – три белые хризантемы. Дай Бог и дальше. 

В 1950-м году, после всяческих, как говорится, «проб и ошибок», вдруг догадался – надо жениться. Потом (тоже вдруг) догадался, что не вообще надо жениться, а именно на Глазах. Точнее, было наоборот – сначала догадался про Глаза, а уж потом про жениться. До сих пор удивляюсь, как тогда, глупый, в сущности, мальчишка, смог так удачно (для себя!) догадаться. Будто посоветовал кто-то близкий, родной, очень уж хорошо ко мне расположенный. Да так посоветовал, что я это услышал. 

А еще через 14 лет, в 1964-м году эта дата, 26 ноября, получилась особо примечательной. Глазам тогда было 36, от того Рихтера прошла как раз ровно половина всей ее жизни (18 лет), а будущей нашей Светке – ноль, она родилась назавтра, 27 ноября. 

Эти дни, 26-е и 27-е, так и идут с нами через всю жизнь. Было наше 26-е в марте, потом, очень нескоро, 26-е и 27-е было в мае. Это про диссертации. К защитам оба шли неоправданно долго и разными путями. Все сложности, задержки и откладывания были совсем разные, но Глаза защитили 26 мая, а я 27-го. Я даже успел (накануне своей защиты, кто понимает) вырваться во Внуково, к концу ее защиты. Она назавтра была на моей. В конце процедуры, поблагодаривши, как положено, научного руководителя, ученый совет и оппонентов, я (как на ледяную крышу прыгнул) добавил: «и человека, без которого ничего бы этого не было – мою жену». Зал был, так получилось, битком набит, люди у стен стояли, так что я не увидел (далеко было), но сразу почувствовал – глаза. Это всегда чувствовал. 

Однажды в ноябре эти дни совместились, когда звонил поздравлять Глаза в Москву из командировки, с Камчатки: у нее было 26-е, а у меня – 27-е. 

А уже не так давно, в 2006 году, теплой мартовской ночью позвонили из Торонто – только что после большого перерыва и при другом зяте родилась третья наша внучка Катя. И было это 25-го. У них. Но у нас-то было – 26-е! 

То ли еще будет, Бог даст.