Надежда Яковлевна Мандельштам  в книге воспоминаний «Время и судьбы» предпринимает беспощадный и неоспоримый  анализ бытовой и нравственной атмосферы, сложившейся  в стране в последние, «милостиво подаренные» поэту, годы жизни в воронежской ссылке. Оглядываясь на эти годы, на душевные  и физические муки надломленного преследованиями О.М., она рисует глубоко осмысленное, из самого  сердца поднимающееся противостояние его личности текущей вокруг жизни, полной страха,  покорности и готовности к предательству.  

Читатель (хотя, надо думать,  не каждый)  мысленно солидаризируется с поэтом и его «подругой-нищенкой», живущими  в предчувствии расправы и «в роскошной нищете», но сохраняющими духовную независимость, достоинство хранителей мировой культуры и верность идеалам свободолюбивого «четвертого сословья»  еще на их памяти  заявлявшего о себе в России. Воссоздаваемая Надеждой Яковлевной трагическая картина не оставляет сомнений в своей подлинности. Однако при чтении ее книги начинаешь невольно припоминать воронежские стихи О.М., потом открываешь их, чтобы перечитать и…тема противостояния поэта государственной машине и упадку гражданственности оказывается не столь однозначной, как виделось поначалу. 

Держать в себе оборону против злодействующей и будящей в людях низменные побуждения власти  -- едва ли не инстинктивная позиция О.М., человека, приходящего в раздражение (до неистовства) от любой «лжи» и тупости. Но если попытаться выделить  сильнейшее  чувство, то и дело питающее его поэтическое вдохновение в воронежском цикле, -- это не гнев, не пафос мученичества, не стон скорби. Не горечь, не уязвленное достоинство, не презрение к палачам.  Согласитесь ли вы, читатель? - это …восторг.    

В первом же стихотворении, описывающем чернозем, как никем и никогда он воспринят  не был,  читателю передается счастье поэта,  как бы встретившего родное существо, с которым его раньше разделяли непреодолимые обстоятельства и пространства.  Это в самом точном смысле слова встреча «провиденциальная», взрывающая в душе глубинные ассоциации. Никто, кроме Мандельштама не открыл бы в «комочках влажных» чернозёма «тысячехолмия распаханной молвы»  - здесь интуиция  объединяет его с поколениями пахарей, безотчетно творивших язык.  Здесь проявляется присущая ему любовь к «великому племени людей», к планетарному человеку. Восторженность переживания, как всегда у О.М., уравновешивается феноменальной чуткостью к диссонирующим реалиям.  Надо быть Мандельштамом, чтобы запахи почвы  передать в слуховой модальности: «Гниющей флейтою настраживает слух,/ Кларнетом утренним зазябливает ухо». 

Но откуда в этакой яме («И потому эта улица,/Или, верней, эта яма -/Так и зовется по имени/Этого Мандельштама») – счастье? И какова его природа? Беру нас себя смелость утверждать:  это счастье обретения  почвы…Оглушительное переживание  для человека, которому больно жить, «под собою не чуя страны». Но вот  он вдруг почуял ее, и тот же восторг звучит в следующем стихотворении цикла: 

Как не жить, когда такое творится! За этой радостью обретения почвы мне видится, помимо всего, и преодоление горького еврейского чувства бездомности, вообще, нередко возникающего  в стихах О.М.  

В «черноземе», как и в «новгородском колодце»  (где вода  «должна быть черна и сладима»  - из другого стихотворения) ему открывается родная земля, которой так недостаёт.  

Бездомность О.М. проистекает не только из его душевного склада, отвергающего советчину как кошмар «кровавых костей в колесе». В этом  сказывается также безродность Агасфера, вечно ищущего, к чему бы припасть душой, но при этом не утратить  независимости. Психологически оправданный выход из этой ситуации - именно любовь к человеку вообще: к тому человеку, который «Почтит невольно  чужестранца,/ Как полубога, буйством танца/На берегах великих рек».  

Воспевать "в колыбели праарийской/ Германский и славянский лён" и в самом деле характерно  для еврея. Ему страстно  хочется, чтобы его речь «полюбили» (пусть даже «за привкус несчастья и дыма»), а его самого «запихнули, как шапку в рукав», т.е.  сделали   окончательно  своим. 

Еврей, лишенный почвы (понятно, к Хаиму-Нахману Бялику, Натану Альтерману или Ури-Цви Гринбергу  это уже не относится) --  а иначе говоря, еврей Рассеяния, --пестует  в себе  любовь к окружающим, веря, что это вызовет ответную любовь. Возможно, вследствие этого он  выглядит жалким в глазах  иных представителей  титульных наций, которым родина досталась даром. Но в ситуации О.М. (и тысяч других, включая, скажем, Пауля Целана) чувство безродности, бездомности скорее трагично. И попытка его преодоления, подлинного  или иллюзорного, вызывает к жизни особую логику  -  логику душевного порыва к единению с реальными  людьми в их реальной  жизни.  

В самом деле, возвращенная поэту в Воронеже  «почва» -- это ведь действительность советская,  та, какая есть. А значит, в ней предстоит не просто жить: 

Разве не понятен жаркий соблазн  --  стать братом братьям?  Входить в действительность, «как в колхоз идет единоличник»?  Почувствовать себя «переогромленным»? Разве непонятно, чего именно поэту хотелось бы при воспоминании о Каме, по которой плыли с женой из ссылки в ссылку? Вот чего: 

Какой голод по родине, по теплоте живого, дышащего человеческого сообщества! Не то же ли это желание, что и у Пастернака: «Труда со всеми сообща/ И заодно с правопорядком». Пастернак обомлевает от  детишек новой поры; а как бы мог пройти  мимо них  зажигающийся любовью  Мандельштам? 

Порыв любви захлестывает. Дело доходит не только до упоения фильмом «Чапаев». Или радиовестями  о строящемся в Москве метро. Или советскими городами («Как новгородский гость Садко,/ Под синим морем глубоко,/ Гуди протяжно в глубь веков, /Гудок советских городов»). Дело доходит до восторга перед всеобщим кумиром  --  вождем (тем самым, суть которого, казалось бы, уже была запечатлена поэтом в  смертоносных  для него строках о «кремлевском горце»!).

То, как я чувствую Мандельштама, исключает подобный ход мысли. Я не сомневаюсь в его искренности. Здесь нет двуличия  -- есть многослойность мировосприятия. Таким вот был один из его  экзистенциальных пластов («Как на лемех приятен жирный пласт!»).  Но обретение почвы то и дело оказывалось обманчивым. А в конечном счете, почву просто выбивали из-под ног.  Вероятно, это было неизбежно  - и не только из-за нищенского быта и постоянного надзора НКВД. 

Суть дела также в европейскости, а лучше сказать -- всемирности Мандельштама.  Как носитель культуры он не укладывался в пейзаж Черноземья, сколь бы радостным ни оказалось  для поэта его обретение.  Хотелось моря  - тоска по нему звучит в нескольких стихотворениях цикла. Душа «как жалости и милости», просила Италии, Франции. Море и  европейские  холмы притягивали поэта не только сами по себе, они  выступали для него  как символы свободы -- свободы космической, выходящей за какие бы то ни было границы. Свободы, без которой художник лишается драгоценного сознания своей «правоты». И Мандельштам то и дело проваливался  в другой слой своего бытия -- в отчаянье. За строками некоторых стихов буквально слышится вой. 

Самое же удивительное -- то, что он сумел вырвать эту неземную свободу в обстоятельствах, в которых, казалось бы,  и помыслить о ней невозможно. Такие шедевры как «За Паганини длиннопалым», «Улыбнись, ягненок гневный», «Не сравнивай: живущий несравним» или «Вооруженный зреньем узких ос» (продолжите  ряд), написаны в космосе и светят нам из космоса. Это то, что пребудет, пока жив язык, на котором сочинено.

«Большевея»,  такого не напишешь. Мандельштам воронежской ссылки  -- он  то в поле или в городе, в неотменимой реальности, где ему временами хотелось бы  сродниться  с людьми общего языка,  то - оп! И нет его. Выскочил на околоземную орбиту.

И венчают только что выстроенный  нами ряд  «Стихи о неизвестном солдате» --  воистину особая планета в космосе филологии, к которой впору  зонды посылать. Загадка  необычайных образов этого произведения  худо-бедно разгадке поддаётся; неразрешима другая  загадка:  как такое приходило  в голову человеку, подобному нам, одному из нас? Да полно: одной  ли он с нами «крови»?  Окажись он инопланетянином  из фантастических романов -- тогда другое дело: этому читать будущее всё равно, что нам -- прошлое; этот глядит и видит то, что нашему взору в принципе не доступно (запредельная для нас часть спектра). 

Немедленно перечитайте, если плохо помните эти стихи!  Не говорите «ничего не понял» -- думаете, кто-то другой  всё понял? На этой фразе мне остаётся закончить мой  набросок. С разинутым ртом.