Это не документальное повествование. Просто смесь из того, что было на самом деле, легенд и баек. Любое совпадение имён, мест, событий – случайность. 

В Африку я попал Айболитом «чистейшей воды». Знал советский человек средней степени «продвинутости» о «чёрном континенте» в 1989 году только то, что там прародина человечества, рабов, СПИДа, ну и классическое, что было ведомо всем с горшка – «В Африке жирафы, в Африке гориллы» и далее по тексту. Пребывая в такой стадии осведомлённости, собирался я в неведомую Эфиопию в срочном порядке – за несколько дней. Дело в том, что врачам там было явно неуютно.  

Мой предшественник поставил рекорд; за неделю допился в Аддис-Абебе практически в усмерть. Город-столица находится на высоте 2300 метров над уровнем моря и пить там интернациональный напиток иезуитов, конкистадоров, моряков и советских спецов под названием «Джин неразбавленный» – это примерно то же, что пить его в Москве в  барокамере. Идея интересная, но явно для диссертанта-экстремала. (Бутылка адисс-абебского тоника стоила столько же, сколько и джина, и делало это его покупку в глазах вечнобдящих особистов, согласитесь, подозрительно несоветским поступком – примеч. авт.). Эффект «джин высокогорный» давал потрясающий – пьющий горячо дискутировал о внешней политике государства и внутренней политике командира авиаотряда, совершал осмысленные действия за столом,  закусывал, но находился при этом в «параллельном мире» буквально. Т.е. ему обо всём этом на следующий день рассказывали неупотреблявшие, поскольку он ничегошеньки не помнил – амнезия от гипоксии была полнейшая, равно как и молниеносная форма «белой горячки». 

Врача, сменившего неудачного джинофила, направили от греха подальше в Асмеру – столицу будущей независимой Эритреи – аккурат, на уровень моря Красного, между прочим. (Говорят, химический состав солей его воды наиболее близок составу их в  человеческой плазме, – остается эту воду только научиться стерилизовать и можно спокойно гнать внутривенно. Странно, что Моисей – по преданию бродивший  там с нацией врачей и скрипачей – этого дела не проинтуичил. Анналы военно-полевой медицины обогатились бы переливанием плазмозаменителей на пару тысяч лет раньше– примеч. авт.). Было это "стратегическое решение" явной профилактикой со стороны начальства.  Но медики не «облака в штанах», вопреки физиологически легкомысленному нравственному постулату, внушаемому нам с 1 курса мединститута, а  тоже люди и у них на второй месяц полового воздержания начинается… Ну да – именно то самое, где либо кулак («на безрыбье и кулак «Красна девица» - примеч. авт.), либо плотно зажатые в  него же  заработанные быры и шаткой походочкой в ближайший шалман с анчутками. (1 Быр – денежная единица Эфиопии,  анча – женщина по-эфиопски - примеч. авт.). Доктор явно был эстетом. В то время нам уже стыдливо намекали на лекциях по сексопатологии про введение в СССР официальной медицинской нормы на оральный секс, но как-то невнятно и теоретически; сокурсниц на военфаках ещё не было, приходящие девочки, конечно, могли, но не все хотели, а настаивать будущие военврачи – все поголовно комсомольцы или партийные – на 5-6 курсе ещё боялись. «Порулил» наш эстет к девочке-шармуте, договорился, как мог, об этой процедуре, но ожидаемого оргазма не испытал, а испытал неожиданный эрекционный мучительный конфуз и поэтому платить отказался. (шармута - проститутка по амхарски – примеч. авт.). Девочка, конечно же «взбрыкнула и доложила, куда надо  эфиопским товарищам» – эфиопский шармутский профсоюз был достаточно мощно организованной полугосударственной структурой, да и занятие это не считалось там неприличным. Но и наш «герой» был не промах. Нету оргазма – нету быр. Уговаривали и пугали доктора всем авиаотрядом – не платит и всё. По легенде на одной из таких товарищеских проработок он и изрёк «эпохальное»: «Вы меня Союзом не пугайте, - я Афган прошёл…» Так и улетел в Союз «непокорённым», но с кликухой «Саксофонист». По слухам, был «звездой» гарнизона (сейчас сказали бы: секс-символом) и даже с женой не разошёлся. Вот и встала задача найти непьющего и особо секс экспериментами не замороченного. Как ни странно, в таковых числился я – поэтому и заслали.

Полёт туда был долгим – взлёт из очень-очень раннего иссиня-чёрного узбекского утра с посадкой в пламенный эфиопский закат. В старенький – с надписью «Аэрофлот» – «Ан-12» ВТА (военно-транспортной авиации – примеч. авт.), где герметична только кабина экипажа и пристройка рядом с ней для 5-6 пассажиров, нас натолкали человек двадцать с хорошим «ВТА-шным гаком». (ВТА-шный гак – заталкивание начальством знакомых, личных вещей и незапланированного груза  в  уже перегруженный официально заявленным грузом и пассажирами самолёт. Сколько лётчиков погибло из-за этого... Вечная им память… – примеч. авт.). Сидели даже на устилавших пол чемоданах. Все были в выданных на складе Министерства Обороны цивильных, мышиной раскраски москвошвеевских костюмах, при галстуках и почему-то в шляпах «а-ля родное Политбюро».  Всё бы ничего, только вот и женщины летели – так было дешевле, не надо было тратиться на настоящий «Аэрофлот». Роль туалета выполняло ведро, сиротливо приютившееся на виду у всех в уголочке кабины. О том, что существуют разнополые потребности физиологического плана никто из экономящих средства Министерства Обороны, как обычно, не подумал.

Пролетая над Афганистаном, видели внизу то ли сполохи взрывов, то ли грозовые раскаты и радовались, что летим не туда. Посадка на дозаправку была в пакистанском городе Карачи. Именно в тот день террористы угнали у нас в Союзе (в Мин. Водах) самолёт с заложниками – школьным классом и учительницей, улетевший потом в Израиль. Мы об этом ничего не знали, поэтому были очень обескуражены, когда вокруг нашего самолёта   внезапно материализовалось тройное оцепление из свирепых камуфляжных людей с автоматами.  Прибежавший на борт очень потный представитель «Аэрофлота», тут же «стрельнувший» у меня халявный валидол и ещё кучу всякого разного «краснокрестного» добра, попутно «просветил» нас, что заявлен в этом самолёте только груз, что выглядывать в окна нельзя, что на землю мы не сойдём и что нормального туалета нам не видать. Как истинные рыцари, пригибаясь и используя па, напоминавшие гопак, «протанцевали» мы в грузовую кабину и женщины смогли облегчиться. Потом и нам «счастье улыбнулось»...

Отчётливо запомнилась встреча в Аддис-Абебе. У трапа деловитый усатый мужичонка в синих, растянутых на коленах трениках, оказавшийся впоследствии особистом, забирал, сверяясь со списком, наши служебные паспорта. Ни тебе «Добро пожаловать, дорогие товарищи», ни тебе хлеба или хотя бы соли. Это и составило весь протокол встречи и таможенного контроля. Увидел я свой паспорт ровно через год у трапа «Ил-76» увозившего меня в Союз. Случись что экстраординарное – мне, офицеру Советской армии, прописанному в «Доме с яйцами» - военной общаге эстонского города Тарту, пришлось бы самостоятельно объяснять компетентным органам Эфиопии, что я делаю без документов на африканском континенте, в городе Аддис-Абеба.

Город в темноте поразительно напоминал среднероссийскую глубинку – эвкалипты  смотрелись осинами, на жёлтом ПАЗике была надпись «Москва-Адисса», немногочисленные темнокожие прохожие в темноте смотрелись привычно-белокожими и, въезжая в авиаотряд, мы увидели знакомый до слёз шлагбаум, МО-шные лозунги и плакаты типа «Служить в Турк.ВО / Заб.ВО / ПРиб.Во почётно и ответственно». Немного даже взгрустнулось от привычной гарнизонной картинки. Скрашивало ситуацию лишь невиданной красоты ночное африканское высокогорное небо. Писать, что звёзды мерцали – нелепо и банально. Они светились и переливались мириадами разноцветных сполохов. Позже, увидев в Оружейной палате настоящие бриллианты в подсвеченной витрине, я понял, с чем их можно сравнить.

Поселился я в палатке военных переводчиков. Прапорщика фельдшера – толстого и усатого азербайджанца с сальными глазками – я не знал. Представившись без церемоний:  «Я – просто Алик»,  – он к тому же отвратительно пах, был пьян и лет на двадцать меня старше. Я как-то моментально решил не рисковать. У «переводяг» в палатке я встретил старого знакомого, интеллигентное общество, записи Визбора и изысканную кухню (консервы «исландская сельдь в винном соусе», Мартини и настоящий индийский чай). Была у них в Эфиопии прикольная профессиональная кликуха – астергомики, но они жутко на неё обижались, и поэтому в авиаотряде именовались просто и без изысков - переводягами (астергóми по-амхарски  переводчик – примеч. авт.). Замечу попутно: уходя в армию, я был уверен, что самые большие «халявщики» там – военврачи. Жестоко ошибся, однако. Нашему «змее-рюмочному» сословию в целом очень-очень далеко до переводчиков, особенно выпускников ВИИЯКа. Ребята они там все поголовно с «непростой» и большей частью «нерабочей» биографией, но, тем не менее, все мои главные и настоящие друзья по жизни именно оттуда – из «осиного гнезда советской внешней разведки». По преданиям переводяг, именно так было написано на обложке то ли французской «Монд», то ли немецкого «Штерн» с изображением  ВИИЯКовской «бурсы». Прав был Гёте – лучше и не скажешь – поэтому и привожу цитату полностью: «Что бы ни говорили о недостатках переводческой работы, труд переводчика был и остается одним из важнейших и достойнейших дел, связующих воедино вселенную». Спасибо ВИИЯКу за хороших людей – это абсолютно искренне.

Время в Аддис-Абебе совпадало с московским, да и по ночам там обычно до + 16 по Цельсию, так что особого дискомфорта я не испытывал. Поговорив «за жизнь, кто, как и откуда призывался», напившись мартини и чая из невиданных бутылок и баночек, я пошёл «отлить» за палатку. Окружены палатки в авиаотряде были  колючей проволокой – из-за неё-то на меня и глянули жёлтые огни неведомых глаз. Отливать расхотелось сразу, от страха я почти протрезвел. Потом раздался дикий крик. Тут уж я протрезвел полностью. Если вы когда-нибудь слышали, как кричит женщина перед групповым изнасилованием (я не слышал, но представляю себе этот крик именно так – примеч. авт.), это было именно то и издавалось, как мне объяснили позже, гиенами. Жуткие твари. Наши авиаотрядовские собаки, во главе с бесстрашным Сепаратом – согласно легенде облаявшим и чуть не укусившим первого зама министра обороны Эфиопии – по ночам забивались в какие-то лишь им ведомые щели и боялись даже тявкнуть в ответ на оргиастические вопли гиен.

Утром физиология своё взяла, и, выяснив попутно, где туалет, я поплёлся туда, жуя по дороге кусок хлеба с невиданной в Союзе роскошью – кубинским грейпфрутовым джемом. Находясь в полусонном состоянии, я воспринимал окрестности авиаотряда как нечто сюрреалистическое – тропинка вилась между рядами палаток блёкло-защитного цвета и вдоль  выбеленных известью по Уставу – на метр от земли – кактусов-опунций с жёлтыми цветами, мимо гипсового бюста Ленина, выкрашенного золотой краской. В закуточке возле двух эвкалиптов, благоухая лизолом, гордо высилось здание с 10-ю очками «М» и одним «Ж».

Вдруг с неба на меня что-то рухнуло. Время в таких случаях замедляется – я успел даже подумать, что это дельтаплан (не Валерий Леонтьев, носивший в те времена такую всенародную кличку, а настоящий – примеч. авт.). Это была не странная фантазия – боковым зрением я увидел широко распростёртые огромные крылья. Индюшачья голова исполинских размеров с мерзкой голой шеей просвистела мимо моего носа, когтистая лапа выхватила хлеб и небрежно чиркнула по моему плечу. Отливать мне снова расхотелось. Примчавшись в палатку и заикаясь, я рассказал о случившемся, но сочувствия не вызвал. «Это гриф Яшка» просветили меня. «Он местный грифовый пахан, курирующий помойку авиаотряда. В принципе такой же летун, как и мы, поэтому никто его не обижает». Основной авиаотряд грифов-стервятников базировался буквально в паре километров от нас – на свалке аддис-абебского мясокомбината, которая столичный «воздух тоже не озонировала», как писали классики. Птичье население в Аддис-Абебе было довольно разношерстым – везде деловито сновали ткачики, весёлое гомонящее птичье сословие, по цвету очень напоминающее воробьёв, переболевших гепатитом. Встречались вороны с невиданными по величине клювами, а вот привычных голубей не было видно вовсе. Позже вертолётами, заходя в боевых порядках на озёра, охраняемые ЮНЕСКО, мы поднимали в небо целые облака розовых фламинго. Это было зрелище библейского масштаба – снится до сих пор. Ещё снятся марабу – по виду похожие на местечковых, попавших под дождь, учителей «музычки» (что-то вроде тех маэстро, которые, по выражению М. А.Булгакова, «урезали марши»).

Первый день мне запомнился до мелочей – нас представили на партсобрании, выдали подъёмные и устроили баню, после которой сменяемые накрыли для сменщиков стол. Для нас так начались трудовые будни, а для них праздник продолжился  в Содере. Это было курортное местечко под Адиссой, куда отбывавших в Союз вывозили накануне отлёта на радоновые источники и халявную «поляну от благодарного эфиопского народа». (Замечу, что вся благодарность эфиопского народа  заключалась в таких случаях в почётной грамоте на амхарском языке, барашке на вертеле, шведском столе с закусками и пивом местного разлива. Джин мы привозили с собой – примеч. авт.). Оттуда и привезли моего первого пациента. Им оказался замполит, укушенный в задницу зелёной мартышкой. После барашка, джина и пива народу захотелось сфотографироваться «на вечную память» с обезьянами, которых в тех местах полно. Отдыхают в Содере обычно люди состоятельные, объедками, по-пьяни, с фауной делятся щедро, вот обезьяны к людям попривыкли и подпускали к себе близко, на руки, правда, не идя. Замполиту подвернулась самка с детёнышем. Бросив ей упаковочку «Аэрофлот» с 2 кусочками сахара, он дождался потери обезьяньей бдительности. Самка бросила маленького и увлеклась ковырянием подачки. Схватив детёныша, замполит приготовился к фотосессии, но материнский инстинкт у приматши оказался сильнее пищевого. Она, не раздумывая особо о политесе, вонзила зубы в тощий замполитский зад. Такого человека (замполит!!! – примеч. авт.) да с таким «ранением» везти в советский госпиталь, где все друг друга знали, было глупо. Вот его и потащили домой к новому доктору. Рана была неглубокой, промыл я её перекисью водорода, наклеил повязку с мазью великого Вишневского и через пару часов улетел наш замполит в Союз. Надеюсь, он жив и здоров.

Особо об обстоятельствах ранения я не распространялся, да и никто не спрашивал. Я в ту пору ещё страдал комплексом правильного советского человека и постоянно ждал от каждого встречного иностранца провокаций, и даже вербовки. Это типичный комплекс впервые выехавшего за границу «совка», насмотревшегося соответствующих фильмов. Щеголял я в ту пору в эстонской футболке с надписью «PERESTROYKA», обозначавшей, как мне казалось, и мой статус, и мои убеждения. Никто, тем не менее, особо не приставал. На улицах старики, дети и беременные женщины, завидев белого, уступали дорогу, а белые иностранцы приветливо улыбались и все поголовно здоровались по-английски. Как-то даже разочаровался я в первое время. Потом отпустило – стал, как все, здороваться первым и улыбаться незнакомым. 

К слову, эфиопы себя неграми не считают – у них есть легенда, что после сотворения людей их предки первыми отправились разведывать земли в Африке, забыв помолиться, должным образом. Вот их в наказание и обожгло солнце. Эфиопия входит в местность Сахель, периодически терзаемую чудовищными засухами, от которых – вследствие голода – люди помирают миллионами. В XIX веке в Африке оставались лишь 2 независимых государства. Одно из них Либерия – основанное неграми, выходцами из Америки, освободившимися от рабства. Другое – как раз Эфиопия или по-старинке Абиссиния. Ей не повезло – она расположена ближе к «прогрессивной» Европе и поэтому исторически рот разевали на неё все, кому не лень. Вот и итальянцы добрались до Эфиопии в 30-е годы, но после Второй Мировой войны им пришлось вернуть эфиопам независимость.

Аддис-Абеба показалась мне городком презанятным – небоскрёбы банков и отелей, выстроенные при помощи ООН, и  кварталы  посольств перемежались с районами жутких трущоб, где бродили прокажённые и больные квашиоркором (белково-витаминной недостаточностью - примеч. авт.) голодные дети, начинавшие громко вопить «Ю-ю-ю!!!» при виде белого человека. Но не все эти дети были такими голодными. У меня до сих пор осталось ощущение, что это «Ю-ю!» было условным рефлексом на когда-то полученную подачку. Те же дети речитативом повторяли, как основание для получения новой подачки, «фазер дэд, мазер дэд (папа умер, мама умер)», может быть, толком не понимая значение этой присказки.

Они же раз и навсегда отучили меня подавать милостыню. В центре Аддис-Абебы, у  Национального театра (центровее места в этом городе просто не было) сидели на постоянном приколе «нищие» детишки в живописных лохмотьях с вечным: «Фориндж! Сантиз!» (Иностранец! Дай денег!), и я, наивный иностранец, положив им какой-то эфиопской мелочи, не успел сделать и пару шагов, как мне в спину полетели мои же благотворительные сантимы. Оказывается, в центре города нищим полагалось подавать пусть мелкие, но банкноты.

В других, менее пафосных местах дети были рады и монеткам, но я не подавал их и там – на «счастливца» прямо на глазах у «благодетеля» налетала толпа обделённых участием. Мало того, что деньги тут же отбирались – ему могли в назидание ещё и голову проломить. В общем, не подавали мы милостыни и не потому, что были жадными…  

В Адисс-Абебе был самый большой лепрозорий в Африке, построенный, как мне говорили, при помощи Матери Терезы, которую местные считали святой при жизни. По выходным прокажённых выпускали на улицы города и они, потрясая культями и сочась на мостовую энциклопедического вида язвами, гнусаво требовали денег у прохожих и спешивших в церковь прихожан.

Церквей было много и были они разные – от  скромненьких коптских и греческих храмов и неприметных синагог до шикарных католических соборов и мусульманских мечетей с белыми минаретами. Христиане в Эфиопии составляют  большинство и живут с другими конфессиями мирно. Особенность эфиопского христианства заключается в том, что на фресках в церквях Иисус Христос обычно изображается либо откровенным негром, либо подозрительно смугловатым, чего не скажешь о всегда ослепительно белом Иуде. Фрески эти, большей частью написанные в манере примитивистов, потрясающе красивы. Больше всего они нравились мне в Асмере – очень красивом, самом цивилизованном и очень итальянском городе. Он был полностью перестроен при итальянской оккупации времён Муссолини и стал теперь столицей независимой Эритреи, в ту пору бывшей мятежной провинцией.

Асмера действительно необычайно привлекательна. Впервые попав туда, я почувствовал себя в  декорациях фильмов итальянского неореализма: плоские крыши вилл, сплошь увитых цветущими лианами, бугенвилиями и акациями, геометрически выверенные кварталы тоталитарной муссолиниевской эпохи с серо-бетонными  зданиями офисов и фабрик, кинотеатры с огромными статуями обнажённых истинных «арийцев-олимпийцев» в стиле героев фильмов великой Лени Рифеншталь. Дороги там самые лучшие в Эфиопии, да и магазины тоже. Я даже завёл дружбу с мадам Тоби – пожилой итальянкой, продававшей дешёвую ювелирку. Дело в том, что наших девчонок-медсестёр из Балчи (советский госпиталь в Аддис-Абебе - примеч. авт.) в город поодиночке не выпускали. Завозили бедняжек, всех вместе в супермаркет, где они были вынуждены отовариваться практически одним и тем же. С женщинами так нельзя по определению. Я привозил от мадам Тоби выбранные ими по фоткам из невиданных в Союзе каталогов цепочки, кулончики и гарнитуры из жемчуга. Денег за эту услугу я с коллег не брал принципиально – они всегда выручали меня с медицинскими проблемами и жили мы очень дружно. Мадам Тоби была уверена, что всё это я покупал для своего личного бизнеса, и когда я пришёл попрощаться перед отлётом в Союз – она даже всплакнула и подарила «от фирмы» для моей мамы шикарную итальянскую подвеску с Мадонной, как оказалось – из чистого золота. Спасибо ей за это.

В центре Асмеры высится, словно перенесенный туда из Флоренции, прекрасный католический собор в стиле эпохи Возрождения, с колокольней и куполом, увенчанным ангелом-громоотводом. На входе до сих пор красуется мраморная доска, где золотыми буквами вписана благодарность лично Дуче за  содействие в  строительстве. Окрестности города – не менее живописные и экзотические; они  хорошо знакомы всем по фильму Пьера Паоло Пазолини «Цветок 1001 ночи». Великий мастер снял там почти половину натуры. Народ в Асмере очень отличался от остального населения Эфиопии, и отличался, честно отмечу, – в лучшую сторону. Во-первых, итальянские оккупанты здорово улучшили генофонд – по улицам гуляли невероятно грациозные, с правильными европейскими чертами лица, привлекательные мулатки, перед натуральностью форм которых меркли все силиконовые прелести безумно популярной  в ту пору Сабрины. Во-вторых,  итальянцы очень многих бастардов вывезли в Италию, где на деле продемонстрировали гражданские свободы и обучили профессиям. Вернувшись на историческую родину в качестве специалистов, эти люди меньше всего мечтали строить «светлое будущее» в массе пролетариев – чего греха таить – средневекового вида и интеллекта, пусть даже под руководством Менгисту Хайле Мариама.– «великого вождя эфиопского народа и большого друга советского народа», как писала в ту пору «Правда». Поэтому сепаратизм и победил – поддерживалось движение за независимость Эритреи подавляющим большинством населения.

В Аддис-Абебе, несмотря на её столичный статус, очень заметно было полное отсутствие в городе бродячих животных и общественных туалетов. Эфиопские мужики «отливали», где придётся, когда придётся и, обычно, – у всех на виду. Женщины грациозно присаживались на канализационные решётки посреди проезжей части или прямо на центральной площади столицы, также особо не стесняясь. В общем, «везде-ссущая» нация  – иначе не скажешь.

Центральная площадь города была местом «апофеоза» советско–эфиопской дружбы. Причем апофеоза патологического абсолютно. СССР зачем-то подарил братскому эфиопскому народу 30 светофоров – очень «нужную» стране с помирающим от голода населением вещь. Кому в ЦК КПСС это пришло в голову – неизвестно, но шутник он был явно неординарный. Пока этот «подарочек» переправили на корабле в Эфиопию и довезли до Аддисы, – 3 светофора разбили вдребезги. С остальными решили не мелочиться и установили все скопом на центральной площади, отчего та стала выглядеть очень живенько и немного дискотечно. Каждый светофор исправно  работал в режиме «нон-стоп» и, что немаловажно, – сам по себе – т.е. автономно. Это создавало празднично-бардачную дорожную обстановочку. К слову, в Эфиопии правил дорожного движения нет, т.е. они, конечно же, где-то записаны, я подозреваю, но никто им и не думает подчиняться. Более того, если дорожные  правила вдруг начнут соблюдать, – то в первую очередь сойдут с ума от этого  полицейские, а во вторую –  водители. Решается на дорогах  всё  просто: у кого машина больше – тот и прав. Я на своём медицинском уазике иерархически побивал даже навороченные ООНовские джипы.

На площади и произошло событие, которому я был свидетелем. На одном из её многочисленных перекрёстков наш боец на военном уазике сшиб советскую женщину, гордо «мчавшуюся на всех парах» с хозяйственными сумками, забитыми барахлом с Марката. (Маркат – самый большой рынок в Африке – расположен он как раз в Аддис-Абебе – примеч. авт.). Наши на Маркате – старшем брате «почившего недавно с «миром» Черкизона, были завсегдатаями и очень обогатили лексикон местных торговцев. Поэтому услышав от них нечто вроде «Часы-турсы!! Мадам, Экстра-Лардж áлле!!» – мы даже не удивлялись. Тем не менее, советским дамам на Маркате в одиночку шарахаться было строжайше запрещено, но эту видно либо муж не успел до дома довести, либо от посольского автобуса отбилась, приметив чего-то нужное по дороге. В общем, сшиб-то боец её легонько – без крови и переломов, но движение остановилось. Народ развлекался громкой матерной руганью мадам, которую она чередовала с координатами места в Афганистане или ЗабВО, куда попадёт завтра при помощи её мужа несчастный солдатик-шофёр. Я думаю, он её действительно не увидел в потоке машин. Дело в том, что советскую женщину в 1989 году в Эфиопии не заметить было просто невозможно, и цвет кожи был не главным опознавательным знаком. Все дамы из СССР, независимо от звания мужа, носили как униформу обязательную юбку-варёнку (кто видел,  тот вспомнит - примеч. авт.). И это при полном отсутствии причёски на голове. Конечно не все шастали как лахудры. Но многие – это точно.

Жили многие из советских специалистов относительно недалеко от центра города, где располагались Национальный банк, Генштаб, Национальный театр.  Направляясь в гости к совспецам домой, я поворачивал в достаточно круто сбегавший вниз со склона горы переулок, заслуженно именуемый  нашими  «кошаша» (по-амхарски «грязь» - примеч. авт.),  по которому в сезон дождей стекали потоки грязи и где среди архитектурных завалюшек-развалюшек наскоро сколоченных из ящиков, располагался многоквартирный «Синий дом» (покрашенный синей краской – примеч. авт.). У него обычно всех радостно встречали два карлика неопределенного возраста постоянно требовавшие шоколадных конфет: «Сима, чоколата!» («Дядя, дай шоколаду»). Сдаётся мне до сих пор, что пахали эти юродивые – как минимум – на эфиопскую спец. службу.   Надо сказать, что «дыхание в затылок» этой службы мы ощущали. Особенно – в командировках, где за нами постоянно ходили двое или трое мужиков в камуфляже, которые явно понимали русскую речь.

Рядом с Синим домом, как бы в пику Кошашному переулку, высилась гостиница типа «Мариотт» с собственными такси-«Мерседесами». Напротив гостиницы – через улицу Черчилль Роуд – стояла внушительная каменная статуя коронованного льва – символа Эфиопии. Сразу за каменным львом начиналась характерная для высокогорья прохладная тень полу-галереи бутикóв, открытых с одной стороны на проезжую часть, где обычно промышлял фальшивый припадочный негр-альбинос. Самый сильный интерес у нас – и то лишь поначалу – вызывал ювелирный магазин, непривычно для советского глаза оформленный «по-европейски», где пробы ювелирных изделий указывались в каратах и золото блестело зеленоватым цветом, потому как состояло из неожиданного сплава золота с серебром, вместо привычной советской меди. Там же были  бутики с пугающей ценами одеждой, точки эфиопского общепита верхней ценовой категории с хорошим машинным кофе, подозрительными пирожными и прочей снедью, которую, по большому счёту, стоило там же и заедать как минимум 4 таблетками сульфадиметоксина. Много было лавок с невиданными нами фруктами и овощами и  магазинчиков с мясоразделочными отделами и колбасо-сыронарезочными машинами, которые кромсали колбасу и сыр на ломтики почти папиросно-бумажной толщины. Криминальная обстановка, в общем, была совсем не напряженной: если не искать приключений себе на голову и прочие части тела специально. Упоминания стоит, пожалуй, только то, что с женщины в уличной толпе могли сорвать солнцезащитные очки и спешно скрыться с ними в той же толпе; поэтому передвигались мы по столице спокойно, можно сказать, расслаблено.

Стоит сказать, что в столице то вводили, то снимали комендантский час, и с двенадцати ночи до какого-то часа поутру передвигаться по городу было запрещено. Однако случайная проверка делом (когда мой друг – переводчик ростовчанин Олег с женой засиделись у знакомого болгарского доктора, а спохватились уже за полночь) показала, что прогулка по пустым ночным улицам Аддис-Абебы достаточно безопасна, они даже о чем-то мило поговорили с бойцами стационарного блокпоста. В подобной ситуации в Асмере, когда мы в центре города – аккурат напротив костёла – пьяной толпой отмечали Новый год песнями и плясками под невиданный в тех краях баян, выскочивших на нас поглядеть эфиопов полицейские положили лицом на асфальт и дали предупредительную очередь из автоматов над ними. После этого новогоднее торжество у нас скукожилось и мы почти строевым шагом ушли в гостиницу.

Был у эфиопов занятный праздник – «День всеобщего убийства злого духа». По их  поверьям, каждого человека по жизни сопровождают два духа. Добрый идёт впереди и ведёт за собой по жизни – «к светлому будущему» – такой архетипический «призрак коммунизма», забредший в Африку. Второй дух, ковыляющий сзади, – злой пакостник, норовящий то подножку подставить, то толкнуть – в общем, гадости его стихия. Существовал  день в году, когда, по местным поверьям, стремглав перебежав прямо перед машиной, можно сделать так, что злого духа машина попросту задавит, и он год не будет пакостить. Всё бы ничего, но народ это всё воспринимал на полном серьёзе, и перебегал дорогу так, что обожающие внуков японские бабушки, бросающиеся под колёса машин, чтобы внуки получили страховку и поступили учиться, обзавидовались бы всем японским кагалом престарелых стайеров. Мы в этот день официально в город не выезжали, но по «закону подлости» именно с утра у одного из бойцов я диагностировал аппендицит, и пришлось везти его в госпиталь. Удачно давя встречных злых духов, мы с Игорьком – бойцом водителем (он даже, мне сдаётся, и стукачом то не был – примеч. авт.) почти доехали до советского госпиталя и буквально за квартал до него сшибли-таки бабулю-эктремалку. Она натурально вырубилась от удара, и пока народ сообразил, что с этих белых можно и «денежку поиметь», мы с Игорьком закинули почти невесомое тельце в уазик и «вдарив по газам», не долго думая, «покинули место ДТП». В машине после интраназального вливания нашатыря бабуля оклемалась и что-то вдруг бодренько защебетала. Я упросил девчонок из хирургии сделать ей рентгеновский снимок грудной клетки – там не было даже перелома рёбер. Бабке перевели, что с ней всё ОК и задарили снимок. Она кинулась целовать руки. Так я провёл внеплановую «диспансеризацию» своего первого эфиопского пациента.

Вторым же советским пациентом, после замполита, укушенного мартышкой, был солдатик-срочник с классическим сифилитическим шанкром на причинном месте. К слову, чтобы в Эфиопии заработать сифилис, надо было быть полным идиотом. На пороге Африки уже отчётливо маячила эпидемия СПИДа, и на средства ООН были закуплены гигантские партии презервативов, причём они раздавались всем бесплатно – достаточно было зайти в аптеку и написать в книге своё имя, место проживания и страну. И тебе давали, по-моему, до 10 штук сразу – прекрасно выполненных французских или шведских резиновых изделий; и с насадками, и классических, и со смазкой. Мы набирали их сумками для друзей в Союзе и  долго прикалывались записываясь в аптеках разных эфиопских городов и посёлков как «Леонид Брежнев, Москва, СССР». Потом кто-то таки «вложил» и замполит пригрозил отправить в Союз первого же попавшегося на таком святотатском неуважении к покойному. Сифилис мы бойцу вылечили за неделю и даже в Союз не отправили. Он  рассказал мне, почему не предохранялся. Его уговорила на это эфиопка, ещё и приплатив. У бледнокожих мулатов больше шансов найти работу – такая вот закономерность в Эфиопии, а один работающий часто тянул финансово не только отца с матерью, а и всех многочисленных братьев и сестёр. Я как-то наблюдал в кинотеатре (кинофильмы в них крутились нон-стопом, и можно было зайти в кинотеатр когда угодно и выйти тоже – примеч. авт.) как сидевшая рядом с нами беременная дама очень активно строила нам глазки. Сладострастно улыбаясь, она гладила свой живот и отчётливо повторяла «Раша, раша». Мы так поняли, что кто-то из наших соотечественников таки осчастливил её.

С кино был у меня ещё один забавный случай. Сходили мы как-то на фильм «Нечто». Я видел его на нелегальных домашних видеопросмотрах в Тарту, а вот  на большом экране увидел впервые. Эффект после фильма был неожиданным. Техник самолёта, мужик 53 лет, прошедший Афган, не смог пару ночей спать из-за возникших после фильма кошмаров. Пришлось кормить человека снотворным.

Боец, заработавший во время исполнения интернационального долга сифилис, тем не менее, оказался злопамятным и таки отомстил своей пассии, проходившей в бойцовской среде под интернациональным уже в ту пору именем Наташа. Причём – мерзавец  – очень изощрёно отомстил. Улетая по замене в Союз, он «втюхал» ей канистру бензина, вместо привычно отдаваемого ей бойцами «за любовь и дружбу» керосина и «девушка свободной профессии», сдуру залив прощальный подарок «пылкой страсти» в примус, еле успела выскочить из своей полыхнувшей лачуги. Такая вот «огненная драма любви» – мексиканские сериалы отдыхают…

Проституция у эфиопок – иногда единственный способ не умереть с голоду и прокормить семью. В обществе она неправедной не считается. Более того, возле дома или хижины, где за деньги можно получить «удовольствие», – всегда торчит палка, на которую надета кружка. Однажды я видел палку, на которой было надето ведро. Даже поинтересоваться не рискнул…

Была ещё одна, вернее две, физиологических особенности у африканских женщин. Они носили замысловатые, порой фантастические причёски из великого множества косичек. Насколько я понял из объяснений, заплетались эти косички раз в 2-3 месяца, и поэтому голову они не мыли, а смазывали маслом. Такая гигиена давала специфический запах и не только голове (впрочем, эфиопские кавалеры пахли не намного изысканнее – примеч. авт.). Кроме этого, сама кожа местных красоток тактильно отличалась от привычной нам кожи родных женщин – она обладала каким-то странным «лягушачье-мятным» охлаждающим эффектом и была крупнопористой. Однако, чем дальше катилось спецкомандировочное  время – тем местные дамы пахли всё лучше и лучше и становились всё краше и краше.

Как ни странно, особых половых проблем в авиаотряде не было. Т.е. они конечно были – загоняя мужика на пике возрастной гормональной активности в годичную спецкомандировку, решить волевым усилием проблему полового воздержания не смог  бы и генеральный секретарь ЦК. Ну,  природа это наша – и тут либо простатит застойный, либо нормальная половая жизнь. Рукоблудие считалось смертным грехом и я, сдуру посоветовав его какому-то «озабоченному стукачку эконом-класса», чуть не «вылетел» в Союз и был строго предупреждён. Спас меня  полковник Хабибула – старший группы врачей в Центральном армейском госпитале,   подтвердивший командиру, что такой метод профилактики застойного простатита имеет место быть в официальной советской медицине. Рассказывали, как Тимурик – сын Хабибулы – наградил кличкой нашего военного советника, проорав через решетчатые ворота коттеджа приехавшему с работы генералу-соседу:  «Синештан, у тебя синие штаны!!!».

Третьего пациента мне послало провидение на второй день вечером, сразу после бойца-сифилитика. Травма была авиационной, – т.е. она достойна описания. Прилетели вертушки с задания (вертушки – вертолёты Ми-8 – прим. авт.). Летали вертолёты на задания парами; – в одном  всегда летел переводчик, во втором, если командировка была длительной, летел врач. Я собирался поступать в академию и мне нужен был налёт в зоне боевых действий для получения удостоверения участника войны. Об этом я сразу же предупредил командира и он разрешил мне летать на вертушках, сколько моей душе угодно. Саша – второй врач авиаотряда – не возражал. После Афгана он имел удостоверение участника войны и стойкую аллергию на всё железное, что, трясясь и громыхая, взлетает в воздух, невзирая на силу всемирного тяготения. Итак, о третьем больном. Им оказался прапорщик – техник вертолёта, которого звали Варданом. Был он знойным армянином и от скуки и тоски исполнял в отряде обязанности фотографа – совершенно бесплатно, что удивительно. (У всех в чемодане был шикарный китайский фотоальбом, где под каждой официальной фотой лежала как минимум одна неофициальная - с охотничьими трофеями, девочками и проч. лабудой,  имеющей значение только для её обладателя – примеч. авт.). Экипаж вертушки готовился к отлёту в Союз и народ решил всем составом сфотографироваться на дромадере, – африканском верблюде с мохнатыми бровями очень напоминавшими брови покойного Генсека. Дромадеры имеют только один горб, на который достаточно тяжело взобраться. Хозяин верблюда, чтобы заставить его опуститься на колени – со всего размаху палкой бил верблюда по этим самым коленным чашечкам. Не знаю как у этих животных, но у человека там, к  слову, шоковые зоны – т.е. элементарно очень больно. В группе было 8 человек, включая фотографа, и бедное животное, я думаю, просто ошизело от боли. Когда очередь дошла до Вардана – верблюд таки дал ему на себя взгромоздиться, но потом, – в самый разгар фотосессии, сделал практически (записано со слов свидетелей – примеч. авт.) неуловимое для глаз движение тазобедренного сустава, после которого бедный фотограф взлетел ввысь, как барон Мюнхгаузен, только без ядра. Всё произошло настолько стремительно, что у правачка (помощника командира корабля или правого лётчика – примеч. авт.), снимавшего этот исторический запуск Вардана, просто не успел сработать фотографический рефлекс, и полёт остался не запечатлённым. Обиду Вардана понять можно – 5 сломанных рёбер стоили одной приличной фотографии. Народ хохотал до слёз, видя ковыляющую фигуру, заклеенную пластырем. Каждый норовил успокоить несчастного тем, что тому повезло – вот если бы верблюд ещё и плюнул…

На третий день друзья переводчики, учитывая мой ещё неутолённый фруктовый голод, подарили мне гроздь бананов гигантских размеров. Был у меня тогда день рождения, и стукнуло мне ровно 33 года. Устроить бананово-джиновый стол мне почти удалось, но занемог Аркадий – сосед переводчик. С утра он с командиром авиаотряда поехал на банкет в Министерство обороны Эфиопии, где переводил торжественные тосты.  Наевшись какой-то экзотики, Аркаша сдуру решил выяснить, что он собственно, съел. Вот это-то и  было несусветной глупостью. Ну, съел, ну, прожевал, ну, запил – забудь. Так нет же – рецептик для жены вздумалось записать. А съел он то ли змеиное филе с суфле из пауков, то ли крокодилью печень с подливкой из тараканов (тараканы в Эфиопии гигантских размеров, тоже летуны отменные – примеч. авт.). Любопытному Аркаше, как Золушке, захотелось тут же на балу оставить свой след. Не в виде хрустального башмачка, естественно, а виде съеденной им экзотики. Но долг у переводяг обычно всегда превыше всего, и он довёз это безобразие до отряда, где и началась эпопея. Помня с детства, что пищевые отравления его мама лечила тёплым молочком, Аркаша разводил сухое молоко «Нестле», которое мы возили в гигантских банках и пил его не переставая. Не переставая, организм возвращал это молоко обратно. Т.е. был процесс, сопровождавшийся соответствующей аудиокомпозицией, которую слушало пол-отряда. Никакие уговоры прекратить это молочное безобразие на Аркашу не действовали. Рвота явно имела центральное происхождение. Пришлось колоть промедол, от которого рвота прекратилась и переводчик уснул с блаженной улыбкой… 

С сухим молоком «Нестле» была громкая история, прогремевшая потом даже в прессе. Изготовители поставляли его в голодающую Африку в 5-ти килограммовых банках, на которых очень доходчиво был нарисован процесс разведения этого молока водой. Одного не учли добрые дяди из Женевы – ну, нету в сёлах Эфиопии водопроводных кранов с чистой водой. Пьют там из рек, озёр и даже луж (в период дождей – примеч. авт.). Там же и купаются, там же и стирают. Водой оттуда голодные матери и разводили молоко, причём согласно рисунку-регламенту, – выдерживали его некоторое время для лучшего растворения. Учитывая жару и микрофлору местных водных источников, напиточек получался тот ещё. Если есть коктейль Молотова, то этот я бы назвал коктейлем Менгеле. Младенцы, попив этой «гуманитарки», помирали сразу же, ну или на следующий день. Потом, конечно разобрались, – наказали невиновных.

С «гуманитарной» мирового сообщества у нас постоянно происходили всякие казусы. Мы ею периодически «одалживались» (исключительно в пределах усушки, утряски - примеч. авт.), поскольку и сами хотели есть, да и некоторые вещи в Африке явно были ни к чему. Однажды нам забили под завязку вертушки  гифтом от Италии. Один  ящик мы припрятали за хвостовую балку и потом, «распатронив» его на досуге, выяснили, что там были куклы типа Барби. Их мы и привезли в голодающую Гамбелу. Это столица одного из самых «забитых» даже по эфиопским меркам районов, где люди до сих пор ходят в набедренных повязках и где мы были первыми белыми, которых увидели дети одной из деревень. Я всё никак не мог понять, почему они все трут мне ладони и предплечья. Оказалось, народ просто был уверен, что мы выкрашены белой краской. В Гамбеле находятся плантации элитного кофе, который, как известно, родом из Эфиопии. Жара там обычно стоит несусветная – до +50 в тени и лётчики, чтобы хоть как-то выжить пару часов необходимых для разгрузки, усердно накачиваются кофе, который варят в Эфиопии тоже очень интересно – в специальных  глиняных кофейниках-чайничках с носиком. Стоит чайничек на углях довольно долго, через носик выходит пар и так происходит довольно мощная экстракция кофеина из смолотых зёрен в раствор. Поэтому и пить этот кофе надо малюсенькими порциями – чуть больше 20-30 миллилитров. Их, кстати, там и подают в чашечках соответствующего размера. Однако «рашен пайлотс геликоптер», попав туда первый раз, почему-то решили, что на них эфиопы экономят и потребовали себе по стакану кофе. Был в рядах этих кофейных горе-экспериментаторов и я. Удачно выгрузившись, попив кофейку и перелетев за 2 часа в двадцатиградусную высокогорную Аддису из пятидесятиградусной Гамбелы, мы на собственной шкуре испытали классическое кофеиновое отравление. Спать не хотелось двое суток вообще, а воздух, предметы вокруг вдруг приобрели огромное количество дополнительных органолептических свойств.  Звуки были слышны за километр и глаза не закрывались – такое было ощущение, что между ресницами нам приделали по пружинке. Скормив народу весь запас снотворного, поев его сам, мне удалось заснуть лишь на третий день, вернее ночь. Проспали мы день и две ночи. После этого кофе  пили как все – из маленьких чашечек.

Утро в авиаотряде начиналось с громкой песни «Розовые розы» о дне рождения Светки Соколовой. Просыпаясь целый  год под эту музычку, больше всего хотелось прибить  Светку сразу же по возвращении в Союз. Музыкально радийным просвещением  должен был заниматься лично замполит, но он «скинул» эту «почетную обязанность» на солдатика-узбека, который добросовестно каждое утро врубал единственную выделенную ему кассету. После неё включалась прямая трансляция «Маяка» и боец, с чувством выполненного на сегодня интернационального долга,  шёл спать дальше. Однажды, после светко-соколовского утреннего психо-факинга, мы услышали не позывные «Маяка», а нечто другое. Кто-то из продвинутых солдат ночью послушал «Голос Америки» и натурально не перевёл тумблер на «Маяк» (русскоязычная версия «Голоса» в Аддис-Абебе за ненадобностью естественно, не глушилась - примеч. авт.). Узбек-радиотехник «на автомате» переключил тумблер и «урулил» по своим делам то ли чего-то купить, то ли чего-то продать из ещё непроданного его непосредственным начальством. (На Маркате я сам видел репродукцию картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» в шикарной резной раме и военные плакаты по организации караульной службы в советской армии, причём мне пытались их всучить именно в таком комплекте и как произведение искусства – примеч. авт.). Исчез боец как-то очень быстро вместе с ключами от радио-машины. Надо было видеть «сладкую парочку» - особиста  с замполитом – «нарезавшую круги» возле машины – взламывать её никому не хотелось. Так что политинформация утренняя в этот  день была альтернативной. Бойца, учитывая его полную политико-узбекскую девственность, особо не наказали – слегка пожурили и после побудки обязали помогать на кухне мыть посуду –  до окончания срока службы…

Одними из самых запоминающихся были командировки в Гондер. Город, по преданиям, был одной из древних столиц Эфиопии. Говорили, что в нём частенько проживала царица Савская. Эта дама была явно не промах – отправилась в Иудею, вышла замуж за Соломона, родила от него сына, и вот от этого сына, вроде, и произошёл весь род эфиопских императоров. Сынок пошёл в мать и, уезжая к ней из Иудеи, грабанул папашу – прихватив с собой, по тем же преданиям, скрижали Завета, которые до сих пор спрятаны то ли в Гондере, то ли в Аксуме – гигантском комплексе цельновырубленных в скалах раннехристианских храмов. К сожалению, в Аксум мне попасть не удалось. В Гондере до сих пор сохранились живописнейшие развалины якобы дворца царицы Савской. По виду они явно средневековые и принадлежать этой даме не могли по определению, что не мешало единственной интеллигентке города – англоговорящей экскурсоводше Саге, втюхивать нам эту историю раз за разом.

Был в Гондере аэродром, «Терара-отель», где мы жили, комендантский час по ночам и классная русская баня с эвкалиптовыми вениками у друзей – советских  военных, которые в Гондере учили чему-то эфиопов. Чему – не знаю, поскольку никогда не интересовался. С тамошними  переводчиками мы общались очень трогательно – Олег и Володя всегда чего-нибудь экзотическое готовили к нашему прилёту и возили показать очередную недоступную плановым командировочным достопримечательность. Я иногда оставался у них на пару дней, и до сих пор помню утренние пробуждения с запахом приготавливаемого на дровах нехитрого завтрака и  кофе под  блеяние  козы, купленной для организации обеденного праздничного стола. Всё это поглощалось под джин и   купания подрастающих эфиопских красавиц, наблюдаемые нами через колючий забор…

В окрестностях Гондера жило племя фалашей. Были они все как на подбор чёрными, пардон, – «обожжёнными солнцем», но с ярко выраженными семитскими чертами. По легенде – фалаши одно из племен, отбившихся от иудейского народа,  который бродил с Моисеем «по долинам и по взгорьям» в ветхозаветные времена. Сохранили они с тех пор и древнеиудейский язык, и традиции, и орнаментальные могендовиды на одежде, а «загорели» от привычки передавать национальную принадлежность по линии матери, а не отца. Славились и бойко торговали фалашские умельцы фигурками из  глины, которые ни на что в Африке не были похожи. После государственного переворота 1990 года, правительство Израиля, говорят, за большие деньги вывезло фалашей на историческую родину, где они считаются теперь чуть ли не генофондом нации. Племя, между нами, было диковатым – в американских военно-транспортных самолетах «Геркулес», на которых их вывозили в Израиль, племенные кухмистеры, недолго думая, попытались   разжечь костры. Это легенда – так рассказывали мне летуны, вернувшиеся из Эфиопии позже меня.

Ещё в Гондере был шикарный ресторан и отель «Гоха». Мы туда ходили с переводчиками оттянуться за честно заработанные быры. Располагалось это «гнездо порока» на  возвышенности, откуда весь город был как на ладони. Было оно чистеньким, уютным, и по европейским меркам трёхзвёздочным заведением. Местные проститутки, вышколенные хозяином, к нам особо не приставали. Там же я и попал под первый в своей жизни обстрел. Сидели, пили пиво, разговоры разговаривали, уже темнело. Вдруг раздалось что-то вроде барабанной дроби и по небу полетели красные искорки. Причём полетели в нашу сторону. Мужики попадали на землю вместе с пивными кружками. Мы с минчанином Мишей – переводчиком, обалдело уставились на них, в общем-то, абсолютно не понимая, что происходит. Получив по голове от летуна Серёжи – ветерана-афганца (спасибо ему за этот тумак – наверное, он спас мне жизнь – примеч. авт.) мы буквально свалились под стол. Только там сообразили, что это стрельба началась, и что стреляют, очевидно, именно  в нас. Ползком мы убрались с террасы и уже по темноте уехали к себе в отель…

Крайней командировки (в военной авиации не употребляют слово «последняя» – примеч. авт.) в Гондер мне не забыть никогда. Попал я туда вместе с Сашей - переводчиком курсантом. Переводчик он, правда, был с японского, но прекрасно говорил по-английски, был высоким, подтянутым, голубоглазым  блондином. Такое сочетание нечасто встречалось в Эфиопии, и у него не было отбоя от желающих переспать с ним эфиопок. Причём и советских женщин, очевидно, тоже, о чём свидетельствовал невиданный по тем временам в авиаотряде подарок Сане на 18-летие – ручной работы творожный торт, который через меня ему передали девчонки из госпитальной лаборатории. Однако он честно отмахивался от «заманчивых женских предложений», с утра до вечера зубрил свои японские иероглифы, учил меня японскому мату (помню до сих пор – примеч. авт.) и между делом – практически у меня на глазах – за месяц овладел амхарским языком. Да так, умничка, овладел, что торговцы на Маркате просто дурели, слушая его, и скидка в 20, а то и 30 процентов нам всегда была обеспечена.  Спасибо тебе, Саня...

Послали нас в Гондер эвакуировать ГДР-овский госпиталь. Город был окружён войсками сепаратистов, отчётливо была слышна канонада и мы быстро загрузили немцев в вертушки. Набились на аэродроме ещё куча местных эфиопских партайгеноссе с околопартийной челядью, но улетело только человека три – не было  мест. Говорят, оставшихся, расстреляли через час, там же – на аэродроме. Взлетая, мы видели огни трассёров – стреляли и в нас, но Бог спас и на этот раз. Перепуганные немцы эвакуировались практически прямо из госпиталя, без вещей, но успели прихватить с собой ящик джина, который сдуру и вручили  экипажу в полёте. После взлёта под пулями грех было не отметить это дело, и мы выпили по одной с немцами, запели «Катюшу» и «Подмосковные вечера». К стыду нашему, немцы знали слова всех куплетов, а мы только первых – вот и  пришлось мне спасать ситуацию песней «Ты ж мене пидманула», которую немцы явно слышали в первый раз. Не остановившись на первой рюмашечке, мы продолжали, присоединились, услышав разудалое пение, и летуны, а поскольку мы летели в режиме радиомолчания и уже практически «на автопилоте», – никого это особо не взволновало. Радиосвязь, как обычно, появилась за 20-30 км от Аддис-Абебы, и Санёк-переводчик, практически не пивший, доложился, что всё в порядке. Далее переговоры с землёй, за каким-то чёртом,  взял на себя Серёжа-командир. Он, недолго думая, выдал в эфир дословно: «Пролетая над городом Аддис-Абебой, я посылаю всех его жителей к …матери». Конретно пострадавшую мать он тоже вербально обозначил соответствующим глаголом, и без многоточия. Заходя на посадку, мы увидели, как из военного представительства наперерез нам уже несется уазик. Серёга сделал доброе дело – тормознув, напротив авиаотрядовской бани, он скомандовал: «Доктор и переводчик – выпрыгивайте! Вы летели на втором борту». Мы с Саней одетыми  заскочили в парилку и на глазах обалдевших парильщиков начали там же судорожно раздеваться. Тем и спаслись. Серёга и немцы нас не сдали…

Любил я полёты в Ассаб. Настолько любил, что напрашивался на них постоянно, чем и заработал себе в авиаотряде кличку «доктор-ассабист». Ассаб находится на берегу Красного моря, в котором вода периодически достигает температуры человеческого тела и ощущение от купания походит на парение в невесомости (не парил – просто так представляю – примеч. авт.). Берега моря охраняли друзья кубинцы, которым я периодически привозил советские консервы и свежие номера журнала «Огонёк». По тем временам это был официально запрещённый на Кубе «коротичский рупор демократии и гласности», и многие кубинцы – врачи, учившиеся в Союзе, были счастливы пролистать журнал быстро и в одиночку, когда везли нас купаться. Пляж располагался между рыбацкими деревеньками «Бабуиновка» и «Макаковка», как мы их называли. Это была единственная не заминированная кубинцами узенькая полоска вулканической породы вдоль моря, без единого растения. По берегу деловито носились крабы и рыбацкие дети, не обращая внимания на которых мы купались нагишом. Воздух периодически вспарывали летающие рыбы – смотрелось это здорово, хотя взлетала, если честно, какая-то невзрачненькая и серенькая с виду килька и без всяких там крыльев – наверное, просто дурела от жары. Однажды такая сявка влетела, аккурат, в нижнюю губу штурмана Володи, отчего она у него на жаре +46 в тени,  вспухла до гигантских размеров. Пришлось «сматывать удочки» в ближайший бар на аэродроме где мы веселилась с пивом, а Вован сидел злой и обиженный рыбой с куском льда на раскатанной буквально губе.

В свой первый прилёт в Ассаб я снабдил местную публику аспирином, и после этого официально считался у них шаманом. Мне даже задарили пойманную в сеть черепаху, из которой я собирался сварить супчик, но на жаре она мгновенно стухла, из клюва потекло что-то неприятное на вид и запах, и я  передарил её нашим грузчикам-эфиопам в Аддис-абебском аэропорту.

Купались первый раз в Ассабе мы долго – потом приехали ребята из аэропорта с известием, что от жары у «Ан-12» что-то вышло из строя,  и что взлетим мы часов через пять – по темноте. Ума уехать с пляжа у нас не хватило. Несмотря на то, что мы практически всё это время находились в воде – плавая и рассматривая фантастической красоты рифы и их обитателей, но, плавая нагишом, все сгорели практически до второй  степени – т.е. до пузырей. Сгорели полностью – только стопы и остались целыми. Могли мы только стоять, и цвет кожи был примерно таким же, как мой ярко-красный финский спортивный костюмчик. Так и запечатлели меня на фото – я в тон костюма.

Часто летали мы в Бахр-Дар. Это городок с военно-учебным аэродромом на берегу озера Тана, из которого берёт начало Голубой Нил. На многочисленных островках этого нилоносного озера находятся христианские церкви и монастыри. По местным законам, человек, совершивший противоправное действие, становился неприкасаемым для властей,  укрывшись в одном из этих монастырей. Так нам рассказывали, по крайней мере. У истока Голубого Нила находился прекрасный отель «Тана» с рестораном, куда мы обожали ездить пообедать. (Кормили в авиаотряде советскими консервами, а выполняя полёт, мы имели законное право поесть в ресторане, и,  каюсь, я иногда летал, чтобы просто по-человечески поесть - примеч. авт.). Прямо из окна ресторана видны были лениво плывущие брассом гиппопотамы, деловито снующие по птичьим делам цапли, и нечто, напоминающее крокодилов. Рассмотреть их ближе не удавалось, тем более сфотографировать – эти твари молниеносно смывались в воду от любого шороха. Некоторые уверяли, что это вараны-исполины. Не знаю. 

Однажды эфиопский лётчик с полным боекомплектом на истребителе-бомбардировщике заходил на посадку в аэропорту Бахр-Дара и у него не вышло шасси. Летуну приказали  в целях сохранения взлётки (взлётно-посадочной полосы – примеч. авт.) скинуть бомбы с отключёнными детонаторами в озеро, однако наши инструкторы не учли, что этот летчик был эфиопом. Он с  перепугу осуществил активное бомбометание прямо по центру Таны. Взрывчики были славные – содрогнулась земля в округе, по озеру несколько раз  прошло цунами, которое выбросило на берег лодки несчастных рыбаков, совершенно ополоумевших от увиденного не киношно-копполовского «Апокалипсиса». Потом всплыли гиппопотамы  и  куча всякой рыбы, в том числе и знаменитый нильский окунь,  чьим филе мы так любили лакомиться в ресторане на берегу... Тут же прилетела целая советско-эфиопская комиссия с разборками. Жаль, что на встрече оркестранты не додумались вместо протокольных гимнов сыграть им «Полёт валькирий»….

Однажды мы развозили в качестве «гуманитарки»  австралийские галеты. Очень хотелось есть – не успели пообедать в аэропорту загрузки.. Галеты были неплохими на вкус, но жестковатыми и солененькими,  – ну уж очень захотелось после них воды. Недолго думая, мы попили чайку в полёте, и началось. Галетная масса, разбухнув в желудке,  попёрла  из всех наших естественных отверстий (согласно инструкции, которую мы не прочитали, их размачивают водой до употребления –  примеч. авт.). Пришлось сажать вертушки на «вынужденную» (посадка, не запланированная планом полёта – примеч. авт.) где-то в пустыне, рядом с деревушкой, где нас ожидал приятнейший сюрприз. Зарулив в местный шалманчик из трёх тукулей (тукуль – глинобитное жилище – примеч. авт.), спрятанный за живой изгородью из кактусов, мы нарвались на целую компанию симпатичнейших блондинок,  врачих- шведок. Они в тех краях боролись с малярией или туберкулёзом – я уж не помню. Степень сексуального голода у мужиков примерно совпала с таковой у «безгранично-врачебных» шведок и это срезонировало, Да что там срезонировало – взорвалось таким гормональным взрывом, что, не зная ни слова по-английски, мои летуны расщебетались покруче Казановы. На всё про всё у нас было 2 часа – садились мы внепланово, но все всё успели. Белокурые красавицы, невзирая на пыльное облако от винтов долго махали нам вслед шляпами. Некоторые всплакнули, некоторые чуть не всплакнули в ответ. Удивительно, но об этой истории никто не проболтался. Сообщаю её здесь, как и некоторые другие, первым. Так сказать, не А. Дюма – но «Двадцать лет спустя»… 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Ребята – экипаж вертушки, с которым я летал чаще других, погибли вскоре после моего возвращения в Союз. До мелочей помню, как я об этом узнал. День выдался смурым – в литовском Паневежисе, где я служил после Эфиопии, шёл мелкий февральский дождь, и, придя на вечернее построение немного раньше, я забрёл к дежурному по штабу как раз в тот момент, когда посыльный принёс с почты «Красную Звезду». В ту пору я начинал читать газеты всегда с последней страницы и в глаза сразу бросился некролог – официальный, куцый и скупой – тогда у нас даже гибель преподносили как военную тайну. Ребята погибли по воле злого рока с конкретной фамилией. В горах был туман, и выдана им была карта 5-ти километровка. И была не обозначенная на карте такого масштаба гора. Из-за тумана увидели её слишком поздно. Был мощный взрыв, сильнейший пожар, после которого нашли только пепел… Вот так и погибли Серёжа – командир, Игорёк – правачок, Саня – переводчик, мальчишка-стажёр из ВИИЯка и несколько пассажиров, которых я не знал. Осталась память. Вечная память.

P.S. 

В феврале 2010 года исполнилось 20 лет гибели ребят. Нет уже страны, посылавшей нас в «спецкомандировки». Выросли дети погибших ребят.  Жена Саши-переводчика была беременна на момент его гибели. Наверное, ребёнок не раз её спрашивал, кем был его отец и что он делал в «жёлтой, жаркой Африке». Задавал себе этот вопрос и я. Мы выполняли свой воинский долг и старались выполнить его честно. Это мой ответ и я считаю его честным, хоть он и звучит,  наверное, пафосно...  

Двадцать лет этот «пепел Клааса» стучал в мою грудь.  Я должен был это написать. И не только ради детей погибших ребят, но и ради всех своих друзей из той поры моей жизни. Некоторые упрекают, что не стоило писать в форме «баек» - не та тема. Не согласен – именно стёбовое отношение к той реальности (да и ко многому, чему я был свидетелем в своей армейской жизни) помогло мне, - я уверен в этом, - сохранить рассудок. И это не перефраз эпохалки – «Кто в армии служил, - тот в цирке не смеётся». Это правда. И я  благодарен своей армейской судьбе за то, что она именно такой случилась в моей жизни.