Часть первая 

            В конце 1976 года, как раз под Новый год, я вдруг написал стихотворение на прощание с календарем. Ничто не бывает просто так. Вот оно.

Отшелестел ты старыми листами, 

Края пожухли. Видно, что устал.

Ты службу нес и пост свой не бросал

Исхлестанный, израненный местами.

Свидетель праздников и будней,

Страстей, покоя, суеты.

Хранят в себе твои листы

То, что сбылось или не будет.

Мой старый друг. Не упрекни меня

В отсутствии и тех, и этих качеств,

Что я живу почти дурачась,

Транжиря дни твои зазря.

Ты будешь прав, излив печаль,

И мне, поверь, бывает грустно,

Хоть исповедуйся. Хоть письменно, хоть устно,

Чтобы очищенным все сызнова начать.

Прощай мой друг. Моей судьбы частица.

Мы, верю, встретимся опять,

Когда вдруг буду заполнять

Свои забытые страницы.

Что я сейчас и делаю.

            Для меня, как, наверное, и для многих послевоенных сирот, выбор профессии определялся материальными соображениями. Но, несомненно, общим для всех молодых людей из моего окружения была жажда образования. Особенно образования в романтических, как нам казалось, областях науки и техники. В городе, в котором я оканчивал школу в 1952 году, а это провинциальная Винница, был только один вуз, педагогический. Это не мое призвание, по моим понятиям, Поэтому многие, и я, и мой старший брат, и наши товарищи  уезжали в другие города. Кто куда. Кто друг за другом, кто по советам все знающих людей, кто за красивым названием профессии. Были и другие соображения, характерные для того времени и определенной категории населения. Так в моем поле зрения появился Днепропетровский Горный институт.        Почему все-таки Горный? Здесь требуется небольшое отступление. До войны наша семья относилась к вполне обеспеченной, отец имел хорошее образование и профессию, мама была домохозяйкой и занималась детьми, как и многие ее сверстницы в то время и в тех местах. Забота о благополучии семьи - это обязанность мужа, и он с ней справлялся. Но началась война. Отец собрал нас и под грохот наступающих немецких войск мы бежали. У отца было предписание, куда отправить вверенное ему  государственное имущество. Туда же на чем могли, где лошадьми, где пешком, где в теплушках бежали и мы. Так добежали до города Мерке Джамбульской области. Так отец нас спас. А сам был призван на фронт и в августе 1942 года погиб. Пропал без вести. Могилы нет и памятника нет. Почему я говорю уверенно, что он нас спас? Семья по линии отца, жившая в селе Вороновицы Винницкой области, насчитывавшая семь человек, была уничтожена в сентябре 1941 года. Вся. Кого расстреляли во рву, кого в душегубке. Мы вернулись из эвакуации в конце 1944-го. Но не домой. Нет его, дома, нет отца, нечего делать там, откуда бежали. Мы вернулись в никуда. У мамы профессии нет, солдатская пенсия 20 рублей на двоих детей. Маленькая комната в коммуналке без удобств. И за это спасибо. Мама выбивается из сил, чтобы прокормить меня с братом и дать образование. Хотя бы техникум. Но я хочу получить высшее образование. Как мои друзья, к счастью для них, с мамами и папами. Тогда разрешалось сдавать экзамены экстерном, так как война многим людям исковеркала судьбу. Я воспользовался этим правом. Первый курс энергетического техникума давал математику и физику, опережая школьную программу. За летние каникулы я смог подготовиться и сдал экзамены за восьмой и девятый классы и перепрыгнул в десятый. Школу я окончил, имея в аттестате зрелости всего две четверки. Чуть не дотянул до серебряной медали. Теперь, значит, только конкурс.

            Почему же Горный? В Горном институте дают стипендию на десять рублей больше, а еще, и это для меня очень важно, дают форму. Это костюм и шинель. Если кто помнит, эта форма была установлена для студентов горных вузов  еще в царское время. Красивая форма. С погонами. Но мне просто нечего будет одеть кроме этого. И общежитие. А если все же ближе к выбору профессии, меня соблазнило слово физика в названии одной из них. Так я стал геофизиком. Конкурс на курс из двадцати пяти мест был десять человек на место. Из них половина мест уже занята медалистами. А на геологический факультет конкурс был и того больше, что-то около двадцати абитуриентов на одно место. Современный молодой человек может усомниться, почему так. Время такое было. Война всколыхнула стремление к учебе, по крайней мере, в моей среде, и увлечение романтическими профессиями. Уже потом, в другой среде, в Сибири, среди молодых специалистов, присланных по распределению из разных вузов страны, настроение романтизма в профессии было всеобщим, или почти всеобщим. Вспоминая себя там, как я входил в трудовую жизнь, в профессию, это было, наверное, похоже  на разгадывание кроссворда - из чего она состоит, и что я в ней могу? И что я должен сделать? А иначе зачем? И все это на фоне скудости условий в самом производстве и для существования. Но так было у большинства, по крайней мере в моем окружении, поэтому не возникало вопросов почему и можно ли, и надо ли выказывать неприятие этого факта. Это сейчас, когда мне уже очень за восемьдесят, и я прожил разные периоды и в СССР и потом в Израиле, я могу удивляться тому, как жили геологи в глубинке, где развитие и освоение минерально-сырьевой базы страны было государственной политикой. И граждане этой страны ее осуществляли. Безропотно. Но это другая тема, и, хотя жизнь отдельного человека немыслима вне этой темы, я ее отставлю.

            Итак, в 1957 году я окончил Днепропетровский Горный институт как геофизик и был распределен в Западно-сибирское геологическое управление, город Сталинск (потом Новокузнецк). Это местная столица для геологов. А мне предстоит отправиться в предгорье Кузнецкого Алатау, в Горную Шорию, поселок Распадный. Поселок этот - это остатки брошенного лагеря после амнистии 1953-1956 годов. Теперь, значит, база геологической партии, занимающейся разведкой угольных месторождений в восточной части Кузбасса. Партия круглогодичная. Потом здесь будет крупнейшая шахта в Кузбассе и вообще в СССР. А сейчас (в мое время) тайга, немного дальше от поселка почти не тронутая, хотя таких лагерей здесь еще много, и рубят лес, и сплавляют, и вывозят тягачами. Для меня это другой мир, новый, но и не чужой, непривычный, но и не пугающий. Красавица тайга, как мне кажется, меня немножко сделала другим, открытым, расстегнутым. Уже потом, когда я читал или видел в хронике как уничтожается тайга Горной Шории (это мои места), мне казалось, на моем теле образуются раны.

            Почему я так много места отвел воспоминаниям о своем начальном периоде своей профессиональной жизни? Я хоть и провинциальный, но все же городской человек. Я пошел на геофизику, потому что там обещали физику. А про то, что это жизнь в Тмутаракани, ничего не сказали. Добиться отказа, чтобы вернуться домой, как это делали некоторые мои сокурсники, мне в голову не приходило. Единственное, что я мог для себя выпросить, это не отправлять меня далеко от Сталинска, так как моя жена - будущий металлург и будет работать на Кузнецком Металлургическом Комбинате после окончания Днепропетровского металлургического института. Я был убежден, что так оно и будет. Это была причина, почему я согласился на это назначение. Мне пошли навстречу. Распадская партия – ближайшая, всего каких-нибудь 120-150 км. В то время и при том транспорте это космическое расстояние. Но ничего другого нет. И вот я в Распадном. Начальник отряда и он же мой первый практический наставник Василий Терешонок поместил меня на постой к рабочему партии Комлеву, в его избу, так что моим жилищем стала койка у стенки, вместе со всеми его домочадцами. И столоваться с ними же. А больше ничего нет. Тайга же. Никто не подумал, что мне где-то надо жить, что ко мне должна приехать жена (я женился на пятом курсе) и я им говорил об этом. Вспоминая себя в это время, и потом, я теперь осознаю, что инфантилизм по жизни - это мой крест. Так начертано судьбой, очевидно, или предыдущим опытом жизни с постоянными ограничениями потребностей.

            Я затрудняюсь сейчас, спустя много лет, описать быт этой семьи и других людей, живших там. Помню хорошо баню из кедрача в небольшом еще сохранившемся лагере заключенных в километре от нас. Туда мы ходили мыться раз в неделю. Какой это кайф! Может быть, с этой бани у меня потом появилась страсть к русской бане с березовым веничком. Это уже потом, в Подмосковье, где я запасал веники с лета, на Троицу, в июне, когда листья только набирают силу и хорошо держатся. В остальные дни споласкивали лицо и тело под рукомойником со штоком, который надо было поддеть рукой, чтобы получить очередную порцию воды. И это нормально. Все мое послевоенное детство и студенчество прошли в подобных гигиенических условиях. И даже в голову не приходила мысль, что может быть по-другому. Нет, конечно, я знал, и у меня были более цивилизованные условия какое-то время. Это когда я женился, и до Сибири жил в семье жены с современными для того времени удобствами. Так что этот возврат к первоприродным условиям я не воспринял как жизненную драму. Я думаю, что это не только от моей незрелости, так было у большинства моих сверстников, и, значит, так было надо. И были здоровы и были работоспособны и строили коммунизм. Кормились от поставок геологической службы и огородов в сезон. Также тайга что-то дает. Хлеб, соль и сахар были в лавке. Воистину, я приехал туда, куда потом мечтал поехать Юрий Кукин и сочинил « а я еду, а я еду за туманом, за мечтами и за запахом тайги».

            Объекты работы, т.е. буровые, находились на расстоянии 20, а то и 30 км, куда добирались пешком, а аппаратуру перевозили лошади вьюком.  Об этих переходах можно было бы написать если не роман, то повесть, но здесь другой формат, так что это в сторону.

            Конторка каротажного отряда находилась в маленькой избушке. Сенцы, где хранился овес, и комнатка метров девять квадратных с одной засиженной мухами лампочкой без абажура. Один канцелярский стол и стул неизвестного мастера, переживший, наверное, гражданскую войну и переселение народов, составлял всю мебель. Если в конторе находилось больше одного человека, этот дополнительный человек мог присесть на корточки, если хотел, или на вьючник. Это такой сундук для приборов и инструмента, с окованными углами и лямками для крепления на лошади при перевозке. 

            Вообще меня было двое: один существовал в работе здесь, а второй еще оставался в Днепропетровске с моей женой, моей первой и теперь уже до конца жизни любовью. Два раза в неделю я бегал (другого транспорта и не было) на почту, что в 14 км от поселка Распадного, в только что начавший строиться город Междуреченск. Почту привозили и в Распадный, но раз в неделю. А я ждал письма каждый день. И они были. Для меня. От моей Жекуши. А еще она ухитрялась сдавать экзамены пораньше и приезжать на каникулы ко мне. Вообще я женился рано. Не рано по возрасту, а по зрелости рано. Кто это оставляет молодую любимую жену на два года? И еще она красавица. Сейчас это покажется смешной причиной – окончить вуз. Это было бесспорно. Но и остаться я не мог. Советская власть требовала отработать за учебу там, где это ей надо. И я уехал … в «широка моя страна родная». Без планов на будущее. Нет, я, конечно, пытался остаться где-то поблизости, хотя бы. Но это не удалось. Этот поворот в моей жизни, я все же думаю, оказался из разряда тех, что все, что ни делается, все делается к лучшему.

            Единственное свое имущество, которое у меня было с собой, это столовая ложка старинного серебра. Мама дала мне ее с собой. Я пользовался ею все годы, вплоть, до отъезда в Израиль. И взял бы ее с собой и сюда, но советская власть ценности не выпускала. Даже такие. Телогрейку и сапоги мне выдали со склада экспедиции. Моя первая вещественная покупка была сделана в лавке поселка Распадный. Это была фотография под стеклом в овальной эбонитовой раме. Снята площадь Свердлова с видом на Большой театр в Москве. Качество фотографии как фильмы на пленке Свема. Ума не приложу, каким ветром ее занесло в эту таежную лавку. Не иначе как по разнарядке Госплана для выполнения программы «Искусство - в массы». Я ее хранил все годы, как талисман, пока при каких-то обстоятельствах она не разбилась. Боже мой, сколько вещдоков утрачено по глупости или в связи с переездами. Почему я купил именно ее из двух возможных вариантов? Взглянув на нее в лавке, меня вдруг пронзила мысль, что я буду жить и работать в Москве. И даже скоро. И это сигнал. И это-то в таежной-то глуши. И это у меня, ничего, связывающего меня с Москвой не имеющего. Но так бывало не раз. Провидение Господне, не иначе.

            На первые же зимние каникулы приехала Женя. Пять (тогда) суток в поезде. Представляете? Я ее встретил в Сталинске и дальше мы прибыли в Распадый. Зима. Сугробы выше крыш. Можно пройти только по прорытой в снегу тропе. Но нам хорошо, и не тесно на койке с продавленной сеткой. Только мне все же надо ходить на работу. А ей некуда. Но вот вскоре случился выезд в тайгу, который она потом будет вспоминать как праздник, и, наверное, с этого эпизода началась ее страстная любовь к Сибири и к сибирской тайге. Терешонок берет нас с собой в тайгу на поиски пропавшей лебедки с каротажным кабелем. Ему по делу, а нам в развлечение. Иногда мы оставляли оборудование под каким-нибудь заметным кедром, если скоро должны оказаться в тех же местах. Кто в тайге тронет. Только расконвойка, и то по глупости. Вещь им совсем ненужная да и где они ее спрячут. Так что предстоит объехать несколько лагерей. Лошадка, запряженная в саночки, и вперед. Никакие фантазии кинорежиссеров-сказочников, я убежден, не в силах вообразить красоту зимней тайги под только что выпавшим снегом. Женя, казалось, опьянела от увиденных сказочных пейзажей и фигур.

            Я был очарован тайгой еще раньше, когда по приезде в конце августа - начале сентября увидел с перевала колышущееся море цвета, образованное оранжевыми осинами, зелеными елями, красными березами, багровым кустарником, золотистыми лиственницами и еще не знаю названий деревьями и подлеском. Я, никогда в прошлом не видевший или не обращавший внимания на естественные проявления природы, вдруг оказался на новой для меня Земле. И это несмотря на геологическую практику в Крыму, а потом на Кавказе, а потом в Башкирии в Предуралье. Там я был в компании таких же шумных ребят. Нам некогда было смотреть по сторонам. Мы были заняты собой. Или не до пейзажей было в моем мозгу. Теперь же я оказался один на один с миром. В тишине. Много потом, когда я однажды увидел картины импрессионистов с переливами приглушенных красок, как бы многослойных, с чуть размытыми границами между объектами, мне сразу вспоминались увиденные мной таежные пейзажи.    

            Да, отвлекся. Заезжаем в первый по дороге лагерь. Во двор за первой оградой. Я предупреждаю Женю, не реагируй на возможные реплики. Мало ли чего. Терешонок пошел в контору, а мы во дворе. Я даю лошади сена, чтобы быть занятым делом. Женя сидит в саночках, не светится. Но вот проходит один зек, приветливо и даже робко говорит ей: здравствуйте. Не хотите воды, я мигом сбегаю. Женя, конечно, хочет. Он тут же примчался с наполненной алюминиевой кружкой искрящейся на солнце воды. Потом и другие, проходя, непременно здоровались и чего-то предлагали еще и еще. Это же событие, хорошенькая, красивая, молодая девушка в лагере, и где, у черта на рогах. Ни к чему были мои опасения. Это было в зиму с 1957 на 1958. К этому времени самых бандюг уже амнистировали. Они или разбойничали в больших городах, или сидели во внутренней зоне по второму кругу. Ходили те, кто, либо сидел по мелочи, либо были близко к освобождению. Я и раньше встречался с ними в тайге, когда ходил на дальние буровые. Порой присаживался к их костру передохнуть. В расспросы не вдавался. Это Терешонок меня предупредил, не лезть в душу. Они занимались заготовкой сена, и эта малая свобода была им наградой. Чтобы совсем избежать случайностей, он называл меня Сашей. Исаак или Изя его не смущали, но в этой обстановке лучше что-нибудь привычное. Это единственный случай, когда мое имя было русифицировано. Всю остальную жизнь я был Исааком Марковичем Гершановичем. Мешало ли мне это в жизни? И да, и нет. В служебной ее части – нет, в другой ее части мне иногда было некомфортно. Мне это имя дали родители по их праву и понятиям и мне с ним жить. И я жил. И чем старше становился, тем больше им дорожил.

            В Распадном, если не на буровой, мне нечего делать и некуда деться. Не сидеть же на койке у Комлевых. Я провожу все вечера в конторе до глубокой ночи. К счастью, в письменном столе обнаруживаю несколько книг по разным областям геологии. Серьезных книг. Как они здесь оказались, не знаю. До меня здесь не было ни одного человека с высшим образованием. Может они попали в управление и потом уже сюда по разнарядке через библиотечный коллектор. Неважно. Книги серьезные. Читаю я медленно, но вдумчиво, как мне кажется. И почти всегда нахожу что-то, что возбуждает у меня интерес или вызывает сомнение. Не специально, а по вредности характера, наверное. И мне хочется тут же записать свое видение или мнение о прочитанном явлении или решении. И я записываю его в тетрадку. Я может, никогда больше к этому не вернусь. Но вот такой дотошный у меня характер оказался. Кто-то сказал, что наука начинается там, где появляется сомнение. В институте я ничем таким не увлекался. Здесь я просто попал в обстоятельства, которые, может, специально для меня подготовили. Вечера проходят быстро, один за другим. Что-то зреет в моей голове. Какие-то идеи, какие-то поиски. Мне что-то хочется понять в том, что я делаю и могу сделать. И я строю сводный геолого-геофизический разрез Кузбасса в той его части, где мы работаем. Что-то интересное получается в результате. Какие-то циклы. Геологические циклы - это и ежу понятно, но имеющие свой геофизический портрет, и я его, кажется, стал понимать, и это важно найти четкие идентификационные маркеры для стратификации залежей сразу, в поле по ходу разведочных работ, и, значит, для коррекции планов работ. Получился рулон кальки длиною в несколько метров, так как никаких технических средств и приспособлений для изменения масштаба графиков в этой глуши и в помине нет. Но мне это все равно. Это мне интересно и это меня увлекает. Газет я не читаю. Не люблю, но их и нет. Радио тоже нет. Между тем в это время в стране начинается хрущевская реформа с совнархозами. Укрупняются министерства. Объединяются родственные производства разных министерств. Идет смотр кадров. Проходят региональные научно-практические конференции. Про это я ничего не знаю в своем Распадном. В один из приездов в экспедицию узнаю, что будет  конференция. Каждый желающий может принять участие. Я заявляю свое участие с докладом. Мне 24. Конференция в Ленинск-Кузнецке, где располагалась крупная геофизическая экспедиция министерства угольной промышленности. А я в системе министерства геологии. И нам предстоит объединиться. Я делаю свой доклад со свитком кальки, повешенным для удобства раскручивания на растяжке из проволоки. Я уже не помню, что я там прокламировал, кажется, я обнаружил интересную цикличность физических полей с узнаваемыми маркерами, что важно для стратиграфической идентификации геологических формаций в процессе разведки, но факт, что этот молодой энтузиаст оказался замеченным. Еще через небольшое время мне предложили стать главным инженером партии, образованной слиянием нескольких каротажных отрядов двух министерств. База партии в пригороде Новокузнецка, в шахтерском городке Байдаевка. Так что к приезду Жени после вуза я уже был почти рядом с ее предполагаемой работой. Так получилось. Господь знает, что делает, и знает, когда это надо сделать. Надо только жить жизнью. Каждому своей, какая дана, но жить.

            И еще про Распадский период. Там я впервые сел на лошадь. Хотя это и нелегко, но все же лучше, чем месить грязь по мокрой тайге и речкам.            У нас в отряде было две лошади. Воронок и Пегая. Воронок покладистый и добрый мерин. Пегая, все наоборот. Как-то раз зимой всю ночь работали на буровой. С рассветом собрались домой. Вышли из балка. И видим, за ночь насыпало снегу больше некуда. Тракторный след почти не виден. Нагрузили санки. Ну, тпру. Пегая ни с места. Повернула голову назад, взвесила поклажу на санках. И все. Хоть убей. Мы и так и эдак. Мат - перемат. Хлыстом ее, палкой. Ни с места. Даже я заматерился, да так, что мои напарники повалились в снег от хохота. Они в первый раз услышали от меня матерный сленг. А еще он вырвался у меня фальцетом. Даже сейчас мне это смешно вспомнить. Решили обмануть ее. Сняли один вьючник. Она посмотрела, что поклажи меньше, и тронулась. Мы постарались незаметно по ходу его водрузить обратно на сани. Она тотчас почувствовала подвох и встала. И так раз десять. Лошадь с таким характером там, в Сибири, называли «урось». Очень емкое определение, запомнившееся мне. Лошадь вообще не любит целинного снега. Она пугается, не видя следа и не чувствуя основания под ногами. А тут еще с поклажей. Вышли на опушку. Снег сравнял все признаки дороги. Лошадь стоит уже по этой причине. Что делать. Снег по самые эти. Иду впереди, прокладываю ей след. В ватных штанах, в валенках, в телогрейке. Пот градом. В памяти рисуются сцены про Клондайк по Джеку Лондону. Белое безмолвие. И за что это мне. А может так надо. Чтобы был характер потом. Школа жизни. Ничто не остается втуне. Есть же детская оперетта «Алеша Птицын вырабатывает характер». Вот так и я. Только под силой обстоятельств. В один из таких переходов и родилась моя «сказка про белого бычка».

Хвост кобылы, хвост лошадки,

Дальше следом я бреду.

Обнажение. Площадку

Для замера нахожу.

Угол, азимут паденья,

Образец в мешок кладу.

Дальше, дальше от палатки

В глушь земную ухожу.

А в мешке породы глыбы…

Не породы! Чудо клад!

Нашей Родине геолог

Все нашел примерно так:

Хвост кобылы, хвост лошадки,

Дальше следом … и т.д.

            Лошади умные животные, только что не разговаривают. Мой отец был зоотехником, перед самой войной директором животноводческого хозяйства. У него до войны даже была персональная бричка как у большого начальника. В эвакуацию мы бежали вначале на этой бричке, а потом, после переправы через Днепр в Каневе под бомбами и ответным огнем зениток, мы сдали лошадей для Красной Армии и дальше двигались, как могли, товарняками, в теплушках. Отец не вернулся с фронта. 1942 год был дня него последним годом войны и жизни.

            И вот я с лошадьми опять. Мне нравилось смотреть, как они жуют сено. Как-то раз я взял пучок сена из сеновала и стал его скармливать Пегой. Она, шлепая только одними губами, ухитрялась выбрать из пучка только самые еновала и стал его скармливать Пегой. и сено. им годом войны. оварняками.  боялись пускать в колонну других беженцев, чтобы не чистые травинки, оставив в моей руке колючки и ветки, что всегда есть в таежной траве. Я вертел пучок сена перед ее мордой и так и эдак. Все равно. Как я ни старался ее обмануть, мне это не удалось. Не знаю, что она при этом думала обо мне, наверно, что-то лошадиное нелестное.

            Новое назначение вскоре дополнилось новым видом работ: гидрогеологией. В конце 50-х и начале 60-х годов прошлого века начался бум разведочных работ на все минеральные ископаемые и в том числе подземные воды, особенно на Урале и далее на восток. Из известных к тому времени методов и технических средств был в ходу метод резистивиметрии. Практическим пионером в этом деле был И.И. Гринбаум и его опыт уже применялся в других местах тоже. Я его перенял тоже. Но вскоре понял, что, то, что я получаю, никак не похоже на примеры из инструкции. Как в песне (почти): «сомнения, сомнения, сомнения». Меня заинтересовала эта новая для меня сфера деятельности. Я ее обсуждал со своими помощниками. Мои знания гидрогеологии мало отличались от их, но все же больше нуля, но главное, вопросы падали на почву, которая могла плодоносить.

            У нас в институте была сильная кафедра гидрогеологии во главе с И.А. Скабаллановичем. В то время он один из лидеров гидродинамических методов и расчетов. Но я же геофизик. Геофизикам гидрогеологию преподавали в облегченном варианте. Я не очень жаловал эти лекции. Кто мог знать, пригодится ли. Я на своем жизненном опыте убедился потом, что долги тебя все равно догонят. И догнали.  Наверно правду говорят, что от судьбы не уйти. Но оказалось, что не просто так, а предстоит еще находить что-то свое в этой гидрогеологии. Как на пустом месте. Вернее, место заполнено, но неразгаданными пока картинками и неопознанными пока силами их создающими. И это мне. Начался увлекательный период моей профессиональной карьеры. Я не искал приключений, обстоятельства подбросили мне пищу. Мне повезло, я оказался в нужном месте в нужное время. И мой мозг видимо этого хотел.

            В это время мы уже жили в двадцатом доме (это номер такой, ставший нарицательным). Это Жене ее СибГипромез выделил нам комнату в этом знаменитейшем в Новокузнецке (Сталинске) доме. Не мне же в геологии. В тайге да, руби и ставь себе избу. А в городе чего тебе делать? Этот дом построили американцы для своих инженеров и советских начальников строящегося в тридцатые годы металлургического комбината КМК. В мое время там уже жили и начальники, и пролетарии. У нас была комната в пяти комнатной квартире. И всем было просторно. Но главное для меня в этом доме было в том, что на первом этаже с видом на проспект Металлургов находилась техническая библиотека КМК с читальным залом. Я специально описываю ее расположение так точно, чтобы было понятно, какие муки я, порой, преодолевал. Библиотека давала мне доступ к литературе. Если мне была нужна книга, которой не было здесь, через две недели она уже лежала передо мной на столе из библиотеки Ленина в Москве. Но окна читального зала выходили на проспект, где гуляли мои сверстники, парни и девушки. Это как раз местный Бродвей. Это как раз то место, где жизнь бьет ключом. Я же не монах. Но, увы, у меня заноза в голове. Моя жена, моя Жекуша, точно меня определила много лет спустя: человек одной проблемы.

            Азарт и успехи в своих гидрогеологических увлечениях сделали свое дело. Меня перестала увлекать угольная тематика, даже стала тяготить. Да и развитие объемов работ объективно к этому вело. Выделили отдельную партию, назвали ее гидрогеофизической и меня, естественно, назначили ее начальником.

            Началась моя расходометрия, уже по-настоящему, хотя название метода сложилось не сразу. Его ввел в обиход И.И. Гринбаум, который тоже этим увлекался в Казахстане. Но он не пошел дальше использования резистивиметра как технического средства, а это существенное ограничение, это бесперспективно. Необходимость создания технического средства стала ясной с самого начала, и уже в 1959 году я подал заявку на изобретение. И получил авторское свидетельство. Но главное, что в его поддержку свой отзыв дал С.Г. Комаров. Я знал это имя по литературе. А он же классик промысловой геофизики, руководитель всей каротажной наукой СССР, начальник отдела в ВНИИГеофизика. Это фирма! Это меня очень ободрило. Но это изобретение просуществовало недолго, даже очень недолго. Но этот импульс дал толчок новым поискам. И началось. Наша ванная комната превратилась в лабораторию. А больше негде было. Кстати, отсутствие надлежащего места работы, это мое проклятие на всю жизнь везде, и в Сибири, и в ВСЕГИНГЕО. И потом в Израиле. Что только не придумывалось и применялось нами, а потом отвергалось по тем или другим причинам, и придумывалось что-то новое и казалось лучшее. В ход даже пошли старинные серебряные кольца для салфеток, подаренные нам моей тещей, Серафимой Зосимовной, чтобы мы жили культурно. Потом она сокрушалась, на что я их употребил. Но с другой стороны, что может сравниться с ощущением охотника, выслеживающего зверя. Так и здесь. Для меня ничто не имело ценности, если не шло на мое дело. Я получаю кайф от собственных открытий. Когда я стал понимать, что это серьезно, и это дает пищу для размышления о гидрогеологии изучаемых объектов не только мне, но и на более высоком уровне, я почувствовал необходимость проконсультироваться с кем-то авторитетным извне. Так я посчитал. По крайней мере, мне так захотелось тогда. Я чувствовал себя довольно свободно, руководство экспедиции одобряло мои увлечения, и поддерживало, чем могло. Могло, правда, не много, но как говорится, доброе слово и кошке приятно. Нет, это много значит, моральная поддержка.

            В это время начинается строительство СО АН под Новосибирском. Уже появился первый институт. Гидродинамики. И два академика, М.А. Лаврентьев и П.Я. Полубаринова-Кочина. Так что я сел в поезд и поехал. Нахожу нужную лабораторию. Меня встречают доброжелательно такие же молодые ребята как я. Пелагея Яковлевна сейчас на ученом совете, но скоро, может, освободится. В сопровождении девушки я подхожу к двери зала заседания и заглядываю внутрь. Сидят солидные тети и дяди, кто-то что-то говорит с невысокой сцены. Все внимательно слушают. Для меня это как будто я заглянул в святая святых. Моя спутница тихо вошла внутрь, подошла к пожилой даме и что-то ей шепнула на ухо. Мне и в голову не пришло, что надо было раньше позвонить, спросить, можно ли мне приехать. Сел в поезд, и здрасте вам. Впрочем. если кто-то думает, что в то время и там позвонить было проще чем поехать, то должен его разочаровать. Так что мой поступок был не так уж странным. Так что сижу и жду. Через какое-то время выходят люди, толи перерыв, то ли заседание окончилось. Выходит эта дама. Мне она кажется очень пожилой, почти седая, старушка в моем представлении. Невысокого роста. Одета очень строго, белая ажурная блузка с огромным белым бантом на шее под самый подбородок. Бант мне запомнился особенно. Я поднялся навстречу, представился. На меня смотрели доброжелательно и даже чуть заинтересованно теплые глаза мудрого, спокойного человека. Первые впечатления бывают обычно самыми верными. Она приглашает меня в свой кабинет и усаживает за низким столиком у стены. Такие столики, кажется, называли чайными. Сама садится напротив. Ее большой, даже огромный, письменный стол, с разбросанными на нем бумагами, стоит посредине ее очень большого кабинета. Она не села за этот стол, а села рядом со мной. Я потом, вспоминая этот мой визит, подумал, как мудро, дальновидно и человечно она поступила. Ведь если бы она села за свой стол, а я оказался напротив, она бы сразу поставила меня в положение карлика перед великаном. И я, наверняка бы, смутился, а так она меня сразу расположила к простой беседе. Собираясь к ней, я уже знал, что Пелагея Яковлевна Полубаринова-Кочина это классик подземной гидродинамики. Она у нас то же, что у них Маскет. Я хотел узнать для себя, стоит ли заниматься тем, чем я увлечен, и можно ли рассчитывать, что это кому-то нужно или понадобится, кроме как мне самому. Но в то же время мне не хотелось чрезмерно раскрывать свои секреты. Я как бы был чемодан с двойным дном. Мне стыдно и смешно было вспоминать это тогда сразу и сейчас. Нет, не зря в Советском Союзе в те годы давали академиков. Стоило мне произнести несколько фраз, и она мне сама стала рассказывать мои секреты. Остальное ей тоже понравилось. Она меня подбодрила в тех задачах, как я их смог определить, пожелав успехов. Домой я возвращался на крыльях.              

            Настал час, когда мне стало тесно в том объеме информации, которую приносила обычная производственная практика. У меня были идеи, как мне казалось, долженствующие привести к пониманию существа фильтрационных процессов в гетерогенных формациях, и я их хотел экспериментально проверить, развить. А как? Кто я такой? Какие у меня ресурсы? Мало ли что я о себе думаю. Здесь производство, план, отчетность. И вечный дефицит всего: техники, материалов, спецодежды. Помню, еще в бытность мою главным инженером партии (тогда еще эта должность называлась техрук), я, ожесточившись на производственные будни, и осмелев, пошел прямо, через головы, к начальнику ЗапСиб Геолуправления Самуилу Яковлевичу Мамлину. В огромном кабинете, за огромным столом сидел небольшой пожилой человек. Для всех он бог и царь. Мое появление не вызвало у него никаких эмоций. Я решительно приблизился к столу и заявил, что если нашей партии не выдадут трактор в постоянное пользование, то я ни за что не ручаюсь. Это будет катастрофа. Он как-то скучно на меня посмотрел и, почти безразлично, сказал: «Если я вам не дам трактор, то это, действительно, будет для вас трагедией. Для вашей экспедиции это будет трудный случай. Для меня это еще один рабочий эпизод. А в министерстве этого никто и не заметит. Так что я вам ничего не дам. Нету».

            Вот с таким предыдущим опытом я прошу заслушать меня на Совете. Мне дают такую возможность. Технический Совет Управления, это серьезно. Он состоит из самых опытных и теперь главных специалистов по всем направлениям работ. Меня представляет начальник геофизической экспедиции Нектор Николаевич Душин. Уралец, прошел все и вся. Если кто-то хотел бы списать типовой портрет урало-сибирского геолога, охотника, рыбака и образованного интеллигента в одном лице, то лучшей кандидатуры я бы не смог предложить. Он был строгим начальником, но его любили за все эти качества плюс человечность.

            Гидрогеологию представляет главный гидрогеолог управления Кузнецова Мария Ивановна. Но для этого случая специально приглашен еще молодой, подающий надежды гидрогеолог, главный инженер единственной тогда гидрогеологической партии Владимир Чуприн. Мне дают пять минут, но если я изложу короче, будет еще лучше. Я докладываю, что хочу провести опытные работы в поле, например, на участке разведки будущего водозабора для города Кемерово. И для этого я прошу дать в мое распоряжение буровую бригаду, технику, и главное, - освободить меня и соответственно всю мою партию, от всех других производственных работ на 3-4 месяца, до того как ляжет снег.

            То, о чем я рассказал, мало кому понятно. Не руда, не уголь, не нефть, не буровое оборудование, не организация производства. Мария Ивановна тоже как-то жмется, мол, детские фантазии. И только Чуприн решительно встал и категорично заявил: «Я предлагаю вообще запретить Гершановичу заниматься гидрогеологией. Потому что он хочет перевернуть всю гидрогеологию с ног на голову». И сел. Ни я, никто другой этот крик души так серьезно не воспринял. Подумали, эмоции. А зря. Чуприн оказался провидцем. Забегая вперед, скажу, что «рычаг» для этого переворота я действительно сделал. Через много лет. Но начало было положено именно тогда, еще неосознанно. Только в восемьдесят лет я смог сказать «готово». Но некому вручить этот рычаг. Я оказался одним из тех, кто главное свое открытие в жизни сделал на склоне лет. Тот, кто дочитает этот текст до конца, узнает. Последнее слово, как всегда, за председательствующим. А председатель, - главный инженер Управления, Староверов Леонид Дмитриевич. Теперь, вспоминая те времена, я удивляюсь, как разительно отличались и внешне, и манерой говорить, и степенностью, и обхождением коренные сибиряки от новой волны специалистов и вообще людей, прибывших сюда в войну или после нее. По моим впечатлениям Урал – это не только граница географическая, но и ментальная. Так вот, Староверов был коренной сибиряк. Он говорил неторопливо, негромко, как бы чуть иронично. Поскольку это касалось меня, то я запомнил каждое его слово. А он так подвел итог обсуждения: «Мы тут, действительно, мало что поняли из того, что рассказал нам этот молодой человек. Но что он хочет? Он хочет работать, и сделать так, чтобы то, что мы делаем, было лучше. И вообще он нам симпатичен. Так давайте дадим ему то, что он просит». Очередной Технический Совет управления, а для меня он оказался историческим. И я получил все. И в это же лето моя команда вместе со мной дневала и ночевала там, на участке, до белых мух. Мы сделали столько, что мне потом хватило для кандидатской диссертации и даже немного осталось для докторской. Как в анекдоте: приходит к профессору молодой аспирант и говорит:

-Я хочу подготовить диссертацию на тему «Варка студня из передних и задних ног парнокопытных животных».

-Замечательная тема, и очень актуальная. Но зачем же все сразу. Давайте сначала возьмем передние ноги, а задние оставим для докторской.

Это анекдот, но у меня, действительно, получилось больше информации, чем я мог переварить. Этот остаток ждал решения нескольких новых теоретических задач, к которым я пришел значительно позже. Но факт, что все оказалось не такой уж забавой, и ее полезность очень быстро заметили. Сначала, где-то на следующий год, я сделал сообщение на региональной Западно-Сибирской конференции в Новокузнецке. И тут же получил предложение опубликовать статью в журнале СНИИГИМСа, Новосибирск. Этим я, правда, не воспользовался. Я еще не был готов к этому. Опытных наставников здесь у меня не было. Я все постигал сам на свой страх и риск. И поступал только естественным для себя образом. Как будто, а может и не как будто, только что вышел из тайги.

            Опыт и практические результаты были известны в министерстве. Я не помню, какими каналами это шло, но факт. Даже был поставлен стенд в павильоне Геология на ВДНХ. Потом меня наградили на конференции изобретателей Западной Сибири фотоаппаратом Зоркий. Прошло еще два года, и вышел приказ Министерства Геологии СССР с рекомендацией всем своим организациям применять метод и технологию, которую я предложил. Никаких нормативных документов для этого не было. Был только издан местной типографией «Технический Листок», который я подготовил с помощью отдела по развитию рационализаций, кажется, он так назывался. А для того, чтобы применение было реальным, Министерство, почти одновременно, поручило Уральскому Геологическому управлению организовать производство скважинных расходомеров для этой технологии. К этому времени для выбора этого места уже появились основания. Министерство создало сеть региональных мастерских для ремонта геофизических приборов и аппаратуры. И это как раз то место, где имелись необходимые для этого условия и кадры. Свою лепту в продвижение этого дела внес также Дима Башкатов, завлаб во ВСЕГИНГЕО, поддержавший идею. С ним я познакомился в Москве позже. Он, компанейский человек, был вхож в министерские кабинеты. Уральское управление выступило потом в роли головного предприятия по моей кандидатской диссертации. Как Миша Ровинский, начавший там аналогичные работы, не упирался, руководящие коллеги его остудили: Гершанович начал это первым, ему и собрать урожай. Я не могу присоединиться ни к кому, кто скажет, что его затирали, или мешали, или и того хуже, дискриминировали по национальному признаку. Или мне повезло оказаться в такой обстановке и среди таких людей. С Мишей мы стали друзьями, а потом уже как научный руководитель в аспирантуре при ВСЕГИНГЕО, я помог ему.      

            Как-то само собой я стал подумывать об аспирантуре. Как раз в наших краях появился профессор Дмитрий Степанович Миков. Проведать своих студентов на практике. Он заведующий кафедрой в Томском Политехническом институте. Я и спросил, можно ли мне с этим к нему в аспирантуру. И получил согласие. Далее завертелось: производство и диссертация параллельно. Заочная аспирантура рассчитана на четыре года. Но мне столько не надо. Уже через два года я представляю диссертацию. Настал час защищать. Без колебаний вызвался быть официальным оппонентом заведующий кафедрой гидрогеологии Томского Политеха тогда еще кандидат наук Рогов Геннадий Маркелович. А кого из докторов можно пригласить в оппоненты для такой темы? А кого я знаю? Не Пелагею Яковлевну же. Не по чину мне такая честь. А вокруг больше никого нет. Это же шестьдесят четвертый год. Это штучные люди вообще, а в Сибири тем более. «Ищите», говорит ученый секретарь. Кого я могу назвать? Тех, кого я знаю по их статьям и книгам. И я называю самый цвет советской геофизики. Академик В.В. Федынский (Москва), профессор Семенов (Ленинград), профессор В.Н. Дахнов (Москва), профессор С.Г. Комаров (Москва). Запросы, это дело ученого секретаря. Таков закон. Отправляется телеграмма Федынскому. Он одновременно заведует кафедрой геофизики МГУ и начальник отдела геофизики Министерства Геологии СССР. А я как раз производственник. И в системе этого министерства. Ответ телеграммой приходит незамедлительно. Вот он дословно: «Считаю своим долгом быть оппонентом диссертации Гершановича тчк Поскольку я член ВАКа запросите разрешение быть мне оппонентом тчк Федынский». Уверен, он слыхом не слыхивал, кто такой Гершанович. Но это старая интеллигенция. Это высочайшая ответственность и уважение к другому. Я очень дорожу памятью об этом человеке за такой ответ. Но ученый секретарь считает, что это может затянуться надолго. Надо двигаться дальше по списку. Посылается запрос Семенову. Приходит деликатный отказ со ссылкой на здоровье. Это похоже на правду, если учесть его сильно преклонный возраст. И ехать то надо не в Комарово, а в Томск, и в зиму. Следующий запрос посылается Дахнову в МИНХиГП. Он величина мирового масштаба. Его цитируют все серьезные авторы по всему миру. Но ответ его отрицательный со ссылкой на занятость. Мое настроение постепенно падает. А время идет. Остался Комаров. Ответ приходит тоже почти сразу, телеграммой. Он следующий: «связи отъездом Америку прошу обратиться профессору Итенбергу Грозный тчк» и далее идет адрес.

            Кто такой Комаров, я уже писал. Его книжки и регулярные статьи в сборнике трудов ВНИИГеофизики за все годы я почти все прочитал. Интересный факт. Ежемесячно выходило два очень похожих сборника трудов. Один от ВНИИГеофизика, а второй от МИНХиГП. В них Комаров и Дахнов все время полемизировали друг с другом по своим подходам к предмету. Дахнов, физик – теоретик, а Комаров, физик – экспериментатор. За первым академизм, за вторым производство. Мне больше  импонировал подход Комарова. Но я не думал, что это различие может когда-нибудь стать для меня судьбоносным. Между ними было еще различие в применении терминологии, но это уже для щепетильных. Дахнов боролся с космополитизмом, и переиначивал термины на русский лад. Комаров, напротив, интернационалист, и у него все так, как это уже принято в мире.

            Позже я узнал от Итенберга, что он с Комаровым давние друзья. Оба в молодые годы работали на северном Кавказе в концессии Шлюмберже рабочими. Я прикасаюсь к истории. Здесь я хотел бы сделать вставку. Портрет С.Г. Комарова висел в моем рабочем кабинете во ВСЕГИНГЕО все годы до моего отъезда в Израиль. В благодарность этому великому человеку и ученому.

            А кто такой С.С.Итенберг? Он заведующий кафедрой промысловой геофизики Грозненского Нефтяного института, автор многих учебников по интерпретации геофизических исследований. Комизм ситуации его приезда в Томск я привожу в сокращенном виде. А вот как он согласился совершить путешествие из теплого Грозного в студеный Томск, стоит рассказа. Аэропорт Томска тогда не имел ничего даже отдаленно похожего на современный сервис. Поле и ветер. Я встречаю  у самолета в ноябрьскую стужу почти раздетого мужчину, в сандалиях с авоськой в руке, жмущегося от холода и ветра. Такие сандалии сейчас можно увидеть в фильмах про пионерию тридцатых годов. Он же с юга, из города Грозного. Он, как бы оправдываясь, рассказывает, каких ему, оказалось, стоило трудов добраться из Грозного сюда, в Томск. Пришлось лететь в Москву, потом Новосибирск, и потом только Томск самолетом ИЛ-14 продуваемым насквозь. Он впервые в этих краях, и потому не рассчитал с одеждой и, кажется, простудился. Оно и видно, он кашляет, сморкается и сипит. Вот мы в гостинице. Женя убегает в аптеку за лекарствами. Таблетки послушно проглочены, и мы беседуем в ресторане о предстоящей защите. Семен Самуилович доволен диссертацией. Но он, все же, не очень четко понял, какой школе я принадлежу. Школе Комарова или школе Дахнова? Меня бросает в пот, я читал и того и другого, и выше я уже написал, что меня лично это, вроде, не касается, что они между собой делят. Ан нет, касается: «ты за красных, или за большевиков?». После небольшой заминки, отвечаю, что разделяю взгляды и позицию Комарова. Конечно, Комарова! Нужно быть полным идиотом, чтобы сказать другое. Это же по просьбе Комарова он совершил этот перелет из теплого Грозного в студеный Томск. Это же в знак старой дружбы с Комаровым он пошел в эту ссылку. Семен Самуилович доволен ответом. И теперь охотно рассказывает, что их связывает. Пронесло. Но оказалось, что я рано себя похвалил, но это уже не опасно. Семен Самуилович решил поинтересоваться, откуда я родом. Мы прекрасно сидим, общество Жени располагает к неторопливой беседе, почему бы не выяснить. Я отвечаю, рожден в Виннице. И вся родня из тех мест. Семен Самуилович закашлялся, и уже почти потерянным голосом, искренне так говорит: «Если бы я знал, ни за что не согласился бы сюда ехать». И далее, смутившись вырвавшемуся откровению, продолжает: «Я из Белоруссии. У нас в деревне было много Гершановичей. Я подумал, что Вы один из них. Надо, значит, помочь земляку». Но, как говорится, поезд ушел. Обед тоже сделал свое дело, он почувствовал себя окрепшим, и далее уже стал спрашивать о составе Совета, и других технических деталях предстоящей защиты здесь. Я ничего существенного сказать ему не мог, так как новичок здесь, и никого, кроме Микова, не знаю. Кстати, он пригласил нас, конечно ради Итенберга, к себе домой на ужин сегодня. Защита завтра.

            На защиту пришло много народу. Аншлаг. Не ради меня, нет. Профессор. Можно сказать с материка. Не каждый день это бывает. Семен Самуилович не разочаровал Совет и пришедших. Он извинился за потерянный голос, но содержание его выступления и красивая истинно профессорская речь этот дефект сгладили вполне. Он увидел в моей диссертации больше, чем я в нее вложил, или даже предполагал. Я получил сто процентов голосов. На прощание мне Итенберг сказал: «Если Вы хотите посвятить себя науке, Вам надо уйти в науку. Если Вам нужна будет моя помощь, мой адрес Вы сейчас знаете». Больше мы не встречались, не довелось, появились другие опции, но благодарная память об этом человеке осталась со мной.

            Я стал первым кандидатом наук в нашей экспедиции. Очень большой экспедиции. Административно это Кемеровская область и Алтайский край. У нас торжественный вечер и банкет по случаю Дня Геолога, впервые введенного в стране. Несколько общих фраз приветствия и Душин Нектор Николаевич оглашает награжденных знаком  «Отличник разведки недр СССР». Их всего три или четыре. Но с особой торжественностью он называет мое имя. Честное слово, это было неожиданно для меня, так что в ответном слове я прозаикался как школьник, не выучивший урок.  

            Потом, осмелев, не сразу, нет, а через пару месяцев, я попросил дать мне возможность познакомиться с другими специалистами Союза в этой области. И получил. Легко. Маршрут стандартный: Москва, Днепропетровск, Свердловск, Алма-Ата. Сразу скажу, до Свердловска и Алма-Аты я не доехал. Маршрут поломался.

            Итак, я в Москве. Первый и главный визит в Министерство Геологии СССР. Во-первых, надо отметить командировку, но главное, я считал своим долгом поблагодарить В.В. Федынского за его ответ, хотя мы им и не воспользовались. Скромный кабинет, небольшой, даже неуютным каким-то он мне показался для такого начальника. Не то, что у нашего Мамлина в управлении. Федынский небольшого роста, широкоплечий, энергичный в движениях мужчина средних лет. Выслушал меня внимательно, даже заинтересованно. Узнав о цели моего приезда, вдруг говорит: «Это очень похвально, что ваше начальство дало вам такую возможность. С кем вы планируете встретиться?» У меня нет твердых планов или адресов. Так, общеизвестные, МГРИ, МИНХиГП, может еще кто-то. «Отлично, но я вам рекомендую, прежде всего, пойти во ВСЕГИНГЕО». Я такого института не знал. Защищался в области гидрогеологии, а не знал. Прокол? Несомненно. «Давайте я сейчас позвоню директору Николаю Ивановичу Плотникову, чтобы он Вас принял». Звонит. Н.И. Плотников на месте. Я теперь удивляюсь этой серии удач. Это все очень известные и очень занятые люди с очень многими обязанностями и многими  служебными связями. И они все на месте. Как будто ждали меня. Федынский говорит ему обо мне, хвалит мою инициативу, и просит принять. Конечно, пусть приходит сейчас. И я отправляюсь по указанному адресу: ул. Б.Ордынка, 32. Плотников свободен. Меня встречает высокий мужчина, седой, с лицом боксера, слегка деформированным носом. И очень мягкой, даже пухлой, ладонью, которую ощутил при рукопожатии. Разговор был не долгим. Он порекомендовал встретиться с Н.А. Огильви, О.М. Мясковским. А потом снова зайти к нему.

            Мясковский оказался в поле. Николай Александрович Огильви,  пожилой высокий, аскетичного вида человек, и совершенно лысый. Тогда это еще не было модой. Огильви - сама интеллигентность. Даже речь, сохранившая французское грассирование, выдает в нем образованнейшего человека. Потом он станет моим начальником, и я сумею убедиться в его широкой академической эрудиции. Ничем, похожим на мои дела, они не занимаются, и своего личного мнения по этому поводу он не высказал, даже не намекнул, хотя еще где-то в сороковых годах он опубликовал статью под названием «скоростной каротаж». Как идею, с трубкой Пито.

            Я, как мне предложено, прихожу снова к Плотникову на Б.Ордынку. Он, узнав меня, уже на второй фразе мне говорит: «Мы переводим основные лаборатории в Щемилово, в тот корпус, где вы были. И будем расширять тематику научных работ, и, если Вас интересует, я приглашаю переехать к нам. Получите должность старшего научного сотрудника. Какое-то время поживете в коттедже. А  в строящемся доме потом получите квартиру со всеми удобствами. Подумайте и сообщите о своем решении». Я вышел из его кабинета немного растерянный, не понимая и не соображая, что происходит. Я не планировал таких событий. Я и во сне не ожидал ничего подобного. Остальные из намеченных адресов я посетил уже формально. Меня приняли все, кто был на месте и кто был в моем списке. Но я уже ничего не помню из этого.

            В этом же 1965 году или в следующем, я побывал еще раз в Москве с докладом на научной конференции в МГУ. Руководитель секции, профессор Всеволод Михайлович Шестаков, он же одновременно заместитель директора ВСЕГИНГЕО по науке, пригласил меня и Ровинского повторить свои доклады во ВСЕГИНГЕО еще раз.

            Потом Днепропетровск. Это мой город и поездка сюда имела не столько профессиональный, сколько личный интерес. Я посещаю университет, лабораторию математического моделирования. Предлагают работу, если я захочу немного переквалифицироваться. Все-таки я кандидат наук. По тем временам не на каждом углу еще встречаются. Это время начала развития исследований и практических работ в области математического моделирования гидрогеологических процессов для прогнозирования и оценки ресурсов подземных вод. Так что тема актуальная и ей нужны головы.

            Некоторые мои товарищи  по разным причинам возвращаются домой из далеких периферийных назначений, как, например, у меня. У нас тут теща, ее квартира. Так что есть куда вернуться и зачем. Но у меня уже есть заманчивое предложение. Какое из них одобрит Женя, я еще не знаю. Поэтому благодарю и обещаю подумать. Как уже ясно из предыдущих заметок, выбор был сделан в пользу ВСЕГИНГЕО. Жене не хотелось ни того, ни другого. У нее интересная работа, друзья, походы на природу в тайгу, песни у костра, а почти месячный пеший поход по горному Алтаю с Телецким озером в конце маршрута и вовсе влюбил ее в Сибирь. Поэтому выбор сделал я. Я показал характер. С этим выбором она в итоге согласилась. В слезах. А ее можно было понять. Она мудрая. С мамами, моей или ее, мы бы вряд ли сохранили наш брак, несмотря на взаимную любовь и даже не такое легкомысленное отношение к браку как наблюдается сейчас. Есть что-то разрушительное в материнской любви при совместном с ними проживании.     

            Итак, я принят в ВСЕГИНГЕО. Мне, провинциальному молодому человеку, попавшему в столичный НИИ, люди там казались о семи головах. И хотя я был кандидатом наук, но вот, закомплексовал. Я обложился книгами по матфизике. Мне казалось, что все, что я недоучил в вузе, теперь мне предъявляет счет. Потом, осмотревшись, я расстался с этим комплексом. Мои новые коллеги были независимы в суждениях, в определении научных интересов. Это вообще было характерным для ВСЕГИНГЕО в 60-тые годы. Дерзай и расти. Я не могу привести примера, чтобы кто-то кого-то затирал в научных поисках или научных взглядах. Наоборот, желание проявить себя поощрялось. Положение стало меняться постепенно и к худшему. Н.И. Плотников и В.М. Шестаков ушли в МГУ, а эти два выдающихся ученых определяли лицо института, создавали творческий климат внутри него. Старая интеллигенция частью перешла в новообразованный Институт Водных Проблем АН СССР или поредела.  Имело значение и перемещение института из Москвы за город.

            Но вот наступили времена перестройки и ее революционного нововведения в виде демократических выборов директора. Общественность с энтузиазмом прогнозировала номинантов. В вестибюле на видном щите с утра пораньше появился список рейтинговых кандидатов. К этому времени я уже давно доктор технических наук, член всяческих советов, профессор института повышения квалификации Министерства Геологии СССР, главный научный сотрудник. Должность уважаемая, элитная, но не административная. Меня в списке нет. В это утро я пришел в институт в игривом настроении. Не помню почему. Вижу список с перечнем возможных претендентов, которых зовет на царствие народ. «Ба, да ведь здесь нет главного претендента – меня», заявил я стоящим рядом коллегам. И отнес заявление в конкурсную комиссию. Еще вчера я об этом не думал. Я оказался в хорошей компании: Леня Язвин, мэтр, лауреат, всеобщий любимец, Миша Голицын, интеллигент, потомок благородного княжеского рода. Компанию портил действующий директор. Я с удовольствием вспоминаю эти дни. Сколько мыслительной работы проделала моя голова. Сколько проектов рождено ею было для нового поприща, если бы это произошло. Мне кажется, я почувствовал или угадал возможные стратегии и направления развития страны в тот исторический период. Уже были примеры, Станислав Федоров, например. По отзывам коллег, моя программа отличалась новаторством от программ других претендентов. Я много выступал в лабораториях, приходили и ко мне. Обсуждали варианты. Даже было предложение молодежной группы выдвинуть меня кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР. Ну, это уж слишком. Действующий директор, казалось, вообще игнорировал выборную кампанию. Он-то знал, чем он получит голоса. И для этого даже не нужно выходить из кабинета. Вокруг власти всегда вьются угодники. Я на практике прочувствовал, что такое административный ресурс в те смутные времена. Вот и вся демократия. В первом туре я получил то ли 13 то ли 17 процентов голосов почти полуторатысячного коллектива. В основном молодых. Во втором туре и профессор Язвин проиграл. Термин «перестройка» для большинства населения был просто новым словом. Его суть и возможности быстро и хорошо поняла маргинальная часть общества. И воспользовалась. Но это сейчас не по теме.

            Мы с Язвиным стали друзьями с самого моего появления в институте. Светлая ему память. Я ему говорил и просил с самого начала: сними свою кандидатуру. Тебе это не нужно. Ты и так светоч. Твое поражение будет поражением всех. И будет плохо всем. Так и произошло. Вскоре Язвин со всей своей лабораторией покинул институт, организовав вместе с Б.В. Боревским акционерную компанию. У него такая счастливая возможность была.

            Меня вскоре вышвырнули из моего кабинета в полу-складское помещение. Уж очень некоторые старались угодить директору. Я понимал, что мне тут недолго осталось, но надо доделать сводную монографию. Я к ней готовился много лет и задействовал почти все научные силы СССР в области скважинной геофизики для гидрогеологии и инженерной геологии. Она уже была в плане издательства «Недра» на 1992 год. К концу 1990 года я закончил ее. Передал по инстанции, куда следует, в сопровождении отзыва проф. А.А. Огильви из МГУ. И заявил об отъезде в Израиль. Это происходило на фоне антисемитской истерии, разразившейся в стране. Поэтому что стало первичным, а что вторичным сейчас трудно выделить. В любом случае для меня это не было эмиграцией по экономическим соображениям. На этом моя научная биография советского периода закончилась.

            В 2001 году я приехал в наш научный городок. Мне было приятно услышать, что люди помнят о моей программе выхода из кризиса и входа в новую реальность. Они это поняли спустя годы и на практике других, но которая для них не состоялась. И некоторые выражали сожаление, что вовремя не прочувствовали это. Но поезд, как говорится, ушел. Постепенно институт «сдулся». А потом и вовсе исчез. Однажды, когда я был редактором стенной газеты института, я написал стишок на актуальную тогда тему. Он сейчас оказался тоже кстати.

Сто тысяч ученых напялив очки

Строчат на бумаге значки и крючки

До блеска на стульях и дыр на штанах

Искру высекают в научных потьмах.

А норов у каждого: шибче, быстрей!

Как лошадь на скачках. Лишь дышат ровней.

Но финиш печальный их ждет впереди:

На полку по стопкам все лягут они.

Не крикнет никто: Караул! Помоги!

Всем недосуг. Пусть погибают в пыли.

Вот такая вот история. Городок произвел на меня удручающее впечатление.

                                                     Конец первой части