Юмор Феликса Кривина я начал читать ещё будучи студентом, то есть моложе моих 20. Я любил его юмор, мудрый и тонкий. Помню его иносказательные стихи о секте, в которой каждый еврей легко узнавал нас самих. Ясно, что в те времена это стихотворение ему не дали опубликовать в его книге юмора. Но Феликс Давидович - наверняка с помощью преданного ему редактора - ухитрился это стихотворение опубликовать. Он разбросал по тексту книги ссылки на примечания, которые шли сразу за последней юмореской. Примечания эти были разнообразные: где пронизанное юмором двустишие, а где и объяснение в прозе. Среди этих-то примечаний Феликс Давидович и "пристроил" своё заветное стихотворение об евреях, заканчивавшееся строками ( цитирую по памяти ):

" Вы и мудрыми так и не стали -

   Вы и глупыми стать не успели.

   Вы живёте, свой дом печали

   Называя домом веселья."

       Стихи были прозрачны и нам понятны мгновенно - мы ведь были из поколений, наученных читать между строк быстрее всех на свете...      Никогда не представлял себе, что в один прекрасный день наши пути пересекутся.  В девяностых годах я стал посещать литературную студию на русском языке по названию   "Среда".  Название было двусмысленным: речь шла и о среде обитания пишущих стихи и прозу на русском, и просто о среде -  дне недели, когда этот клуб собирался.  Уже в конце девяностых я всё реже писал стихи по-русски - а всё больше на иврите. Происходило это не из-за забывания русского языка и всё лучшего овладения ивритом. Главная причина была в том, что стихи мои в "Среде" часто воспринимались с уничтожающей критикой.

    Это   особенно   касалось  их формы, их склонности подымать социально значимые темы, их "неправильных" рифм и, особенно, полного отсутствия рифмы в некоторых из них. Вот тут- то часто Феликс Давидович подавал свой голос в мою защиту. Он никогда не вступал в изнурительные споры о ритме, рифмах или об их отсутствии. Он просил слова в конце обсуждения очередного моего стихотворения и коротко замечал: "Мне это -  нравится." В нашей среде он был общепризнанным мэтром, человеком, написавшим более 30 книг юмора, которые были переведены на более чем 30 языков - это при всей сложности переводить юмор. Не уверен, что участники нашего клуба запомнили эти его замечания, но я благодарен ему по сей день за его короткое "мне это нравится" с ударением на последнем слове. Он всегда сидел на той стороне стола, что напротив входа в комнату, я - на противоположной. Читая стихи, я невольно поглядывал на его лицо, стараясь угадать, придёт ли он и на этот раз мне на помощь.  Иногда, "по ходу дела" Феликс Давидович делал свои замечания, пронизанные его специфическим юмором, превращавшим каждую небольшую фразу в самостоятельную юмореску. Мне запомнились два таких случая. Однажды он приехал на нашу встречу в моей машине ( он жил неподалёку от меня, и я старался подвозить его на встречи клуба - и особенно отвозить его усталого вечером домой ). Вместе мы вошли в комнату городской библиотеки, где обычно собирался наш литературный клуб. Приехали мы за несколько минут до начала нашей встречи, в комнате пока что отсутствовали несколько человек - все те, кто приходил к нам прямо по окончанию своего рабочего дня. За столом уже собрались все пенсионеры - эти всегда приходили первыми и о чём-то оживлённо говорили друг с другом. Феликс Давидович обвёл своим взором всех пришедших пораньше и заметил: "Собрались старые обезьяны и вспоминают, как они жили до эволюции." Второй случай произошёл по окончанию одной из встреч. Мы с Феликсом Давидовичем подошли к моей машине, и я открыл ему дверь к заднему сидению.

     По дороге к машине ко мне обратились ещё двое  из молодых членов "Среды" и выяснилось, что и они живут неподалёку от меня, и я согласился "подбросить" и их домой. Возник вопрос: кто из них выходит по дороге первым и на какое место посадить нашего мэтра, чтобы ему удобнее было выходить из машины и чтобы выходящие до него не мешали ему. Один из этих попутчиков обратился к Феликсу Давидовичу, чтобы разобраться с этой ситуацией. Помнил он только имя писателя и осторожно и уважительно  поинтересовался его отчеством. Феликс Кривин строго ответил: "Знать отчество - это вещь очень важная. В Израиле многим отчество заменяет отечество". Однажды мы вместе с другими членами "Среды" поехали на творческую встречу с ашкелонскими писателями и поэтами. По дороге туда и обратно выяснилось, что Феликс Давидович лауреат специальной литературной премии для писателей Украины, писавших на русском языке. Премия эта - вполне логично - носила имя Короленко. Незадолго до этого я узнал о судьбе этого писателя – украинца и автора "Слепого музыканта", писавшего на русском. Я знал о его отклике на процесс Бейлиса, когда он занял открытую и непримиримую позицию по отношению к антисемитам, о его выступлении в защиту преследуемых удмуртов. Тогда же - кажется от Феликса Кривина - я узнал и о последней части его жизни. Благородный гуманист, осуждавший зверства гражданской войны, а перед этим член Российской Академии и кандидат на пост первого Президента Российской Республики, он выбрал себе путь, отличный от других русских писателей. Он не уехал в эмиграцию и не перешёл на пути "социалистического реализма". В своих "Письмах Луначарскому " в 1920 году он выразил свою позицию просто: "Без России жить не могу - а в России писать не могу. Ухожу в сапожники." Он действительно стал сапожничать в своём родном Житомире, прекратив писать новые произведения и отдав всё свободное время попытке окончить свои мемуары. Чувствовалось, что для Феликса Давидовича Короленко был своеобразным моральным эталоном, и он очень гордился премией его имени.

     Я спросил тогда Феликса Кривина, кто ещё получил в последствии премию Короленко. Феликс Давидович грустно усмехнулся: "Я и сам пробовал выяснить это в Союзе Писателей УССР. Мне ответили, что премия была едино-разовая, предназначенная мне и только мне."  В 2000-м году я провёл несколько дней в Поволжье. Наша группа встречалась с людьми, уже получившими разрешение на отъезд в Израиль.  У многих из них не было никакого "якоря" в стране - ни родственников, ни друзей. Мы старались поощрить их выбрать своим будущим местом жительства Беэр-Шеву, объясняя преимущества этого города. Когда некоторые из них спрашивали меня, есть ли в Беэр-Шеве кто-либо из знаменитостей из их прежней жизни, я говорил только два слова: "Феликс Кривин".  Ответ был для них значителен. Вернувшись после учёбы в Англии в Беэр-Шеву в 2003 году я не вернулся в "Среду". Моя последняя и единственная встреча с  ним  после этого произошла  на чествовании новых репатриантов города, сумевших успешно абсорбироваться и внести ощутимый вклад в интеллектуальную жизнь города. Когда Феликс Давидович спускался со сцены с металлической скульптуркой лауреата в руках, я встретил его с букетом цветов у подножия ступенек...    В последнее время я интересовался его дальнейшей судьбой. Мне не могли ответить внятно, и я знал только, что он жив, но очень сдал. В конечном итоге я узнал, что он пребывает в доме престарелых в городе Димоне. Он никого  не узнаёт и не входит в контакт с близкими. Я предпочёл не посещать его в этом его последнем пристанище: он меня не узнает и не вспомнит, а мне лучше запомнить его другим, каким я знал его раньше - добрым и блестящим балагуром. Я часто думаю о конце жизни его и многих хороших людей, попавших в подобную ситуацию. В отличие от тех, кто страдает теми или иными болями,  Феликс Давидович ведёт однообразный и грустный образ жизни. Насколько он понимает своё положение? Какие воспоминания ещё сохранились у него? Сохранились ли вообще? Поскольку из такого состояния ещё никто не вернулся, мне хочется верить, что ему всё же остались простые человеческие удовольствия.

      Когда в нежаркий осенний день луч солнца падает на его лицо, может быть он чувствует это и какую-то невнятную связь с чем-то в прошлом. Или приятное ощущение тепла в комнате, когда за окном идёт непрерывный ливень. Или радость тела, ложащегося в мягкую постель после утомительного дня в инвалидном кресле. В последний год я часто бываю в городском доме престарелых Беэр-Шевы. Я исполняю обязанности председателя контрольной комиссии при организации, финансирующей это учреждение. Одна из первых наших проверок была на кухне: качество приготовления пищи, разнообразие её и прочие элементы, способные украсить хоть немного жизнь постояльцев. Результаты нашей проверки были положительными, и я надеюсь, что и Феликс Давидович живёт в не худших условиях. Я желаю ему долгих лет жизни, радующей его своими маленькими малозаметными радостями.  

. . . . . . . . . . .  

     Через два года после написания этих строк Феликс Давидович  скончался: тихо и неприметно. Мне рассказал об этом кто-то из старых знакомых по "Среде" и спросил, был ли я на похоронах. Я не был, в первую очередь потому что не знал о его кончине. Тогда же мне рассказали, что похоронен он на нерелигиозном кладбище Беэр-Шевы, по выбору его супруги и дочери, которые еврейками не были.

    Он остался в моей памяти навсегда как один из благороднейших и умнейших сынов моего народа с которыми мне повезло быть знакомым.