В седьмом классе у нас появился новый математик.

Вошел высокий, худощавый, слегка горбящийся, при своем росте, мужчина в изношенном офицерском кителе с когда-то стоячим воротником, в военных брюках, заправленных в резиновые сапоги. На великолепно вылепленном носу его восседали очки с круглыми стеклами, что увеличивали, и без того большие, навыкат, слезящиеся его глаза.

С любопытством рассмотрев нас сквозь свои кругляши, мужчина, точно печатая каждую букву, произнес: «Здравствуйте. Я ваш учитель, Яков Моисеевич Дубинер. Повторяю, Ду-би-нер! От слова дубина. Понятно? Садитесь!».

Зародившийся вибрированием голосовых связок в горле голос его, резонируя в немалом объеме носоглотки, этот голос, точно из тромбона, вырвался наружу.

Предчувствуя накатившуюся на нас беду, переглядываясь, мы покорно сели.

Не так, как садились раньше, хлопая откидными досками парт, а явно робея.

И было отчего вдруг испугаться за свое будущее. Что-то во всем облике нового учителя предвещало конец былой нашей вольнице!

Было что-то в нем новое, не похожее на издерганность и крикливость наших учителей. Новый наш учитель воплощал уверенность и праведность своей миссии. Этот пришел учить! – почувствовали мы. Учить ненавистной математике, которую  мы знать не хотели.

Сразу ощутили мы, что это не тот, толстый, барствующий, директор-математик, которому лень было нас учить.

Тот разговаривал со всеми, точно снисходя в удостаивании каждого своим вниманием. «Пи-и-ите?» - часто пропевал он в разговоре. И это означало «Понимаете ли вы, что я вам говорю?». «Или нет?» – звучало в скобках. И любимое его заключительное «Тэк-с…» означало, что далее он произнесет, не терпящее никакого возражения.

«Дерика», как мы его называли, мы ненавидели. И боялись.

Заходил он в класс, точно начальство в коровник, говорил от какого и до какого номера решать задачи. И исчезал.

Когда же, в конце четверти, нужно было выводить четвертные оценки, он, прикрыв от нас промокашкой журнал, рассеивал по полю его двойки-тройки и очень редко – четверки. В столбце четвертных оценок среди троек находили свое место и двойки.

 Дерик был честным человеком и не позволял себе оценивать свою работу излишне высоко. Но, мы, бесившиеся весь урок после его ухода, конечно же, и троек не заслуживали.

Мы тихо и безропотно ожидали своей участи.

Сидевший на первой парте, Гриша Формальский заглядывал под промокашку и пальцами показывал, кому и что поставлено.

Самому ему крепко доставалось дома за тройки. И когда Дерик добрался до его фамилии, вдруг в этой напряженной тишине раздался жалкий голос самого Гриши: «А за что – мне тройку?». «Тебе мало тройки?» - взревел Дерик. И Гриша получил четвертную двойку.

…Как-то вечером, слонялись мы вокруг школы и увидели свет в кабинете директора. Любопытство взяло верх, и мы, забравшись на карниз над высоким фундаментом, заглянули в окно. Директор там весело лапал двух новых училок первых классов!

«Ну, что там?» - в нетерпении спрашивал несчастный наш, самый маленький, Мишенька Богин. Не взобраться было на карниз!

«Лапает» - шептали мы ему вниз - «Вот уже повалился с училками на  диван». «Подтяните меня к себе!» - совсем уж отчаянным голосом взмолился Мишенька. Но как оторваться от видения Дерика в таком новом обличье?

Мишенькины стенания, однако, были в кабинете услышаны, и мы с визгом и хохотом посыпались на землю.  

…Легко было представить себе всю меру нашего отчаяния при виде нового учителя!

И гром грянул тут же!

«До какого класса вы здесь доучились?» - раздался его голос.

Мы растерялись. Что за вопрос?! Мы уже семиклассники!

«Седьмого» - раздалось откуда-то.

«До пятого класса вы доучились!» - прогремело, точно голос свыше, – «Поэтому начнем с задач пятого класса!».

Мы обмерли!

«Как! Учились-учились и снова – пятый класс?! Он же издевается над нами!» - так, не сомневаюсь, с тоской и злобой подумал каждый.

Ненависть наша в новому учителю не знала границ!

Всеми силами отвоевывали мы свое право остаться в жизни дебилами.

Помню, сняв с ботинка грязную калошу, запустил я ее в затылок Якова Моисеевича. Калоша пролетела мимо его уха и надолго оставила грязный отпечаток рядом с доской. Яков Моисеевич мигом обернулся. Глаза его не бегали по классу. Опытным взглядом своим он сразу же пронзил меня грозными глазами сквозь кругляши своих очков. Я пытался сделать отсутствующую мину, но лицо Якова Моисеевича исказилось, как при виде последнего ничтожества. Не сказал он ни слова, но прочел я этот взгляд. И ощутил стыд такой, что он так и остался во мне на всю жизнь.

И сейчас не верю себе, что это был я.

Войну с «Пикселем», как мы его вскоре назвали, мы затеяли напрасно. Силы были настолько неравны, что стало ясно – нет другого пути, как сдаваться и учить эту чертову математику!

Драл с нас Яков Моисеевич три шкуры. Буквально расплющивал, уничижал своими словами каждого, не решившего домашние задачи.

«Почему не сделал задание?» - грозно спрашивал он. «Голова болела…» - обреченно звучал лживый ответ.

«Так это же прекрасно!» - ликующе грохотал Пиксель – «У тебя, оказывается, есть голова на плечах! Двойка!».

И решили мы, и поняли тогда, что пришла пора учить только математику, а остальные предметы пусть идут как-то сами собой.

На всех уроках мы, склонившись над партами, решали домашние задачи.

И, как ни протестовали учителя по другим предметам, ничего сделать с нами они не могли. В классе, под влиянием Пикселя, постепенно установилась та особая атмосфера, когда не сделать домашнее задание означало уронить свой престиж и перед ним и перед всеми! А самое главное, мы вскоре сами себя стали ощущать болванами, не решив задачу. Меж нами установилось негласное соперничество – кто решил, а кто не решил.

Кто успевал у Пикселя лучше, того поневоле приходилось уважать. Униженно просили мы у таких тетрадку, чтобы списать то, до чего дошла голова его, но не твоя собственная. Примитивное первенство силой заменилось первенством ума. Пиксель явно дал нам понять, что ум в жизни – главное!

И мы, с трудом, но влезли в математику. Это был главнейший наш предмет. И поняли даже, что на что-то мы способны! Что в этой, богом забытой школе, сиротливо стоящей в поле на самом краю Харькова, без подъезда и даже тротуара к ней, у нас появился настоящий наш учитель. И потянулись мы к нему, пусть требовательному, пусть даже грозному, но человеку, всего себя отдающего во спасение наших судеб. Потому, что мысли о своем будущем все чаще стали посещать ветреную голову каждого.

Не могу отказать себе в удовольствии описать некоторые черты Пикселя. Эти удивительные воспоминания дороги мне в мельчайших деталях.

Широко шагал он в школу по непролазной грязи в резиновых своих сапогах! В класс входил, запыхавшись, быстро приветствовал нас и садился за стол. На носу его восседали запотевшие кругляши, а на кончике носа поблескивала непременная зарождающаяся капля. За нею всем классом пристально мы и следили.

Пиксель снимал очки, задвигал в рот кругляш, дышал на него и, вынув исполинский свой носовой платок, тщательно протирал одно стекло, затем другое.

Капля, между тем, росла.

Водрузив очки, он всякий раз, точно впервые увидев нас, разглядывал каждого. Тем самым, получал первую информацию о положении дел в классе.

Далее раскрывал журнал класса. И вынимал свою ручку-трубочку – с одной стороны вставлялось перо, с другой – огрызок карандаша.

Капля между тем оживала и начинала дышать, наполняясь, готовая сорваться.

Этот, самый напряженный момент, никак нельзя было пропустить!

Наконец, капля падала в журнал!

По классу раздавался общий выдох: «Ах!».

Пиксель вскидывался, смотрел в журнал. Величайший аккуратист, обладавший великолепнейшим почерком, писавший длинным и тонким «восемьдесят шестым» пером, он имел вид весьма обескураженный. Прикладывая промокашку, Пиксель тщательно вымачивал пятно.

Далее начинались выявление не сделавших домашнее задание и расправа с ними, в том числе, двойками в журнале.

Пиксель требовал, чтобы даже по стереометрии мы изображали довольно сложные построения от руки. И сам на доске чертил великолепно, почти касаясь грудью доски, вытянув руку в сторону так, чтобы мы видели мел к его руке. И то, что тот мел пишет или изображает.

Он развивал наше пространственное мышление.

«Геометрическое место точек, равноудаленных от двух стен и потолка!». И мы мысленно прочерчивали в головах своих эту висящую в воздухе линию. И объясняли подробности расположения ее в пространстве.

«Геометрическое место точек, равноудаленных от лампочки и потолка!». И мы воображали эту фигуру вращения гиперболы.

«Геометрическое место точек, равноудаленных от лампочки и потолка!» И тут нужно было увидеть эту пространственную гиперболу вращения.

Требовал, чтобы писали грамотно. Даже за грамматические ошибки в контрольных работах снижал оценки.

…Учился у нас некий, по прозвищу, Баба. Самый тупой, но ставший впоследствии генералом.

Помнится, спрашивает Пиксель у него ответ. «Шишнадцать» - отвечает Баба. «Сколько-сколько?» - интересуется учитель. Баба повторяет. «Ответ неправильный!» - к нашему удивлению, заявляет Пиксель. «Шиш на десять ты положил!» - промывает наши мозги Пиксель – «Это значит десять!». И будущий генерал получает двойку!

«Ты думаешь, если он в шляпе, то непременно интеллигентный?» - задавал он нам вопросы на развитие наших взглядов на жизнь.

«Ничто не принимайте на веру! Более всего верьте глазам и ушам своим! Во всем убеждайтесь сами. И думайте, и наблюдайте, и делайте свои, и только свои выводы!» - его слова, которые, вместе с математикой, входили в наши головы.

Как ни странно, со временем, мы стали больше обращать внимание и на другие предметы, стали подтягивать оценки и по ним – не только по математике.

Пиксель – один человек! – потащил кверху весь наш образовательный процесс!

Мы стали ощущать не только потребность в учебе, но и вкус ее. До нас стало доходить, что учиться хорошо намного интересней, чем плохо! И потому – легче, чем плохо.

…Учились мы в мужской школе. По вечерам выходили на главную нашу улицу веселой гурьбой, что-то друг другу рассказывая, дурачась и споря. Тут же появлялась и стайка девчонок из женской школы. И часто они подкрадывались к нам, говоря, что не решили какую-то домашнюю задачу.

И мы великодушно изображали мелом на асфальте что-то и объясняли решение. Хотя женская школа славилась своими учителями, девчонки смотрели на нас с восторгом!

…Помню, никто не решил какую-то задачу, но мне почему-то она поддалась с легкостью.

Тут же вызван был к доске – показывать решение. Стал что-то изображать, что-то говорить. Яков Моисеевич смотрел на доску, и лицо его не обещало ничего хорошего. «Не то, не то» - морщась, бормотал он. Но деваться было некуда. И чувствуя, что ждет меня позор, я вынужден был продолжать.

И вдруг глаза Пикселя под стеклами очков затеплились, и он перевел взгляд свой с доски на меня. Глаза наши встретились! На всю жизнь запомнил я эти, улыбающиеся. его глаза! Только одни улыбающиеся глаза Пикселя! Оказалось, случайно я пошел путем, на котором задачка решалась легко и просто.

Яков Моисеевич стал все чаще посматривать на меня. Все строже с меня спрашивать, все чаще ругать и наставлять. «Посмотри, вот, на Овчаренко» - говорил он мне в классе – «Работает, работает, как маленький электромоторчик. И накручивает, не останавливаясь, постепенно много. А ты вспыхнешь молнией и потухнешь. Рекс больше тебя в жизни добьется!».

Рексом мы называли Овчаренко. И Яков Моисеевич  позволял себе называть его по кличке.

…Прав оказался Пиксель. Рекс, действительно, настойчиво грызя математику в школе и потом и в политехническом, стал доктором физико-математических наук.

Как-то я напомнил Пикселю о нем. «Ничтожество, этот Рекс!» - пренебрежительно произнес он.

Учеба продолжалась.

…И вдруг Пиксель пригласил меня к себе в гости!

С волнением поднялся к нему под самую крышу в небольшое жилье его.

Супруга Якова Моисеевича, тоже учитель математики, предложила нам чай.

Затем перешли мы к его рабочему столу. Мое внимание привлек немалый бронзовый атлет на нем, поражающий врага каменной глыбой. Перехватив мой взгляд, Яков Моисеевич сказал, что, глядя на эту бронзу, черпает он силы в ней, когда становится трудно. С восторгом смотрел я на это произведение искусства!

Не знал я тогда, что этот богатырь, спустя много лет, украсит мой стол! Яков Моисеевич вскоре стал соседом моих родителей. И ослеп. Похоронив ранее и жену, и сестру свою. Остался один.

Папа и мама, как могли, помогали ему по хозяйству.

Яков Моисеевич высоко отзывался о моей маме. Как-то сказал мне: «Твоей маме образование – быть бы ей министром!».

Папа приходил к Якову Моисеевичу и они обычно долго разговаривали. Потом папа брал какой-то задачник и читал условие. На следующий день получал ответ. Он всегда был правильный!

Перед самой смертью, когда я, окончив институт и поработав на золотых приисках Дальнего Востока, снова вернулся в Харьков, Яков Моисеевич сказал мне, что я могу забрать бронзу с его стола себе!

Не мог я, конечно, привезти ее в Израиль. И хранится она сейчас у моей сестры в Харькове.

Яков Моисеевич спросил, что еще хотел взять у него на память. Я попросил ту самую его трубчатую ручку. Но не удалось мне ее сохранить…

…Никому не говорил я в классе о своих внешкольных отношениях с  Яковом Моисеевичем. Стеснялся – что ли? – выделиться среди всех.

Нечасто, но я к нему приходил. И он давал мне заковыристые задачи. Некоторые помню до сих пор.

В десятом классе стало ясно, что некоторые из нас могут рассчитывать  на медаль. Разрешили нам пересдать экзамены по предметам, ранее изучаемым.

Я пересдал один предмет. Не помню уже – какой. Так, на всякий случай. Поскольку меня множество раз изгоняли из школы за мои подвиги, кандидатом на медаль считаться я никак не мог.

Но неожиданно для себя сдал все выпускные экзамены на пятерки! И получалось, что серебряную медаль мне дать могут. И не только мне! Одиннадцать человек из класса оказались достойными медали! Всполошился городской отдел народного образования и потребовал два экзаменационных сочинения на проверку.

Чьи сочинения послать – было ясно. Мое – за хулиганство – и Мишеньки Богина.

Мишенька, бывало, остановит меня и, подняв голову кверху, обходя меня, точно телеграфный столб, с восторгом поговаривает: «Ну, Качанище! Ну, какой же ты здоровый!».

Потом Мишенька подрос и стал известным кинорежиссером. Его первый же фильм «Двое» получил на Международном кинофестивале золотую медаль.

«Я очень люблю Богина» - отозвалась о нем Софи Лорен.

…Все уже получили аттестаты, а мы с Мишей ждали своей участи. Конечно, нам поставили четверки, и медалей мы не получили.

Вернусь к Якову Моисеевичу.

Когда были мы в десятом классе, нашего классного руководителя, Дмитриеву Анну Алексеевну, наградили орденом Ленина.

Тогда мы вовсе не задумывались о справедливости этой награды. Наградило Правительство!

Но сейчас, когда пишу эти строки, возмущение захлестывает меня. Ничего хорошего Аннушка, как мы, телята, ее называли, для нас не сделала. Она просто изуродовала нас – неподготовленностью к реальной жизни. Ласковым своим голосом лепетала она о социалистическом рае, умело используя наши молодые устремления к справедливости. Жизнь потом жестоко напомнила о себе. И мы, со своими идеалами, внушенными ею, оказались к ней не готовы.

Нужно учесть еще, что жили мы изолированно от города, в «каменной деревне ХТЗ», как мы называли наш заводской поселок. «В город» мы наезжали периодически и накоротко. «Большой жизни» не видели. По сути, варились  в собственном соку.

Может быть, этот орден и  подвиг нашу дирекцию на снижение требований на экзаменах! Может быть, потому и получилось девять  медалистов в нашем классе! Очень на то похоже!

Но я смотрю на оценки в своем аттестате зрелости и понимаю, что в каждую пятерку по различным предметам вложен и труд Якова Моисеевича Дубинера. Не будь его, не было бы не только пятерок по математике, не было бы их и по другим предметам. И судьбы наши были бы искалечены.

Мне видится, что таким подвижникам, как он, нужно присуждать какое-то особое звание.

Что-то, вроде, «Спаситель Человеческих Судеб».

Уж, если кого-то и нужно было награждать, так это нашего Пикселя!

Он не только математике нас учил. Он учил нас думать и критически  оценивать в жизни все! По-настоящему, к предстоящей нам жизни готовил нас только он!

Последний урок гражданственности преподнес он нам на предэкзаменационной консультации по математике.

Шла консультация, как вдруг ворвался взъерошенный директор и бесцеремонно приказал освободить ему именно наш класс. И это при пустой школе!

Выпалив нам о немедленности исполнения его приказа, директор направился к двери. Но не сумел закрыть он ее за собой. Пиксель, придержав дверь, громовым своим голосом, на всю школу, пророкотал вслед директору: «Ребята! Идите домой и скажите родителям, что эта жирная свинья мешает мне проводить консультацию!».

…Вспоминаю школу. Наш дружный класс.

Шестьдесят лет прошло. Многих нет уже.

А мы, дважды в году, встречаемся. Можно сказать, сползаемся…

Очень разные. Но объединенные тем, что получили в школе.

И в центре памяти о школе – наш незабвенный Пиксель!

Та настоящая подложка, на которой вырос кристалл судьбы каждого из нас.

 Спасибо тебе, Человечище!

 Как же я любил тебя, Пиксель! И теперь люблю.

Как мне не признаться тебе в этом, хотя бы сейчас!