Не искушай доверья моего.

Я сквозь темницу пронесла его.

Сквозь жалкое предательство друзей,

Сквозь смерть моих возлюбленных детей.

Ни помыслом, ни делом не солгу.

Не искушай - я больше не могу…

О. Берггольц

Нет будущего не только без знания прошлого, но и без преодоления этого прошлого.

Из сети

В молодости я часто бывал в этом городе. Он казался мне, да и на самом деле был красивым, вполне современным. Старшее поколение называло его маленьким Парижем. Но я ведь тогда ещё не был в большом. Здесь я ощущал и аромат истории, который чувствовал всякий раз, когда гулял в той его части, что называется «старым городом». Такие узкие живописные улочки я до того видел только в кино. Они так глубоко врезались в мою память, что думаю, ориентировался бы там свободно и сегодня, хотя не хаживал по ним уже очень давно. В центе города возвышается символ короткого периода независимости страны - многометровый обелиск, на верху которого стоит бронзовая, покрытая зелёной патиной, женщина, держа над головой три звезды, а на цоколе написано «За Отечество и Свободу».

Парадные во всём городе были закрыты на ключ, аккуратно остеклены, свет зажигался на то время, что поднимаешься по лестнице. Асфальт ровный и аккуратный. Штукатурка домов снаружи, и в тех, где был и внутри, поражала аккуратностью, и была хорошо покрашена. Многочисленные кафе манили своими неповторимого вкуса и вида булочками. Останавливался я у тёти, где впервые увидел наяву анфиладу комнат, и влюбился в такую планировку квартиры. До того подобное видел только в кино. Ощущение заграницы усиливал и язык передач радио, откуда звучало вполне по заграничному, например: «Руна Рига. Пресиз лайкс септинас студнас ир десмит минутес».

Для меня, жителя коммунальной квартиры, с соседом, сидевшим до войны за убийство своего брата, с круглый год распахнутой парадной, где во входной, хоть и дубовой, двери торчали куски разбитых толстых, с фацетом, стёкол, а лифт никогда не работал, всё в этом городе было воплощением заграницы. У другой тёти, тоже при отдельной квартире, я остолбенел, впервые увидев кровать ширины большей, чем длина. Зачем это? Всей семьёй, что ли, люди спят на таких кроватях?

А совсем близко от города, минутах в двадцати на электричке, расположился залив с великолепным пляжем, тянущимся на километров 15, и потрясающим сосняком на дюнах у самого моря. Это было взморье. Замечательный, хорошо утрамбованный песок, ни камешка, три параллельных плавных углубления, с идеальной полосой третьего, где всё ещё можно было спокойно стоять, но делать вид, что плывёшь. Плавать я тогда не умел, и стыдился этого несказанно. Я и сейчас помню звучащие по заграничному названия остановок поезда из города на взморье, начиная с первой .

Вот там, выходя в Дзинтари, или Майори, я оказывался в том, что моё воображение трактовало как какую-нибудь Ниццу или Сен-Себастьян. С фланирующей после купания и до концерта публикой, среди которой мелькали то и дело знакомые по кино и газетам лица, А. Райкин там, или В. Смыслов какой-нибудь – всех не перечислишь. Быстро знакомясь со сверстниками и сверстницами, мы вместе шли обедать (было по карману и хватало места в ресторанах!) в знаменитый «Лидо», или почти также знаменитый «Корсо», с их поразительными по культуре обращения с посетителями официантами. Советское шампанское стоило дёшево, и у меня с приятелями пользовалось заслуженным успехом. Другого мы тогда и не знали. Положительно, это был уже не просто «Запад», а совсем дальний «Запад», ставший ближним…

У моей тёти, её звали Фрида Григорьевна Левитес, врача-психиатра, в молодые годы учившейся и работавшей в Италии, Франции и Германии, собирались гости сходных биографий и интеллигентных профессий. Сборища эти назывались «приёмами» – на них не сидели плотно, локоть к локтю, как на собраниях, гости, энергично кушающие под водочку. На приёмах гости ходили, держа в руке тарелочку с едой и бокал с вином, а не стопку с водкой. Поговоришь с одним, потом подойдёшь к другой группе, не забывая по дороге отведать и налить кой-чего из выставленного на малых столиках. Поговорил, поел и опять сначала – это ли не полная, вожделенная свобода и раскованность? Но здесь требовались навыки, чтоб не пролить, не опрокинуть, и тётя как-то мне сказала, называя, естественно, домашним именем: «Морик, почему ты ешь, как свинья?». Мне бы обидеться, но чувствуя её правоту, я ответил: «Чем ругаться, лучше научи!», Эти её уроки очень пригодились, когда приёмы а-ля фуршет стали для меня обычным делом, так что иногда хотелось (ох уже это обычное «что имеем, не храним»!) вернуться к обычаям прежнего застолья. А тогда же я просто наслаждался комбинацией свободы с хорошей едой и питьём.

Урок другой тёти, Анны Соломоновны Фель, что жила в квартире дома, ранее целиком принадлежавшего её родителям, убитым нацистами и их местными пособниками в ходе уничтожения евреев в этом городе, поразившей меня упомянутой выше кроватью гигантской ширины, и угощавшей меня свежей лососиной с расположенного рядом Центрального рынка, был прост. Она, немецкой выучки, говорила, что «надо не переедать, и вставать из-за стола с чувством лёгкого голода». Но вот эти наставления воспринимались мной с трудом, точнее – не воспринимались вовсе, и не применялись в последующей жизни.

Было нечто общее, что роднило участников приёмов. Как я вскоре узнал, все они были «выпускниками», т.е. провели немало лет в сталинских лагерях, и евреями по национальности, но не религиозными и не соблюдающими обычаи. Поражало, однако, что все они, пожившие до своих посадок в человеческих условиях на Западе, почему-то защищали палаческую систему, портившую или просто исковеркавшую их жизни. Люди эти не были глупыми, но они явно страдали от того, что потом по чистому недоразумению начали именовать «стокгольмским синдромом». Они не жили в Стокгольме, но вполне были носителями ещё не названной болезни. У них у всех выходило, что «от милого побоюшки долго не болят». Но чтоб до такой степени?!

Всего однажды, годы спустя, я, уже с женой, встретились у тёти не с «выпускниками». Это были первые «живые» израильтяне на нашем пути - преуспевающий и солидный, вполне буржуазного вида отец-офтальмолог и его дочь, ведущая программы «Голоса Израиля». Они были коренными жителями, а третий – сравнительно недавно поселившийся в Израиле, был инженером. Чувствуя себя в роли Сохнута, коренные не рекомендовали, а просто требовали нашего немедленного переселения в Израиль, рисуя при этом жизнь там яркими красками земного рая. Суетившийся рядом инженер пролетарского вида, на момент встречи явно не преуспевший в абсорбции, старался оспорить всё, чем прельщали уверенные в себе старожилы. Признаюсь, инженер старался зря – сказанное им совсем не внушало доверия, да и из-за его явно слабого знания страны было просто неинтересно. Насколько помню, «выпускники» давали «достойный» отпор проискам буржуазии. С существенным опозданием, но мы последовали советам старожилов.

Пару слов о том, как израильтяне оказались в доме у тёти. Моя тётя жила не одна, а со своей подругой, которая, отнюдь не отличаясь большевистской идейностью, бросила во имя дружбы с тётей франко-итальянское загнивание, и ринулась с малолетним сыном на руках в рай обетованный, т.е. в СССР. А вся её семья – родители, сёстры, братья были в Палестине, и стали основателями кибуца Гиносар. Туда же перебрался и бывший муж. За ошибку матери сын позднее заплатил исключением из военно-морского училища им. Фрунзе, из которого его изгнали на флот. На «суде чести» (существовал тогда и такой!) его обвинили во лжи – отец умер, записал он со слов матери, в анкете, а тут пришло письмо (недрёманое око прочитало!) да ещё и из самого компрометирующего места – Израиля.

Приговор «суда чести» был по обычаям времени «суров, но справедлив» - с него сорвали погоны (или лычки?) и над головой сломали палаш. Замечу, что исполнителям суда палаша было не жалко, не говоря уже о голове курсанта. А вот парень не сломался, отслужил с похвалами на флоте, стал знаменитым рабочим-сталелитейщиком (не самая частая еврейская специальность), окончил институт, переехал в Москву. И дорос Даниил Гинзбург до начальника одного из главных управлений министерства чёрной металлургии СССР. Навещал мать, в итоге перебравшуюся в кибуц, заехал как-то к нам в Иерусалим, уже в период интифады Осло. На Бен-Иуде мы ели мороженое, и он заметил каких-то не таких людей. Узнав, что это арабы, он удивился, как они не бояться справедливой, на взгляд москвича, расправы за бандитизм соплеменников. А мы с женой уже удивлялись его удивлению…

Кстати, в доме тёти были часты восторженные разговоры про кибуцы. Однако я довольно быстро понял, что такая степень коллективизма явно не для меня, никогда не мечтавшего «каплей литься с массою», и всем кибуцем отмечать свой день рождения. Не для меня была и сама идея абсолютного равенства, отдельного от родителей воспитания детей и т.п. Да и кибуцники менялись от поколения к поколению. Если родители тётиной подруги работали в поле, имея наготове оружие, и радовались жизни, «как все, и вместе со всеми», то у их детей энтузиазм заметно ослаб, а внуки из кибуца уже просто ушли – манила индивидуальная жизнь, с её успехами и неудачами, с воспитанием своих детей и т.п. заботами.

Между тётиными гостями существовало своего рода негласное соперничество, и установлена иерархия в зависимости от уровня бед, принесённых им советской властью. В этом ряду определённо на первом месте была старая, совершенно седая женщина, отличающаяся ещё и господскими в моём представлении, да ещё и просто начальственными манерами. Звали её Берта Владимировна Аникеева. Она была вдовой посла СССР в Японии. Его и весь руководящий состав посольства, с семьями срочно вызвали в Москву в конце 30-х. Посла и посольских, по её словам, всех сразу арестовали, и быстро расстреляли. Жён, и её в том числе, осудили, и отправили в лагеря, разлучив с детьми. Своего ребёнка найти она так и не смогла, и не знала, жив он или нет.

Через лет семь её выпустили, она вернулась в недавно отвоёванный у нацистов город, но вскоре её опять арестовали. Следствие вели знатоки, кстати, главным мучителем был еврей. Его и других палачествовавших деятельность была ограничена потому, что на деле Берты Владимировны врач написал что-то вроде: «физическое воздействие не разрешено». Она была сердечницей и от побоев сразу бы просто умерла. Как-то рассказала, что из кабинета следователя, из подвального окна видела в доме напротив свет в окнах второго этажа, там, где жила моя тётя. Для заключённой самым тяжелым был допрос в одну новогоднюю ночь. Тогда вид близкой, но недоступной свободы, невозможность быть среди буквально рядом находящихся друзей, весело встречавших Новый год, просто сводила её с ума.

Уже через много лет, когда в СССР подули новые ветры, она обнаружила кровных родственников в США. Они хотели взять к себе эту уже совсем старую женщину, и готовы были позаботиться о ней в США, в том числе и материально. Однако въезд ей в США запретил государственный департамент, прямо отметивший её пугающее коммунистическое прошлое. Как через океан углядели они это – не знаю, но свои взгляды явная жертва системы как будто законсервировала.

В стороне от данной заметки лежит несколько иной сюжет. На приёмах всегда бывала тихая, неразговорчивая женщина, о которой я просто долгое время ничего не знал, поскольку она ничем не привлекала внимания. Недавно случайно выяснил, что она – вдова моего двоюродного дяди, приговорённого к расстрелу в 1937, но, согласно документам (можно ли им верить?), умершего в лагере. Сама она, Бая Иосифовна Гуревич, много лет провела в лагере, а затем жила на поселении, прежде чем получила разрешение жить в своём городе.

Но вернусь к истории с послом СССР в Японии. В 1959 я осенью поехал в Крым. Приглянулось «Ласточкино гнездо», пожалуй, самое экзотически красивое место Южного берега Крыма. Там я и вышел из автобуса. Начал искать жильё, и случайно проходивший парнишка, назвавшийся Алёшей Постниковым, сказал мне, что в его комнате пустует вторая койка. Тогда жильё сдавали не только комнатами или квартирами, но и покоечно. Мой новый знакомый оказался студентом-москвичом. Остаток дня провели вместе, и Алёша показал мне все необходимые ходы и выходы – на море и за едой. К вечеру за ним зашла его мама. Познакомились. Она пригласила нас обоих в кино, которое показывали в клубе военного санатория, в котором мама Алёши и отдыхала.

Для прохода в санаторий требовался пропуск, который у Алёши уже был. Мне на все две недели намеченного отдыха пропуск выписали довольно быстро и просто, с подачи его мамы. Это было существенно, поскольку санаторий и был центром всей культурной жизни «Ласточкина гнезда». Да и пляж там был куда лучше, чем вне-санаторный. Уже первый киносеанс мне запомнился не тем, что показывали, а моими соседями на скамейке. Слегка напрягши память и преодолев крайнее удивление, я понял, что моим соседом оказался маршал К. Рокоссовский с женой. Явственно виден был на лице след от покушения в Польше. Оказалось, что на территории санатория был дом, где останавливались отдыхающие маршалы. Рокоссовский ходил в кино регулярно, мы тоже. Но кроме обмена односложными комментариями по ходу сеанса, никаких разговоров между нами не было. Демократизм всего поведения уже пожилого маршала впечатлял.

Алёша оказался страстным любителем музыки, и однажды мы несколько часов подряд слушали, с его подачи, оперу Вагнера. Он был интеллигентным и умным собеседником. Понемногу знакомился я и с его мамой. Она оказалась полковником войск связи. Для меня это было удивительно – женщина–полковник. Она охотно описала, как попала в армию, как продвигалась по службе, сколь трудно ей было, служа в армии, одной воспитывать сына. Как-то рассказала про отца Алёши, своего мужа. Он был репрессирован, просидел в лагере много лет. Его знания японского и китайского, вкупе с военным делом были уникальны. И вот из лагеря его несколько раз посылали в Китай, резидентом советской разведки! По окончании каждой миссии он возвращался в Москву, писал подробный отчёт о деятельности, давал характеристики многим людям – своим подчинённым и другим, включая иностранных высокопоставленных деятелей, а затем возвращался в лагерь, где пребывал заключённым, пока в нём опять не возникала нужда.

Это вам не шарашка какая-то, где была работа по специальности, быт и кормёжка гораздо лучше, чем в лагере, но о свободе нечего было и думать. Алёшин же отец жил как кит – на время выскакивал на поверхность, вдыхал свежего воздуха, и нырял опять в мерзость лагеря. Это не «выпускник», освобождённый волею властей и лепечущий нечто про «великую идею» и «местные перегибы». Это заключённый, которому тюремщики доверяли больше, чем своим сослуживцам, и он это доверие неизменно оправдывал, начисто пренебрегая возможностью выйти на свободу не милостью власти, а своими силами, простым желанием стать свободным! Не было у него такого желания. От рождения, на генетическом уровне, или это было приобретено под влиянием воспитания системой, которая хоть и коверкала его жизнь, по непонятной мне причине оставалась своей – не знаю. Примечательно, что после реабилитации ему, как ни в чём не бывало, предложили, и даже уговаривали, остаться работать в «органах», на хорошей должности. Но он, по словам жены, сказал, что это выше его сил, и пошёл работать как историк, в институт Академии наук.

Я как-то спросил у матери Алёши, оставался ли у её мужа кто-то в заложниках, и услышал в ответ уверенное «никого». «А вы с сыном?»,- спросил я. Она ответила, что была в незарегистрированном браке, который супруги вовсе не афишировали. «Это нас и спасло, когда мужа приговорили к расстрелу»,- добавила она, и сказала, что её муж был военным атташе в Японии. Я вторично слышал почти слово в слово историю, о которой мне поведала какое-то время назад вдова посла. Но та говорила, что расстреляли всё руководство. «Моему мужу как уникальному специалисту расстрел заменили длительным заключением», - ответила она. Когда я прямо спросил её, почему же он не приехал отдыхать с ними вместе, она ответила, что после лагеря он к ней не вернулся, и у него теперь другая семья.

Вся история крепко засела в моей памяти, хотя узнал я её по системе «она сказала, он сказал», т.е. без каких-либо подтверждающих документов. А я издавна привык «не доверять, а проверять». Но такой возможности до появления Гугла вообще и Википедии в первую очередь, у меня не было. С их появлением я «прописался» там, и многое проверял, и уточнял в разных историях, которые вызывали у меня интерес и сомнения. Дошла, притом сравнительно недавно, очередь и до «жены российского посла» в Японии. Послов в обсуждаемый период было трое - А. Трояновский, К. Юренев, и М. Славуцкий. Жизни первого и третьего перекрывали период сталинского террора, а Юренев, посол СССР в Японии с 29.11.1933 по 16.06.1937, жизнь которого кончилась 01.08.1938, подходил. Времени для суда и «справедливого возмездия» вполне хватало – больше года. Был он никакой не Юренев, а Кротовский, да и портрет, что надо (стало гораздо «теплее»), родился в Двинске, что в Латвии (совсем «тепло»), и там вполне, на «бескрайних просторах» той страны, мог встретиться со своей будущей женой Бертой Владимировной. Её фамилия Аникеева была, скорее всего, по второму мужу.

Правда, есть мелкие рассогласования. Как сообщает биография Юренева, 16.06.1937 он в Берлине вручал свои верительные грамоты, и был послом СССР в Германии, замечу - нацистской, целых четыре месяца, до 11.10.1937. А уже «23.09.1937 был арестован по обвинению в шпионаже, участии и финансировании контрреволюционной организации и в попытке совершения теракта в отношении Н. И. Ежова. Приговорен к расстрелу 01.08.1938 года, приговор приведён в исполнение 1 августа 1938 года». В рассказе Берты Владимировны арестовали всё руководство посольства СССР в Японии, а он в это время был в якобы в Германии. Но, возможно, просто вернулся за вещами, да и дела в один день не передают. А штат посольский сохранился – ведь не всех их сразу перевели в Германию. Так что история выглядит непротиворечивой. Впечатляет, что еврея назначили послом в Германию в 1937. Впрочем, что с наркоминдела М. Литвинова возьмёшь – сам он был такой.

Как-то «гуляя» по Википедии, я набрёл на статью об Алексее Владимировиче Постникове. Там сказано, что он родился в Москве, 28.03.1939, и что он «советский и российский учёный, историк географии и картографии, доктор технических наук, профессор, Заслуженный деятель науки РФ, сын известного историка и япониста В.М. Константинова (1903-1967)». Меня сразу впечатлило сравнительно редкое сейчас несовпадение фамилий сына и отца. В тексте статьи сказано «В 1927—1933 годах работал переводчиком-референтом при советском военном атташе в Токио, находясь в подчинении посла СССР в Японии А. Трояновского. Во время своей работы в советском посольстве, Константинов занимался на курсах по японской истории и литературе, где получил диплом по специальности "древнеяпонский язык и история Японии". По линии ГРУ был связан с группой Р. Зорге. По возвращении на родину учился на Специальном факультете Военной академии РККА имени М. В. Фрунзе, сразу после окончания которого в 1938 году был репрессирован: осуждён 24 июня 1941 года на 20 лет лишения свободы за антиреволюционную деятельность. Во время Великой отечественной войны он работал в «спецорганизациях».

Основная работа Константинова заключалась в расшифровке японских военных секретных документов, в частности он внёс значительный вклад в подготовку документов к Хабаровскому судебному процессу над японскими военными преступниками, проходившему в декабре 1949 года. В 1952 году он был досрочно освобождён, однако ещё несколько лет удерживался на службе в УКГБ по Хабаровскому краю в качестве переводчика японского и китайского языка.

В 1956 году он был демобилизован по болезни. Поступил на работу младшим научным сотрудником в Институт востоковедения АНСССР. В 1960 году Учёный совет этого Института сразу же присудил Константинову степень доктора исторических наук».

В приведенном тексте некие опущения очевидны. Когда человек стал сотрудником ГРУ не ясно. И неужели тридцатилетний сотрудник ГРУ, связанный с Р. Зорге, бросил все дела и пять лет, с 1933 по 1938 просто проучился в Академии, после чего был сразу арестован и судим. Я просмотрел биографии более десяти выпускников этого факультета академии Фрунзе, готовившего военных дипломатов и шпионов, и убедился, что большинство училось там 2-4 года. Неужто Константинов был в числе плохо обучаемых? Скорее всего, это составитель биографии умалчивает о его каких-то существенных занятиях. Люди на ответственной работе в 30-х годах прошлого века имели малую продолжительность жизни, но часто быструю карьеру. Поэтому продвижение многолетнего референта-переводчика военного атташе на его пост не кажется головокружительным и невероятным.

Мне представляется, что версии вдовы посла и вдовы военного атташе заслуживают доверия. Конечно, возможно, что имеется просто набор случайных совпадений, и тот Алёша, с которым я познакомился в 1959 и Постников из Википедии, просто разные люди. В принципе возможно, что и Константинов, хоть и близок к рассказу его бывшей жены, даже в том, что он женился во время отсидки в лагере, что сообщено в Википедии, просто совсем другой человек. Не тот, о котором рассказывала мне его гражданская жена в 1959. В принципе, как говорится, всё возможно, но кажется маловероятным.

Первым моим поползновением было связаться с Постниковым из Википедии, и проверить, совпадает ли он с тем, с кем я познакомился, и подружился в 1959 в Крыму. Но потом отказался от этой идеи. Я не имею право копаться в прошлом других людей, если они сами этого не хотят. Поэтому решил – написать об этой, на мой взгляд – интересной истории, пустив её тем самым по сети интернета. Хотелось бы, чтобы откликнулся, но сделал это в результате случайного прочтения, а не по принуждению, сам А. В. Постников. Независимых свидетелей у этой истории явно уже нет.

***

Последний раз я был в описываемом в заметке городе, да и то мельком, на научной конференции более сорок лет сему назад. Уже тогда практически все, о ком упоминаю, ушли в мир иной, а с дальнейшим ходом времени в основном разбрелись по миру их дети, моё поколение, осев в основном в США, Германии, Израиле. У меня самого замелькали «города и страны, параллели и меридианы». В мире обнаружилось множество городов постарше, покрасивее, пляжей, куда более привлекательных. Но первое обычно особо крепко сидит в памяти.

Однако нигде мне не удалось столкнуться с психологией «выпускничества», которая оказалась неплохо наследуемой, совсем не обязательно детьми «выпускников», но и их согражданами. Оказавшись на свободе, состарившись в этой новой для себя реальности, они оказались по существу в полной власти своего и родителей прошлого. И даже на словах отрицая его, они остались и остаются, увы, в его безраздельной власти.

Это проявляется не только в использовании языка и близости культуры, что естественно. Это ясно видно в той, явно не перерезанной, пуповине интереса к повседневной жизни давно покинутой страны. Это доминирует в общественно-политических взглядах на события в странах сегодняшнего обитания. Взглядах, которые у столь многих намертво привязаны к заботливо лелеемому прошлому.

Иерусалим

ПС Впервые опубликовано в http://club.berkovich-zametki.com/?p=59245