Это не перевод и даже не совсем пересказ. Просто я попыталась своими словами на основании собственного опыта (нашего опыта) изложить основную идею "системы" французского литературоведа, американского антрополога Рене Жирара. Показать, как возник и какую роль в истории человечества играет феномен "искупительной жертвы", показать психологический механизм сплочения общества через разделение людей – от карнавальных жертвоприношений до тоталитаризма и антисемитизма.

В поле брани Разорваки 
пал за вольность как герой. 
Бог с ним – рок его такой. 
Но зачем же жив Костаки, 
если в поле Разорваки 
пал за вольность как герой?

К. Прутков "Греческая песня"

Вряд ли кто–нибудь станет особенно возражать, если я скажу, что человек самое умное из всех животных, а умное животное отличается от глупого, в частности, тем, что способно и даже обязательно должно учиться, а учиться – значит перенимать у другого то, что он делает, повторять за ним, имитировать его. Охота к таким занятиям именуется у психологов инстинктом подражания. Как и все прочие инстинкты, действует он бессознательно.

Детеныш любого млекопитающего, в том числе и человека, сосет что ни попадя не потому, что постиг необходимость питания для выживания, а потому, что сосать ему охота. Малознакомая парочка оказывается в объятиях друг друга, поскольку неосознанная власть инстинкта размножения сильнее осознанной опасности СПИДа. А младенец, быстро и ловко ползающий на четырех, встает, шатаясь, на нетвердые ножки, потому что все вокруг на двух ходят. И инстинкт подражания заставляет его хотеть как все.

Понятно, что человек, который всех зверей умнее, учится гораздо дольше и серьезнее, а значит, и инстинкт подражания у него должен быть от природы куда более развит. Без этого не стать бы ему никогда царем природы и венцом творения. Но... всякая палка, как известно, о двух концах. Инстинкт подражания открывает нам огромные возможности, но он же таит в себе неисчислимые опасности.

Проделаем мысленный эксперимент: в пустой комнате разложим на виду десять совершенно одинаковых игрушек и впустим туда десять ребятишек–трехлеток. Что будет? Всякая сколько–нибудь опытная воспитательница без колебаний ответит: "Рёв и драка."

Но почему же? Игрушек на всех хватает, и у всех одинаковые. Почему это Пете надо непременно не того медвежонка, который его дожидается, а вот именно того, которого только что взяла Катя? А потому что надо ему на самом деле вовсе не медвежонка. Ему надо повторить за Катей замеченное им действие, а значит – взять именно то, что взяла она. Не зря говорят, что в чужом горшке всегда каша слаще. Инстинкт подражания заставляет нас желать того, что видим мы у другого, будь то власть или деньги, квартира или машина, муж или жена, или всего–навсего игрушечный медвежонок. Он отравляет нас вечной завистью к чужой судьбе, разобщает, натравливает друг на друга, превращает в соперников и смертельных врагов.

Ясно, что, не научившись держать в узде столь опасный инстинкт, человечество не смогло бы просуществовать ни дня, ни часа. Да что там человечество – животные и те уже не могут. В любом стаде, прайде, стае, или как еще там их зовут, обязательно существует иерархия: вожак, стоящий на самой верхней ступеньке, первым берет себе чего хочет из пищи, самок и т.п. Прочие – ждут. Из оставшегося выбирает следующий, рангом пониже – так по нисходящей оно и идет. Последнему – что останется, а не останется – так сам дурак. Нижестоящая обезьяна скорее с голоду сдохнет, чем протянет лапу за бананом прежде вышестоящей.

Не то чтобы принцип иерархии был человечеству вовсе чужд, но... видно, для нашего переразвитого инстинкта подражания одной иерархии уже недостаточно. Подпирают ее изобретения уже чисто человеческие. К примеру – табу.

Всякая культура всякого общества непременно что–нибудь запрещает, поскольку по опыту знает, что есть на свете вещи вредные и опасные. Понятно почему, к примеру, традиции монголов и казахов запрещали землю пахать: в степях, где они кочуют, корни трав держат почву, а распаханную, измельченную ее того гляди, унесет суховей. Не требуется особо объяснять смысл существующего в исламе запрета на спиртное...

Но вот скажите вы мне, откуда во многих древних культурах берется запрет на... близнецов? Их считают порождением дьявола, боятся, уничтожают... Почему и до наших дней в Европе табуизировано... зеркало? Почему его завешивают в доме умершего? Почему верят, что в нем можно видеть судьбу? И, наконец, откуда взялось утверждение, что быть артистом грешно? (Вспомните – только личное вмешательство короля заставило католическую иерархию отвести место на кладбище небезызвестному господину де Мольеру).

Не в том ли причина, что ремесло артиста в том и состоит, чтобы подражать, имитировать других людей? Не тем ли опасны близнецы, что не вписываются они ни в какую иерархию, и в случае конфликта абсолютно невозможно решить, кто прав, кто виноват? А уж из зеркала–то и подавно глядит на каждого человека больше чем близнец – двойник, т.е. по определению самый страшный, самый смертельный враг, потому что хочет всегда и во всем того же самого, что и ты, претендует на твое место под солнцем... Понятно, что темный, инстинктивный страх двойника всегда живет в нашем подсознании и выходит на поверхность при многих психических заболеваниях, понятно и то, что увидеть двойника считается приметой приближения смерти.

Во всех без исключения человеческих обществах существует запрет инцеста – близкородственных браков. Говорят, что инцест приводит к вырождению, но даже если это и правда, причиной запрета это быть никак не могло. В те времена, когда возник этот запрет, еще действовал естественный отбор: слабый детеныш погибал, не оставляя потомства, и не было ни нужды, ни охоты искать причину его слабости. Но представьте себе, что произошло бы в человеческой или даже прачеловеческой общности, если бы все братья, повинуясь инстинкту подражания, разом накидывались на одну и ту же сестру!.. Самый лучший выход – брать жену на стороне: я ее брал, моя она и будет, а ты себе другую ищи. Ну и, конечно же, иерархия, унаследованная от животных предков, подпирается в человеческом обществе соответствующими табу: "Государь у нас – помазанник Божий, никогда он быть неправым не может." (А. Городницкий).

Все это существует, но... достаточно ли эффективно оно функционирует? Все мы знаем, что по зеркалу на святки гадают, что на чужую жену глаз кладут, будь она хоть марсианка, а скоморохи в конечном итоге оказались куда более живучими, чем попы. Что же до иерархии, то, кажется, аббат Сийес лет уж 300 тому назад заметил, что кабы была она взаправду от Бога, то одни люди рождались бы со шпорами на ногах, другие – с седлами на спине.

Однако же, поскольку все мы друг с другом пока что окончательно не передрались, стоит предположить, что кроме запретов и иерархии существуют еще какие–то специфические средства, обуздывающие инстинкт подражания и предотвращающие войну всех со всеми.

Попробуем–ка отыскать их!

И хозяин, и батрак 
Вместе шествуют в кабак. 
В день святого никогда 
Тощий пьет у жирного в гостях. 

Б. Брехт "Добрый человек из Сезуана"

Во всех обществах и культурах мира существуют – либо существовали до недавнего времени – обычаи и ритуалы, которые можно условно назвать "карнавальными". Где – регулярно, в определенное время года, где – с неправильной периодичностью, но неизбежно наступает момент временной отмены большинства, если даже не всех запретов.

Во время карнавала дозволено высмеивать власть имущих, нарушать все порядки, заводить кулачные бои, нередко даже и устраивать оргии, "свальный грех", т. е. открывается доступ ко всем женщинам без разбора. А главное – можно и даже должно подражать, передразнивать других, переодеваться в чужое платье, имитировать чужое поведение...

Где–нибудь в современной Баварии или Италии это уже не более чем веселая игра, но в первобытных, родовых обществах этот процесс воспринимается, напротив, очень серьезно. Это – священнодействие, таинство, без которого немыслима жизнь рода–племени. Первобытные религии учат, что без этого и солнышко не взойдет, и дождик не выпадет, и не станет земля родить.

Вероятно, не будет ошибкой истолковать подобную настойчивость в чисто психологическом ключе. Всем известно, что запретов в древности было больше, соблюдались они строже, чем теперь. Естественно, время от времени людям требовалась передышка: выпустили пар из котла – и с новой силой тянем лямку дальше. Это, конечно, правда, только... не вся.

Дело в том, что кроме отмены запретов "карнавальный" ритуал обязательно включает еще один элемент, который мы еще не упоминали. В программу итальянского карнавала входит, к примеру, сожжение соломенной куклы (помните фильм "Аморкорд"?). Российские этнографы тоже упоминают про то, как на масленицу в одних губерниях вот такую же соломенную "зиму" жгли, а в других "кострому" – топили.

Если же мы обратимся теперь к культурам первобытным, где все эти ритуалы сохранились в своем подлинном, изначальном виде, то окажется, что это – момент жертвоприношения. Тут уж не чучело жгут, тут убивают живое животное... если не человека. Путь от карнавального беспорядка к нормальному порядку лежит через кровь, и если верить жрецам всех древних религий мира, без крови тот порядок крепким не будет.

Вера эта в нас и поныне не умерла: "Не раздобыть надежной славы, покуда кровь не пролилась." (Б. Окуджава). Помните бесчисленные сказки и легенды разных народов, что вот–де, мол, строили город (крепость, монастырь...), а стены не стояли – падали, покуда не догадались под фундамент живого человека зарыть?..

Чтобы понять истоки этой веры, проделаем еще один мысленный эксперимент:

Перед нами стадо (так, кажется, называлось это в нашей школьной науке?), ну, в общем, большая группа пралюдей, которые еще не совсем выделились из животного царства, но уже находятся на пути к очеловечению. Значит, инстинкт подражания интенсивно развивается, иерархия становится все менее устойчивой, все более хрупкой, и вот... В такой–то момент два полуобезьяна подрались за черствый кусок трудового банана!

Нетрудно понять, что мы просто–напросто повторяем предыдущий эксперимент. С той только разницей, что место трогательных малолеток с куклами и мишками заняли свирепые полузвери, вооруженные камнями и дубинами. А строгой Марь–Иванны, которая одна только способна навести порядок, еще и в проекте нет. Понятно и то, что через 5 минут этот самый банан будет забыт и растоптан, и наступит полный кромешный ад. Чем же такое побоище, в принципе, может кончиться?

Возможно, они друг друга перебьют. Возможно – по лесам разбегутся и все равно поодиночке не выживут. Но есть еще третья возможность...

Представьте себе, что в общей свалке сложилась вдруг ситуация – двое (или трое!) – на одного. Если окружающие ее заметят, у них, бесспорно, возникнет соблазн присоединиться к более сильной, побеждающей, стороне, подражать тому, кому лучше. (Нечто подобное, по свидетельству известных этологов, супругов Ван Лавик Гудолл, происходит, в животных сообществах, хотя и с меньшей интенсивностью). И тут пойдет процесс, который Жирар назвал "поляризацией" : постепенно вражда и ненависть большинства, если не всех, обратится на одного – на того, кто в данный момент, по чистой случайности, оказался слабее. И станет тогда "данный момент" в его жизни – последним...

А вот в жизни сообщества станет этот момент моментом чуда, моментом спасения, потому что... Как только обнаружат они, что победили, расправились со "всеобщим противником", так сразу исполнится каждый чувства глубокого удовлетворения, и не врага уже, а союзника увидит в соседе справа и в соседе слева. И тотчас же, словно по волшебству, воцарятся в нашем стаде мир и согласие. Живи – не хочу!

Конечно же, это должно было произойти не раз и не два, и даже не двадцать, прежде чем пралюди заметили и, на свой лад, осмыслили это явление: если в сообществе возникает разлад, если вражда и соперничество ставят под угрозу существование всех и каждого, надо, чтобы умер один – за всех. И смерть его обернется для прочих жизнью.

Трудно, конечно, предположить, чтобы дошли до такого понимания во всех, сколько ни было их, стадах. Зато легко предположить другое: Те сообщества, где до такого выхода не додумались, не выжили – погибли в развязанной бесконтрольным соперничеством войне всех против каждого и каждого против всех.

Среди всех племен и народов, выживших и доразвившихся до "человека разумного", ни единого нет, кто не знал бы в той или иной форме ритуалов карнавала и жертвоприношения, не повторял бы непрестанно в течении веков и тысячелетий той же игры: вдруг летят все запреты, исчезает всяческая иерархия, порядок растворяется в хаосе, и только смерть одного человека (или хотя бы животного – вместо него) возвращает сообщество к нормальной жизни.

Убит, но жив... 
Безвинен, но виновен... 
Враг всей земли и многих бед причина. 

А.К.Толстой "Смерть Иоанна Грозного"

Разумеется, чтобы теперь уже вполне сознательно воспроизводить и повторять этот процесс, пралюди, а затем и люди должны были как–то осмыслить, постичь его. Попробуем проследить их логику.

Произошло чудо: только что было сообщество на волосок от гибели, и вдруг – снова на земле мир и в человецах благоволение. Как же это произошло? Что изменилось в мире?

В мире, а вернее в их общине, одним человеком стало меньше. А стало быть... не иначе как в нем причина! Вероятно, это он – убитый – каким–то таинственным неизвестным первобытной науке способом вызывал весь этот хаос, ненависть и братоубийство, коль скоро с устранением его все это тут же исчезло... А может, наоборот? Может, его пролитая кровь обладает опять–таки непонятно откуда берущимся свойством гасить конфликты?..

Так или иначе, в этом самом убиенном несомненно действует какая–то сверхъестественная сила, которую никак невозможно понять и объяснить, но зато можно... обуздать ее, поставить себе на службу! Ведь никто иной как мы сами только что, пролив кровь этого таинственного существа, превратили его злые, вредоносные чары в добрые и спасительные! Эврика! Сим победиши!

Посмотрите, как уже много веков спустя, рассказывали эту (в сущности, именно эту самую) историю три разных, незнакомых между собой народа:

В племени Тикопия с островов Тихого Океана говорят, что в древние времена боги были как люди. Так на земле, среди людей, и жили: с каждым родом–племенем – свой бог. Однажды страну Тикопиа посетил чужой бог по имени Тикарау. Местные божества приготовили в его честь богатый пир, но прежде чем приступить к праздненству, устроили состязания, чтобы помериться с гостем силой и ловкостью. Он же сделал вид, будто споткнулся и захромал, а сам, улучшив минуту, сгреб в кучу все наготовленные яства и кинулся с ними бежать на холмы. Все боги пустились за ним в погоню, тут он, к счастью, споткнулся на самом деле, так что одному из преследователей удалось выхватить у него кокосовый орех, другому – плод хлебного дерева, третьему – ямс, четвертому – таро. С остатком своей добычи Тикарау вскорабкался на холм и взлетел оттуда на небо.

Индейцы племени Оджибва рассказывают, что пять древних родов, составляющих племя, восходят к шести сверхъестественным, но человекоподобным существам, вышедшим некогда из волн океана, чтобы жить среди людей. У одного из них были завязаны глаза, чтобы он не мог смотреть на людей. Но он так страстно желал увидеть их, что сдвинул потихоньку повязку, однако как только он взглянул на человека, как тот упал мертвым. Пришелец не желал людям зла, просто слишком велика была сила его взгляда, так что пятерым пришедшим с ним пришлось отослать его обратно на дно морское. Сами же они остались с людьми и принесли им множество благословений. От них–то и пошли пять древних родов или тотемов.

А вот предание индейцев Яхуна: Много лет назад пришел из страны солнца, из дома большой воды, маленький мальчик по имени Миломаки, который пел так чудесно, что все сбегались слушать его. Но те, кто, послушав его, возвращался домой и ел рыбу, тотчас падал мертвым. Так погубил Миломаки своим пением множество людей. Когда он уже вырос и стал юношей, родичи погибших схватили его и сожгли на высоком костре. Из пепла Миломаки выросла пальма пашинба. Она приносит прекрасные плоды, а флейта, сделанная из ее дерева, поет также прекрасно, как когда–то пел Миломаки, и в пору созревания плодов люди играют на флейтах, поют и танцуют и благодарят Миломаки за его чудесный дар.

Что общего во всех этих мифах?

Первое, что бросается в глаза: все три воспроизводят ситуацию "Все – на одного". Но лишь в одной из трех историй более или менее понятно – за что. Врать, притворяться, хапать и злоупотреблять гостеприимством – нехорошо, это, надеюсь, никому объяснять не надо.

Но вот любопытный пришелец со дна морского – он ведь враждебных намерений никаких не имел, он "сглазил" человека, сам того не желая... Да и вообще, почему это авторы мифа так непоколебимо уверены, что причиной смерти был вот именно "дурной глаз" пришельца? А вот по той же самой уже известной нам логике: кого убили, тот, стало быть, и виноватый. Каким способом он все это проделывает? Да уж известно каким – сверхъестественным. И не надо тут даже никаких дурных намерений у него искать: коли глаз у тебя дурной – отправить тебя, голубчика, на дно морское – и концы в воду! Еще менее очевидна связь между пением Миломаки и отравленной рыбой, которую и ели–то без него. Связь эта, однако, сомнению не подвергается и является вполне достаточным основанием, чтобы сжечь неудачливого солиста.

...Общину постигает бедствие, она под угрозой гибели. Неважно в чем причина – в нехватке ли продуктов питания, в массовом отравлении или эпидемии, или просто в пугающей необъяснимости внезапной смерти одного из ее членов – от всех болезней есть одна панацея: Найти виноватого! Обязательно найти, даже если интуитивно ясно, что ничего подобного он при всем желании сотворить никак не мог – наоборот, чем невероятнее, непостижимее его деяния, тем больше его могущество, а стало быть – и опасность.

Не случайно во всех трех наших историях жертва оказывается уже не человеком (хотя на самом–то деле выбор был чисто случайным, ничем она не отличалась от соседа справа или соседа слева), но – божеством. Существом сверхъестественным, пришельцем из иного, таинственного мира. Ведь именно смерть вот этого, единственного, а не другого, чудесным образом принесла избавление. С виду–то вроде бы был как все, а на деле–то вот поди ж ты...

Прежде чем мы попытаемся "перевести" информацию, которую несут своим слушателям наши истории, "с мифологического на современный", необходимо учесть одну особенность мифа как литературного жанра. Все без исключения мифы всех времен и народов сформулированы в прошедшем времени, отчего у неподготовленного современного читателя часто возникает иллюзия, будто повествуют они о том, что было. Но создатели мифов воспринимали время иначе, чем мы. Они не видели разницы между прошлым и будущим, но были твердо уверены, что все что будет – было, и все что было – будет. Миф – это всегда рассказ о том, что было, есть и будет, что никогда не прекратится, всегда повторяется и возвращается вновь.

А стало быть, информацию, которую несут нам все три истории, можно сформулировать приблизительно следующим образом:

Среди нас, в нашем мире, неприметным образом, замаскированные под нас, обитают божества, пришельцы из иных миров, носители сверхъестественной силы. Сила эта для нас вредна и опасна. Даже если субъективно они не желают нам зла, объективно ничего кроме зла принести не способны. Однако, в наших силах превратить эти злые, вредоносные чары в добрые и спасительные. Для этого надо только...

...В первых двух из наших мифов об убийстве впрямую, вроде бы, речи нет... Но вспомните, что на самом–то деле жертва вовсе не была существом сверхъестественным, а была она человеком – как вы и я. Так как вы думаете, что будет со мной или с вами, если отослать нас на дно морское? Или предложить с вершины холма вспорхнуть без парашюта? ...А уж в истории Миломаки все идет уже вполне открытым текстом: убили, сожгли... И после этого сразу все налаживается. Спасены запасы пищи. И пятеро пришельцев могут спокойно приступать к запланированным благодеяниям. А Миломаки так даже самолично осознал, перестроился и одарил своих убийц очень полезной пальмой.

Не место богам среди людей. На небеса их отсылать следует. В лучший мир... Последний, смертельный удар, нанесенный жертве, мгновенно превращает ее из обычного человека – да к тому же еще всеобщего соперника и врага – в спасителя, благодетеля, могучего бога – покровителя племени. Изначально жертвоприношение было процессом сотворения божества, выявления и обуздания его сверхъестественной силы.

Со временем в некоторых культурах развитие пошло по линии закрепления ненависти к уничтожаемой жертве (в пределе – каннибализм и охота за черепами), в других, напротив, перевесил момент ее слияния с божеством (в пределе – сакральный монарх, как в древнем Египте или средневековой России). В большинстве случаев человека в конце концов заменили животным (отсюда – позднейшие представления о жертвоприношении как об "угощении", "ублажении" божества, "уступания" ему кусочков повкуснее, вместо того, чтоб самому съесть).

Но навсегда осталась в подсознании человечества эта, на первый взгляд алогичная, иррациональная связь между затравленной жертвой и сверхъестественной мощью, между трепетом священного экстаза и зверской оргией линчевания.

Теперь вам понятно, почему кровожадны языческие идолы?

Да потому, что не знают они иного способа помощи в любых бедствиях (начиная, разумеется, с самого опасного – вражды и соперничества в общине), кроме как – объявить кого–то, любого человека или, на худой конец, в качестве заместителя, хоть животное, всеобщим соперником, вредителем и врагом, собрать и обратить на него всю ненависть, все грехи на него навьючить и вместе с ним отослать их в мир иной.

У многих народов, практикующих человеческие жертвоприношения, намеченный в жертву должен, прежде чем умрет, совершить все известные в этом обществе преступления, нарушить все запреты. Он вытворяет что хочет, берет что приглянется, меняет женщин как перчатки... чтобы понадежнее все эти безобразия унести с собой в могилу. У других народов на него перед смертью просто символически "возлагаются" все грехи, несчастья и беды племени. Тем более, если с течением времени человек в этой роли все–таки заменяется животным, все грехи продолжают возлагать на ни в чем не повинную бессловесную тварь. Библейский ритуал "козла отпущения" вовсе не оригинален, сходные обычаи обнаружены этнографами во множестве у самых разных народов мира.

Теперь мы без труда можем понять, почему отсталые крестьяне Орловской губернии в середине девятнадцатого века верили, что надвигающуюся засуху можно предотвратить с помощью свечей, сделанных из человеческого жира ("Юдоль" Лескова), почему крепче стоять будут стены, если жертву под них заложить... Без ежегодных жертвоприношений и солнышко не взойдет, как учили во время оно жрецы племени инков.

Правда, от племени этого в наши дни остались одни воспоминания. Вымирают последние охотники за черепами, и даже президента Центральноафриканской Республики, пойманного лет 30 тому назад на людоедстве, тотчас же предали суду.

Так, может, все это уже не актуально? Может, это только у языческих да первобытных так сурово, а мы–то цивилизованные, мы – гуманные?

Не торопитесь...

Торжествовать пока еще не надо. 
Еще плодоносить способно чрево, 
Которое вынашивало гада. 

Б.Брехт "Карьера Артуро Уи"

Не знаю, замечали ли вы, что получается обычно в коллективе, где уже (или еще) ничего не получается. В коллективе, который либо еще не сложился, либо уже грозит рассыпаться. К каким средствам скорее инстинктивно, нежели сознательно, прибегают люди, стремясь создать или сохранить его?

Иной раз для этого годится общая цель, но она кроме кооперации может вызвать и конкуренцию. Иной раз срабатывает общая опасность, но и тут далеко не всегда исключены действия по принципу: "Спасайся, кто может." Но есть еще один способ – почти беспроигрышный: найти общего врага. Если внешнего врага не случится, его начинают искать, растить и воспитывать в самом коллективе. В любой неустойчивой или недобровольной общности (армия, школа, тюрьма и т.п.) есть всегда "крайний", "отверженный", "мальчик для порки", которого оплевывают и топчут все вместе и каждый в отдельности.

По какому принципу его выбирают?

Легче всего, конечно, если он чем–нибудь явно и зримо отличается от других: языком, расой, национальностью или вероисповеданием, подходит и специфическая внешность, увечье, дефект речи... Если таковых не имеется, выбор еще более случаен, так что зачастую никто даже толком и объяснить не может, за что его так. В некоторых коллективах – например, среди воров в тюрьмах и лагерях – должность эта пожизненная, что и закрепляется групповым изнасилованием жертвы и ненесением соответствующей татуировки. По свидетельству "афганцев" некоторые из них предпочли в такой ситуации опасность плена и гибели издевательствам собственных товарищей.

Коллективное убийство, как средство "повязать кровью" зарождающееся сообщество заговорщиков, прекрасно описано в "Бесах". Да, кстати, уж коли речь зашла о Достоевском – зачем, по–вашему, Раскольников старушку убил? Ведь не на гроши же жалкие ее позарился... Какая–то темная, древняя интуиция говорила ему, что только пролитая кровь неопровержимо докажет ему и другим, что он человек, а не тварь дрожащая...

Та же самая интуиция, которая направляла как раз в те же смутные времена разброда и разлада в российском обществе другого литературного героя другого автора, но, как сказано, того же периода. Помните Кудеяра–атамана из некрасовской "Кому на Руси жить хорошо."? Как изнывал он, страдал и каялся, чувствуя, что нет ему спасения за грехи его многие, в том числе человекоубийственные. И не помогали ему ни странствия, ни бдения, ни пощения, а помогло только и единственно – еще одно убийство: отрицательного пана Глуховского. Как всадил ему перо под ребро – так в одночасье сделался свят и чист. То, что у Раскольникова это блюдо под западно–ницшеанским соусом подается, а у Кудеяра – под исконно–посконными завываниями – дела не меняет. И тот и другой действуют по одной и той же проверенной временем схеме: свой грех чужой кровью смыть, с супостатом в могилу послать, а самому – чистым в жизнь выйти.

Но ярче всего власть древнего язычества проявляется сегодня, пожалуй, в двух ипостасях: терроризма и тоталитаризма.

Будет людям счастье, 
Счастье на века: 
У советской власти 
Сила велика

Марш коммунистических бригад

Слова эти (терроризм и тоталитаризм) не всегда употребляют правильно, забывая, что каждое из них не ругательство, а научный термин, так что сначала уточним понятия.

К примеру, терроризм "палестинского" типа ничего специфического собой не представляет. Это просто определенный способ ведения войны. А вот группа Баадера–Майнхоф в Германии, итальянские Красные Бригады, русские цареубийцы позапрошлого века – эти–то за что и с кем воевали? Послушать их самих – так добивались они не более и не менее как земного рая. Чтобы, значит, обнялись миллионы и всяк возлюбил ближнего более самого себя. Само по себе это, положим, было бы даже и неплохо, но вот бомбы–то, братцы, кидать зачем? Разве ж через это любовь умножится?

А на это они вам тут же выложат, что главным, дескать. препятствием к достижению сей великой цели являются германские промышленники, либо итальянские политики, либо, соответственно, император Александр Второй. Как говорится, свежо предание... Неужто весь грех человечества сосредоточен в алчности какого–нибудь Круппа? Неужто на земле потому только рай не образуется, что в Риме политики взятки берут? И наконец, что толку Александра Второго убивать, коль скоро ему тут же наследует Александр Третий?

Но не торопитесь наклеивать на террористов ярлык дурачков. Оно, конечно, Крупп грешник на земле не единственный, но... Они–то, террористы, объединившись против этого самого Круппа, обретя в нем желанного врага, и впрямь возлюбили друг друга. А посему инстинктивно непоколебимо уверены, что если бы удалось им все человечество объединить в ненависти к проклятому Круппу, то унес бы он с собою в могилу даже те грехи, раздоры и распри, в которых сроду не бывал виноват!

Не случайно такого рода терроризм возникает в обществе именно тогда, когда трещат устои и рвутся связи, и люди, в нем замешаные, как правило, обладают достаточно высокими духовными запросами и моральными стандартами. Сами по себе их теракты в обществе мало что меняют, но они – буревестники революции, т.е., в переводе с "горьковского на нашенский" – предвестники тоталитаризма.

И опять–таки, не всякую жестокую, кровавую диктатуру правильно будет назвать тоталитарной. Если диктатор подавляет и уничтожает всего лишь тех, кто против, или может быть против, или про него сказали, что он сказал что–то против, – это все еще, сколько бы ни было жертв, не выходит за рамки обычной борьбы за власть. Сталин и Гитлер, Пол–Пот или Мао–Дзэ–Дун, разумеется, уничтожали своих актуальных или потенциальных соперников и врагов, но в общем числе ими уничтоженных это – капля в море. Абсолютное большинство жертв против никогда не были, и замыслов таких не имели. И даже самые бдительные шпики ЧК или гестапо никогда в этом их не подозревали.

Кого, скажите, в гитлеровской Германии когда интересовало, что хочет или не хочет, думает или не думает, делает или не делает – еврей? Коммунист он или банкир, лирический поэт или содержатель публичного дома – в газовой камере ему место. Разбирались ли красные кхмеры, прежде чем горожан по концлагерям распихивать, кто из них за американцев был, а кто против? В России в достопамятном 37–м плановый показатель по арестам просто–напросто разверстывался по местным отделениям НКВД, а кого уж там хватать и за что – дело личной фантазии гражданина начальника. Был бы человек – дело найдется.

В странах, где тоталитарный строй удерживается на протяжении жизни более одного поколения (Россия, да, кажется, и Китай) начинается самая настоящая кадриль: палач и жертва постоянно меняются местами. Сегодня берут уже не тех, что брали вчера, и ни один пророк не предскажет, кого и за что будут брать завтра. Уцелевшие из вчерашней "группы риска" с неслыханным рвением топчут того, кто вчера топтал их, а сегодня – сам угодил в мясорубку. Вспомните хотя бы торжествующий тон Булгакова в "Мастере и Маргарите" – ну до чего ж он рад унижению и гибели пролеткультовских критиков! Вспомните раскулаченных и их наследников, впадающих в патриотический восторг, размазывая по стенке бывших коллективизаторов, впоследствии "врагов народа". Вспомните великомученицу Русскую Православную Церковь – едва выпущенная из лагерей, она уже деятельно помогает Сталину душить униатов!..

Процесс этот после смерти Сталина, вроде бы, приутих, но сохранилась в обществе ностальгия, бурно вырвавшаяся на поверхность в эпоху "перестройки и гласности": Все нации и народности – от русских до чеченцев, – все слои общества – от крестьян до академиков, не исключая чекистов – с воплем и рыданием великим вещали граду и миру, как сильно пострадали они от пресловутого культа личности, трясли семейными хрониками и откидывали на счетах миллионы. Абсолютное большинство из рассказанных тогда ужасов несомненно истинная правда, но... имелся во всех этих причитаниях еще и подтекст: "Мы были жертвами. Палачами были другие, каковых и надлежит теперь, наконец–то, немедля выявить, описать, наказать..."

Причем, речь шла вовсе не о наказании конкретных лиц за конкретные преступления, но об исторической вине других наций, народностей или слоев общества, т.е. о людях, которые по молодости лет никаких таких преступлений при всем желании совершить не могли. И что ж с того, что самого его тогда и в проекте не было? Пусть не он все это сделал – значит, его отец. А не отец – так дед! А не дед – так сосед! Если даже и случалось им попадать ненароком в жертвы – так им и надо, и жалеть их, гадов, нечего! Жалеть надо только и исключительно нас, потому как мы воистину пострадали зря. А прочие – как раз за дело!

...И смотрит каждый на соседа, и лихорадочно караулит момент – дать ему подножку, выбить пинком на середину сужающегося круга, а самому – в тень уйти, скрыться среди праведных, допущенных, чистых... 
Ясно, почему в 1943 – 44 годах, когда положение на всех фронтах стало для Германии критическим, Гитлер вместо эшелонов с солдатами и оружием на фронт, эшелоны с евреями гнал в Освенцим. Понятно и то, почему в России после 20–го съезда, как человечинку–то перестали подкидывать, коммунистическая идейность сразу на убыль пошла.

А что периоды этих самых "необоснованных репрессий" в истории соответствующих стран всегда совпадают с высоким накалом всенародного восторга и энтузиазма – вовсе не выдумка мерзких сталинистов и никоим образом не случайность. Оттого–то и ликует толпа, что, наконец, единение обретает, побеждая общего "врага".

Это правда, это правда, это правда! 
Это было, и боюсь, что будет завтра. 
Может завтра, может даже скорее – 
Так не шейте вы, евреи, ливреи!

А. Галич "Предостережение

Антисемитизм... отроду не встречала я более неудачного термина. Родился он в Новое время в лоне "расовых теорий" с их тщетными потугами на научность, но даже в рамках этих теорий ничего не создает кроме путаницы. Ибо и самые закоренелые расисты знают, что семиты – это не только евреи, но и многие другие–прочие, против которых антисемиты обыкновенно ничего не имеют. Кроме того, обозначение это автоматически распространяют и на антиеврейскую теорию и практику более ранних периодов, когда ни про какую "расу" еще и слыхом не слыхали и отличали евреев совсем по другим признакам.

С другой стороны, не все антиеврейское можно считать антисемитским. Если, к примеру, император Адриан был глубоко убежден, что против его империи бунтовать совершенно недопустимо, а Бар–Кохба столь же непоколебимо убежден был как раз в обратном, не удивительно, что выяснение отношений приняло характер весьма радикальный. Но антисемитскими Адриановские репрессии все–таки не зовут. А вот погромы времен "черной смерти" без колебаний именнуют этим термином, которого в их времена еще не существовало.

Придется и тут начинать с определения понятий. Условимся антисемитизмом (термин дурацкий, но привычный) называть только проявления враждебности к евреям как таковым по явно вымышленной причине. Например, российские чистки конца тридцатых под это определение решительно не подойдут, хотя евреев в них пострадало немало. Обвинение евреев в карьеризме антисемитизмом не будет, в отличие от обвинения в совершении русской революции.

Поскольку вымышленность вымышленных причин видна без очков, давно уже встал вопрос о причине настоящей.

Моисей Мендельсон считал, что основная причина антисемитизма – ксенофобия, а провоцируют ее бытовые, культурные и поведенческие отличия евреев от народов, среди которых они живут. Будем немцами на улице, а евреями дома – и проблема решится... Эксперимент ассимиляции завершился "окончательным решением".

Эдит Штайн (равно как и Борис Пастернак) верила, что все дело – в "неправильной" религии, так что евреями следует перестать быть и дома... Но не заслонили ее монастырские стены.

Зеев Жаботинский ссылался на социально–экономические обстоятельства: мы навлекаем на себя ненависть, занимая в странах рассеяния "экологические ниши", вожделенные для туземцев. Вот будет у нас своя страна – и в нас признают равноправных партнеров... Сегодня в Европе признание нашего права на свое государство почитается грубым нарушением прав человека.

Короче говоря, хотя все эти факторы, безусловно, играют роль в создании антисемитской картины мира, по сути дело, наверное, все–таки не в них.

Дело в том, что абсолютное большинство носителей европейско–христианской культуры видят в еврее не обычное прозаическое двуногое, подобное им самим, а существо в какой–то мере сверхъестественное. Не важно, происходит ли это в форме "анти"– или "фило"–семитизма, которые, кстати сказать, легко совмещаются и перетекают друг в друга.

Никогда не забуду милую немецкую студентку, которая с такой неподдельной горечью жаловалась мне на израильскую молодежь:"О квартирах да машинах мечтают!.. Обуржуазились!!. Ну прямо, как мы!!!" Глядя в ее честные глаза, я ощущала неловкость, граничащую с угрызениями совести: за свой народ, оказавшийся всего лишь людьми, и еще за то, что не хочу, не могу объяснить ей, что расслышала я за ее словами:

– Целых два тысячелетия мы вас гнали и били, душили и жгли, издевались, грабили, в землю вколачивали, а вы... Вы все еще не несете нам спасения? Не являете миру чудеса благородства? Да как же вам после всего этого не стыдно быть ничем не лучше нас?! Вот оно – древнее как мир явление: сакрализация жертвы.

Что там наивная студенточка – серьезные историки, христианские теологи, вполне искренне заинтересованные в примирении, в налаживании иудеохристианского диалога, без тени юмора толкуют, что вот де евреи – народ особый, за это их и гадкий Гитлер так невзлюбил, и вообще пора причислить к лику святых всех сожженных в печах Освенцима.

Объяснений, почему именно евреи "не такие как все" – пруд пруди. От мистических до биологических, причем не менее половины из них – полностью взаимоисключающие. Но внимательный наблюдатель легко подметит, что все объяснения – не более чем т.н. "рационализации", т. е. объяснения, на скорую руку сколоченные из господствующих в данный момент в обществе теорий, для оправдания реакций, истинные мотивы которых скрыты глубоко в подсознании.

Не в силах объяснить себе странное, одновременно притягивающее и отталкивающее их обаяние еврея, не понимая, что связано оно не с его, но с их собственными свойствами и проблемами, хватаются антисемиты, за любые квазирациональные объяснения, строят сложнейшие теории, тогда как на самом деле – все просто. Все (весьма многочисленные и разнообразные) легенды и мифы об уникальности еврейского народа и загадочности еврейской судьбы очень легко будет "демонтировать", если понять (и впрямь нетривиальную) роль этого народа в организации социума христианской Европы.

Для начала стоит вспомнить хотя бы характерный для средневековья обычай публичной казни преступников. О том, что частям трупа казненного (именно казненного – не умершего своей смертью!) приписывалась сверхъестественная, колдовская сила, см. например, "Легенду об Уленшпигеле" Ш. де Костера. Не следует забывать и о войне с "неверными", о крестовых походах, почитавшихся делом святым. Не говоря уже о таких массовых мероприятиях, как охота за всяческими ведьмами и еретиками.

Но самой бесспорной, самой любимой и популярной жертвой средневекового и постсредневекового европейского общества, вне всякого сомнения, был еврей. Это вполне логично. Если указанное общество гарантией своей общности не без основания считало религиозное единство, то кого же и объявить всеобщим врагом и противником, как не того, кто его права собственности на Откровение не признает, а, наоборот тому, в неизреченной наглости, требует его для себя?

К тому времени воспоминания об Иисусе, сыне Иосифа из Назарета Галилейского, сохранялись разве что в наиболее привилегированных и грамотных слоях монастырского монашества. Языческая масса понимала иностранное слово Христос как имя самого великого и могучего из своих убитых и, соответственно, прославленных божеств. Как всякое божество, он нуждался, разумеется, в жертвах. В память смерти и воскресения какого–нибудь египетского Осириса ежегодно устраивались мистерии и проливалась кровь, и Иисусу свое почтение выражали не иначе, и ничего в том нет удивительного, что в данном случае была та кровь – еврейской.

Обычай именно на страстной неделе убивать евреев, издеваться над ними, торжественно избивать во время церковных служб или хотя бы заставлять их выслушивать антисемитские проповеди, документально засвидетельствован у многих народов Европы, в том числе, разумеется, и у русских (погромы черной сотни).

Я не хочу сказать, что их не трогали все остальное время года. Особенно, если случалась эпидемия чумы или какой–нибудь христианнейший монарх вдруг обнаруживал, что нечем платить по векселям еврейскому ростовщику. Но, согласитесь, немаловажно отметить, что в вышеописанном случае жертвоприношение стало, как в древности, частью религиозного ритуала.

С того самого момента как еврея из просто оппонента, врага, противника переквалифицировали окончательно в жертву, в общественном сознании сейчас же автоматически пошел процесс его сакрализации. Жертва должна быть оклеветана, унижена, замучена, затем "прославлена", т. е. становится богом и начинает требовать новых жертв, в свою очередь сливающихся с ним.

Та древнеегипетская богиня, которой приносили в жертву кошек – и сама кошкой была. А тот бог, которому – собак, был собакоголовый. Да и "Агнец Божий" – именно агнец, а не поросенок, потому что в иерусалимском храме, как известно, в жертву приносили не свиней, а овец. А потому... потому национальность Христа на долгие века стала "любимой мозолью", "секретной болезнью" церкви. И не в том даже дело, что волею судеб Иисус из Назарета и в самом деле был евреем, а в том, что языческий идол не может не быть подобен тем, чью кровь он пьет.

Сакрализованный образ врага в истории замечательно живуч. В волшебное, искупительное действие еврейской крови верили, например, французы или австрийцы 14 века: Вот уничтожим евреев – и не будет у нас чумы! Та же вера вдохновляет сегодня убежденных антисионистов из европейской левой: Вот уничтожим Израиль – и смоет он своей кровью все проблемы Третьего Мира, все его претензии и всю вражду против нас. И не случайно, убедившись, что на фиг не понимает, как обустроить Россию, кинулся Александр Исаевич решать не какой–нибудь, а вот именно еврейский вопрос.

Дмитрий Хмельницкий разработал остроумную методу, напоминающую ну очень хитрую ловушку для слонопотама: Если еврей крепко–накрепко уверует, что он вовсе и не еврей, а кто–нибудь совсем–совсем другой, то и антисемит, по системе Станиславского, тоже поверит и не тронет его....Увы и ах! Если бы евреи, по слову г–на Хмельницкого, взаправду прекратили существование свое, антисемиты немедленно выдумали бы их снова.

Не раз и не два пытались евреи ассимилироваться, уподобиться окружающим, дабы не возбуждать ксенофобии, соглашались переменить профессию, чтобы освободить туземцам нишу, случались даже периоды большой моды на крещение. Но первый же серьезный кризис в обществе заставлял вспомнить о необходимой функции "козла отпущения", от которой – не откреститься.

Адин Штайнзальц с сожалением констатировал, что в современном мире еврея невозможно определить иначе как актуальную или потенциальную жертву антисемитизма.

Михаил Членов определил евреев как "цивилизацию": группу народов, достаточно сильно отличающихся друг от друга по многим параметрам, но объединенных общим сознанием "виктимности".

Опубликовано http://berkovich-zametki.com/AStarina/Nomer5/Grajfer1.htm 
С небольшими изменениями передано автором для обсуждения на семинаре 18 февр. 2010г.