Листопрокатный стан 2300, восемь дней до пуска, 
мастер механомонтажа 
День начинался обычными неприятностями: как всегда, с утра не было кислорода, у кого-то пропал инструмент, бригадиры по одному приходили с жалобами и одинаково сетовали на мороз, строителей и вообще “чертову жизнь”. 
Печерей и Винниченко сдавали мне второй маслоподвал и, как всегда в таких случаях, были особенно приветливы. Работал я с ними третий год, знали мы друг друга как собственные карманы, но в такие дни что-то неуловимо менялось в наших отношениях. 
В маслоподвал я спускался осторожно, стараясь не задеть перила и подсвечивая себе фонариком. В подвале было тепло и безлюдно, и я в который раз помянул добрым словом Николая Григорьевича. 
О Николае Григорьевиче Бессмертном у нас не зря ходили легенды. Работал он в “Механомонтаже” с самого начала, специалистом был отменным и после немецкого плена и советского лагеря сумел остаться балагуром и выдумщиком, да и просто хорошим мужиком. 
В начале зимы он приехал на пару дней с Урала и хмуро стоял в углу, слушая, как какое-то приезжее начальство учило меня собирать центрифугу. Наученный опытом, я молчал, а начальство, греясь у маслобака, от центрифуги перешло к общей организации работ. 
Обычное отставание, которое еще не успело перейти в тоже обычную катастрофу, привычно объяснялось тем, что “...на участке нет ни наглядной агитации, ни дисциплины, третья смена до сих пор не работает...”, и обстановка накалялась так быстро, что меня спасло только присутствие духа Николая Григорьевича. 
Повинуясь его повелительному взгляду и каким-то непонятным движениям правой руки, Печерей разом включил все шесть шестерных насосов и стал старательно крутить клапан маслосброса. Под сверлящий вой насосной группы мне были неслышно обещаны какие-то неприятности, и мы остались одни. 
Не глядя на меня, Николай Григорьевич выключил насосы и, как всегда, гнусавя и растягивая слова, сказал Печерею: 
- Что ж ты, Вась? А? Ну, он-то новый, а ты-то - первый раз, что ли? 
Печерей работал с ним лет пятнадцать, еще с лагерных, конвоируемых времен, и я со своим двухлетним стажем был для них, конечно, новичком. К моему удивлению, Печерей, обычно вспыльчивый и упрямый, сглотнул слюну и сказал виновато: 
- Да ладно, Николай Григорьевич, сейчас будет... 
- Лампочку не забудь! - непонятно напомнил Бессмертный и, не глядя по сторонам, пошел к лестнице. 
Наверху, все еще не обращая на меня внимания, он встал у входа в подвал и нетерпеливо командовал Печерею: 
- Солидола больше бери, слышишь, что говорю!.. Да ты дощечку-то вытри, зачем всю бочку портить?!. 
Печерей, хмуро буркнув что-то, зачерпнул из бочки килограммов пять солидола и стал спускаться в подвал. 
- Сверху не мажь, отступи ступеней пять, - опять забеспокоился Николай Григорьевич, но тут Печерей не выдержал: 
- Да отстань ты от меня, ради бога! - с сердцем крикнул он. - Что мне без тебя, перил не вымазать, что ли? 
- Ну ладно, Вась, ладно. Не сердись! Сейчас я лампу сам расколю, - неожиданно мирно сказал Николай Григорьевич и, подобрав кусок двухдюймовой трубы, полез в подвал. 
Минуты через две, запыхавшийся, но удовлетворенный, он дружелюбно объяснял мне: 
- К морозу-то они непривычны, пролетная труба вон как дует, вот и ищут, где бы погреться. А в подвалах-то благодать, масло - градусов пятьдесят, ветра нет - вот и лезут. А уж раз пришли, то непорядки ищут. Я у себя только тем и спасаюсь, что лампу на лестнице разобью да перила солидолом намажу... Он поначалу сунется, руку вымажет, а пальто-то габардиновые у них, жалко. Обругает и уйдет. И тут теперь никто не полезет - спокойно жить будешь, это я тебе, Вить, точно говорю! 
В таких вещах он не ошибался, и вот уже третий месяц мы живем без руководящих визитеров. Пару раз заходил начальник комплекса, но его посещения раздражения не вызывали, хотя последнее стоило мне половины месячной премии. Управляющий большого строительного треста, он знал, о чем говорить на площадке, и был беспощаден и заботлив, как хороший боевой генерал. Все девчонки из штаба строительства были немножко влюблены в него. 
За маслобаком, положив под спину ватник, дремал, полулежа, Володька Кротов. В ночную смену он гонял систему и решил, наверное, остаться на сдачу. Вслед за мною в подвал спустились Винниченко с Печереем, и мы развернули ветхие, наизусть знакомые чертежи. 
Часа через два, полазив для проформы по траншеям и заставив Володьку сменить прокладку, я подписал акт приемки. Оба бригадира были надежными людьми, и торжественная процедура приемки была больше данью традиции. 
Моя подпись, видимо, разорвала мешок с неприятностями, так как они посыпались, не дав мне выйти наверх. Динамик селекторной связи вдруг ожил, и раздался озабоченный Нинин голос: 
- Луговского срочно в комнату оперативных совещаний, повторяю, Луговского срочно в комнату оперативных совещаний. 
Со мной такого еще не было, а опыт других не сулил ничего хорошего. Бригадиры молча переглянулись, и Печерей заботливо толкнул меня к выходу. 
- Иди скорее, а то еще хуже, - не очень связно посоветовал он, и я выскочил наверх. 
Пока бежал по цеху, динамики дважды повторили мою фамилию, и в комнату оперативок я влетел, порядочно обеспокоенный. 
Совещание кончилось минут десять назад, начальники монтажных управлений разошлись, но тяжелое облако табачного дыма еще висело над длинным столом. За столом сидело трое: начальник комплекса, наш главный инженер и какой-то незнакомый с седой головой и тяжелым взглядом. Все трое смотрели на меня. 
- Кто монтировал систему смазки двигателя 4000 киловатт? - неожиданно спросил начальник комплекса, и наш главный стал смотреть куда-то в сторону. 
Незнакомый взял со стола папку и стал ее перелистывать. 
- Систему машзала монтировал мой участок, конкретно, бригады Винниченко и Печерея. Позавчера электрики приняли ее и уже второй день крутят четырехтысячник, - немного удивляясь, сказал я. Главный знал все это сам, и гнать меня через весь цех вроде бы было ни к чему. 
- Крутили, - сказал седой, не отрываясь от папки. - Кто поставил Печерея на эту работу? С Особым согласовано? 
Я немного обалдел и молча смотрел на него. Согласовывать со спецотделом расстановку бригад - о таком я слышал первый раз. 
- Сегодня ночью сгорел коренной подшипник четырехгысячника, на валу задиры миллиметров по двадцать глубиной, надо перетачивать, - сказал главный, и мне впервые стало страшно. 
До последнего, установленного месяц назад, срока пуска оставалось восемь дней, представители ЦК, обкома и три замминистра уже неделю сидели в цеху, стан будет катать бортовую броню, вчера, после звонка из Кремля, у начальника комплекса был сердечный приступ - все это вспомнилось как-то сразу, и я почувствовал, что бледнею.

Листопрокатный стан 2300, восемь дней до пуска, 
начальник комплекса. 
Часов в пять проснулся от удушья - опять сердце. Неудивительно... 
Таня дала какие-то капли, но уснуть так и не удалось. Как всегда ночью, закружился хоровод дел, обрывков мыслей, чьи-то слова, взгляды, намеки... Ночная безысходность легла на душу, я встал и долго курил в кухне под форточкой. Постепенно прояснилось, сон и страхи отошли, и я смог спокойно вспомнить вчерашнее. Главное, конечно, это четырехтысячник и звонок из промышленного отдела. Об аварии там уже знали и, как я понял, испугались не меньше нас. 
Ротор весит двадцать тонн, понятно, что двумя днями не обойдешься, а на самом верху что-то слишком часто вспоминают о цехе. 
“Ротор сегодня же надо закрыть” - в десятый раз подумалось мне, и стало еще хуже: вспомнил трясущиеся пальцы Кузьмина. Он для меня был чем-то вроде стандарта на самообладание - как ни бросало его “Электромонтаж”, всегда был спокоен. И никакого сезама не знал - просто деловой мужик и умел найти выход. 
А тут... 
Ну ладно, снять ротор - это смена, погрузить на платформу и отогнать на станцию - тоже часов шесть, а вот дальше начинается неизвестное... МПС не прошибешь - могут неделю держать на станции, им теперь и обком не указ. Можно взять транспортер на станкостроительном, да буксировать-то придется трактором. Восемь километров в час - это двое суток только до Харькова. Да, делом не закрыть, Кузьмин понял это первым, он всегда быстро ориентируется. Ах, собака, как подсадил: 
“Машзал не охраняется, монтажная площадка вообще - проходной двор, четыре раза писал докладные начальнику комплекса, и все без толку. А теперь в подшипнике песок”. 
Он-то, можно сказать, теперь наполовину чист - наверно, и копии докладных подготовил. Да, диверсия - это для него спасение. А для меня? Может, и для меня спасение? 
И тут на меня снизошло... Ведь еще неделю назад на городском партактиве я докладывал о ходе монтажа и четверть часа доказывал, что без нормальной охраны мы пропадем. И только сейчас вспомнил! 
То-то Кузьмин, умница, все на меня посматривал: “Что ж ты молчишь, начальник комплекса?” А я-то, я-то, дурак, только сейчас понял, что он ведь меня, меня спасал... Ну ладно, об этом потом, у него тоже рыльце в пушку, ему тоже нужна помощь, я с ним расплачусь, а тут понять надо, как вести дело дальше. 
Я почувствовал, что уже совсем пришел в норму, и выбросил папиросу в мусоропровод. Таня, заботливая душа, вздохнула в спальне. Она по этой крышке мусоропровода отлично ориентируется. Эх, Таня, Таня, плохо что-то у нас с то-бою... Да нет, об этом потом, потом, сейчас надо уцелеть. 
Пока завтракал и ехал на завод, в голове стучало: “Диверсия, диверсия...”, но уже в проходной начались сомнения. 
“А чего я так испугался? Звонка из промышленного отдела? Так они сами боятся, им не меньше меня надо все уладить. Надо только дать им возможность помочь... А если решат, что диверсия...” 
Я представил себе, как на площадке появятся “визитеры”, как со стройки начнут исчезать люди, и никто не будет знать, доберутся ли до него... Нет, не надо, я просто распустил нервы; сейчас позову Кузьмина и посмотрим, что можно сделать без госбезопасности. Этот дух легко вызвать, только потом он тебя самого загонит в бутылку. 
Но кто-то уже решил без меня - на столе в кабинете лежала записка ночного диспетчера: “В 7.43 звонили от Сафонова. Он ждет Вас к 9.30”. Начальник Областного Управления; шептали даже, что личный друг Берии... 
Я заперся в кабинете и старался успокоить нервы. Советоваться с Кузьминым, бояться неприятностей - все это было за чертой, проведенной этой запиской. Началось, и началось с меня. 
Но, как обычно, после первой волны я как-то собрался и, получая пропуск в Управление, был уже почти спокоен. И, как всегда бывает в этой проклятой жизни, нервы свои я жег напрасно. В кабинете Сафонова сидело все руководство стройкой, и видно было, что ждут еще многих. 
Все страхи оказались напрасными - Сафонов даже не слышал об аварии, зато мое выступление на активе цитировал часто и, как я понял, именно это было причиной собрания. Видимо, Управление решило принять участие в стройке - стало видно, что все неприятности позади, а впереди пуск и награды... 
И на старуху проруха... Теперь они уже обязаны начать расследование, и я не знал - смеяться или плакать, представляя, как сейчас вскинется Сафонов. Прокол, типичный прокол, его люди явно недоглядели. Ему сейчас от такого совещания надо быть за сто верст... 
А дальше все пошло быстро - авария всплыла сама собою; ни я, ни Кузьмин не успели ничего сказать, как туповатый и исполнительный начальник УКСа решил сыграть в руку Сафонову. Надо прямо сказать, нервы у того действительно хорошие - не показал, что ничего не знает, быстро закруглил, назначил от Управления ответственных за охрану и попросил меня (“Сергей Юрьевич, если у вас есть время, задержитесь на полчаса. Без начальника комплекса нам ведь не разобраться...”), начальника УКСа, Кузьмина и главного инженера механомонтажников остаться у него. 
Подошли два каких-то подполковника, и разговор пошел уже только о том, как можно было сжечь подшипник. Никаких вариантов, кроме диверсии, Сафонов и не обсуждал. 
Второй маслоподвал всплыл на третьей минуте, и главный инженер побледнел. “Кадры у вас там разные, - кинул ему Сафонов, - следить надо, кого куда ставите. Каждый третий из лагеря...” - и через пять минут мы уже ехали на площадку. От Управления должны были подъехать после оперативки, а нам надо было “продумать, как вытащить цех из прорыва”, как нам заявил Сафонов. Было ясно, что платить за все придется “Механомонтажу”, и, как все понимали, главный инженер уже выбирал кандидатуры на заклание. 
Оперативка прошла быстрее обычного, мне было не до совещаний, да и остальные что-то прочувствовали, так что особенной ругани не было, и все разошлись через полчаса. Один из подполковников Сафонова, уже в штатском, с папкой в руках, зашел минут за пять до конца и присел в углу, оглядываясь по сторонам. 
- Мы просмотрели свои материалы, - сказал он, когда все разошлись и мы остались вдвоем. - Предположение о возможной диверсии теперь уже не представляется таким маловероятным, как два часа назад. По крайней мере двое из работавших на площадке представляются нам более чем подозрительными. Первый - это бригадир “Механомонтажа” Печерей, арестованный в 1938 году вместе с отцом, скрытым подкулачником, который умер в лагере. Сам Печерей в сорок первом ушел в штрафбат, под Киевом попал в плен, после освобождения не прошел фильтрационную комиссию и был направлен в трудовой лагерь. Освобожден в 1949 и с тех пор работает в “Механомонтаже”. По нашей линии за ним пока ничего нет, но вот теперь... Второй - старший мастер “Проммеханизации” Александров, из кулацкой семьи, арестован со всеми родственниками в 1935 году, вышел из лагеря в 1947 году. Но он, как мне кажется, вне подозрений, так как вторую неделю в отъезде. Сейчас проверяем в Курске, куда он выехал, был ли он там или выезжал, с кем контактировал и так далее , но вроде с ним все в порядке. 
Я слушал и думал, что машина закрутилась - этот Печерей для Сафонова находка, и его уже ничего не спасет, а вот кто и сколько пойдет за ним - этого сейчас никто не скажет. Надо звать Аверкиева, пусть он, как главный инженер, объяснит, кого и почему в “Механомонтаже” берут на работу. 
Страх у меня прошел, осталось какое-то одеревенение и для самого себя неожиданное равнодушие. 
Когда Аверкиев, побледневший и растерянный, сообщил, что Печерей монтировал систему смазки четырехтысячника, подполковник встал и, подойдя к телефону, сказал мне каким-то новым голосом: 
- Вызовите мастера, у которого работал Печерей, а Печерея... - он пожал плечами и стал набирать номер.

Листопрокатный стан 2300, восемь дней до пуска, 
мастер механомонтажа 
Я почувствовал, что бледнею, посмотрел на Аверкиева и спросил: 
- А как же пуск? 
Спросил и понял, что говорю глупости. 
Начальник комплекса глянул в мою сторону и спросил: 
- Слышали, что с четырехтысячником? Как там ваша смазка песка нанесла? Полный подшипник, горстями вынимали... 
Я был уже не такой зеленый, как два года назад, и понимал, что здесь доказывать ничего нельзя, но эти “горсти” меня добили. Не торопясь и, как мне казалось, очень спокойно я подробно рассказал об очистке труб, многодневной промывке магистралей, о трех промежуточных приемках на чистоту и, наконец, считая, что сомнений уже быть не может, добавил на всякий случай: 
- И потом... на подшипнике стоит игольчатый маслопроток. Он дает струйку масла толщиной в спичку, и ее видно через стекло. Как же песок прошел через это иголье ушко?
Я был спокоен, но голос у меня прервался, и тут седой, глядя в сторону, сказал Аверкиеву: 
- Всю документацию по сдачам системы передайте мне, мастер больше не нужен, пусть идет и работает. 
Сказал он это негромко и спокойно, но так, что я повернулся и, хлопнув дверью, вышел из комнаты, не слушая, что мне вслед говорил Аверкиев. 
В маслоподвале обе бригады сидели и обсуждали что-то. Когда я вошел, все замолчали и с ожиданием посмотрели на меня. 
- Ночью сгорел вкладыш четырехтысячника... - начал я, но мне не дали закончить и, перебивая друг друга, начали пересказывать последние новости. 
Печерея только что срочно вызвали в бухгалтерию, а Винниченко, как всегда, помалкивал, так что мне не сразу удалось разобраться. В пересказе дело выглядело просто: прошлой ночью запустили четырехтысяник, и полсмены он тянул как часы. Но, как Володька узнал по секрету, электромонтажники перед пуском чистили вал и забыли пемзу в маслокармане. На пятом часу ее затянуло в подшипник, двигатель затрясло, да так, что отлетели замки кожуха и сразу выбило защиту. Стали разбирать, а центральный подшипник-то - в клочья. 
- Говорят, что это мы затащили песок, - подкинул я, но меня подняли на смех, и даже Винниченко начал что-то объяснять. 
Захрипел динамик, и незнакомый голос произнес, тщательно выговаривая слова: 
- Луговскому срочно зайти в бухгалтерию, Луговскому срочно зайти.... 
- Что они, взбесились, что ли?! И тебя тоже... - удивился Винниченко, и я пошел к выходу...

Насосно-аккумуляторная (1955)

Под столом тихо гудит самодельный электрокамин, но в моей конторке из листовой стали стены не держат тепла - у пола те же минус двадцать, что и в цеху. Ватник греет спину, но ноги мерзнут, и я стараюсь подсунуть их поближе к красным спиралям камина. Полуживое кресло - наследство от строителей - скрипит и давит в бока ржавыми пружинами. 
Я борюсь со сном и стараюсь думать о завтрашнем дне. Но ночь и холод берут свое, и я то и дело проваливаюсь в дремоту. Хорошо бы уйти домой и хоть раз в неделю выспаться по-настоящему, но уйти нельзя: утром надо опробовать пресс, и никто, кроме меня, сегодня не будет закрывать гидробаллоны. 
Дело это нехитрое, и будь у нас хоть пара дней - спал бы я в своем общежитии, а Бухиник, как всегда, не торопясь и жалуясь на непорядки, готовил бы гидроаккумуляторную к пуску. Но замминистра приезжает завтра, и ему надо показать работающий пресс. То, что я задумал, позволит все сделать за час, но... 
Бухиник прямо сказал: “Да пусть хоть два министра едут - в тюрьму не хочу и тебе, Витя, не советую”, а Халдин долго смотрел на меня, что-то прикидывал в уме, и, взявшись за сердце, молча вышел из моей конторки. 
- Во, видал?!.. Болеть пошел! У него всегда с сердцем плохо, когда есть на кого свалить... - чему-то обрадовался Бухиник и надолго умолк, глядя в забранное решеткой окно. 
То, что Халдин ушел, сделав вид, что ничего не слышал, - понятно. Он главный инженер и за такие предложения должен просто выгнать меня с монтажной площадки... Но завтра здесь будет Красноженов, а тот любит, оберегая себя, ломать чужие жизни. Благо средств у него для этого много. 
Бухиник не хочет рисковать - ему это ничего не дает, а я... Я был горд сво-ей дурацкой выдумкой и не мог удержаться от искушения. 
“Знаешь, Сергеич, - сказал я тогда Бухинику - ты подготовь к ночи баллоны и насосы - я все сам закрою; тебя и не будет на площадке, чего ты боишься... Да и вообще, чего тут думать - пять минут страха, и все готово.” 
Он больше ничего не говорит, смотрит куда-то над моей головой и выходит, поглубже надвинув шапку. 
Все - теперь не передумаешь - надо делать...

Это было в конце дня, а сейчас я жду, когда Сашка Котов из бригады Сергеича скажет мне, что все готово. 
Он-то не уйдет, как умудренный жизнью Бухиник, он любит пробовать себя страхом, и мне легче думать о том, что предстоит этой ночью, когда я вспоминаю его злодейские бачки и усики. 
Дремота путает мысли, и я, уже не сопротивляясь, проваливаюсь в сон. 
Через полчаса меня будит осторожный толчок в плечо, и мы с Сашкой идем через непривычно тихий ночной цех. В других СМУ знают, что у нас провал и из насосно-аккумуляторной мы будем выбираться дня три. Сегодня ночью можно дать отдохнуть измученным людям - завтра на арене будет “Механомонтаж”, а приезжему начальству обычно достаточно одного скальпа. 
Откровенная радость “соседей”, которую они на последней оперативке и не скрывали, поднимает у меня шерсть на загривке. 
- Ладно, - думаю я, заходя в тихий и теплый зал насосно-аккумуляторной, - завтра я посмотрю на вашу радость... 
В зале полумрак, но я привычно различаю приземистые кубики шести насосов и девять аккумуляторных баллонов вдоль противоположной стены. Полуметрового диаметра, черные и блестящие, они вытянулись под потолок, и на пятиметровой высоте вокруг их верхних торцов можно различить легкое кружево подмостей и перил. 
Мы включили свет и поднялись на подмости: крышки были уже установлены и слегка притянуты здоровенными болтами. Теперь надо было затянуть болты так, чтобы сплющилась толстая медная прокладка между крышкой и горловиной баллона: крышка, при этом, как говорят, “уплотнится”, и даже сотни атмосфер рабочего давления не смогут продавить ни капли воды через стык. 
По нашим нормам, чтобы закрыть баллон, полагается полсмены, и только мы знаем, какая это мука - затянуть такой болт. Говорят, что есть гидравлические ключи для огромных, величиной в хорошую шляпу, гаек, но у нас – только восьмикилограммовый “понедельник”, и махать этой полупудовой кувалдой приходится часами. 
Но есть и другой способ - заманчивый и опасный, как прыжок с трамплина. Крышка баллона лежит не сверху, как положено нормальным крышкам, а внутри баллона, чтобы многотонное давление прижимало, а не отрывало ее от горловины. И если начать качать воду в полный баллон и подавать ее больше, чем будет хлестать из щелей вокруг крышки, то давление в баллоне стремительно вырастет и плотно прижмет крышку, раздавив прокладку. Теперь достаточно просто подкрутить гайки, и баллон будет закрыт намертво. Но... давление растет так быстро, что если вдруг не сработает предохранительный клапан (а такое бывает), то ты не успеешь выключить насосы, и оно мгновенно проскочит те безопасные пятьсот-шестьсот атмосфер, которые еще могут выдержать баллоны... Бывалые люди го-ворят, что если взрывается кислородный баллон, то разносит все вокруг, как противопехотная мина, а он всего полутора метров длиной и его можно обхватить двумя ладонями... 
Но к одному насосу я подключил клапаны от всех шести насосов - хоть один да сработает, Сашка получил приказ обесточить зал, как только стрелки манометров полезут вверх, а я... я буду ждать...

Все получилось легко и красиво - на двухстах атмосферах загудели сразу два клапана, и Сашка даже не стал вырубать напряжение, а я подхватил тяжеленный ключ и полез подтягивать болты. Потом мы ворохом ветоши вытирали горловины, сбрасывали и опять поднимали давление - проверяли герметичность горловин, - и когда стало ясно, что все в порядке, Сашка пошел звонить Бухинику, а я уснул, присев у теплого калорифера. 
Ребята пришли из общежития через час, и к шести утра насосно-аккумуляторная была готова к работе. Бригада была довольна - я за час отработал им недельную зарплату, но Бухиник прячет взгляд и что-то бурчит под нос. 
В столовой мы сидим рядом, он молча ест и только под конец поднимает глаза от тарелки, смотрит на меня исподлобья и говорит совсем не к месту: 
- Ты думаешь, тебе простят?... - не договаривает, отодвигает стул и уходит. 
Обычно я прислушиваюсь к Сергеичу, но сегодня, ликуя и ожидая похвал, я не вдумываюсь в его слова и, не торопясь, иду на утреннюю оперативку.

В комнате оперативных совещаний наша секретарша Леночка, которая, видимо, давно дожидалась меня, передает записку и убегает. Володя Толчинский, который в Баумановском был на курс младше меня, а теперь начальствует в здешнем управлении “Механомонтажа”, просит отсидеть за него “эту оперетту”. По протоколу вроде все в порядке - я по должности заместитель начальника монтажного отдела московского треста и могу представлять трест, а не только местное управление, но сегодня мы на коне, и Володя с него добровольно никогда бы не слез. Да и Халдин здесь, он главный инженер треста, я просто не могу в его присутствии представлять управление. Я вспомнил слова Бухиника и, обеспокоенный, стал читать дальше. Оказывается, Халдин заболел, у него сердечный приступ, врач на неделю уложила его в кровать. Этот врач - давняя приятельница Володи - как-то пыталась уложить в кровать и меня, но я пьянею медленно, и ей пришлось переключиться на своего старого друга. 
Значит, Халдин тоже убежал... Что за чудеса, что происходит?! 
Вошел Халецкий, и разговоры прекратились - как начальник комплекса он обычно вел оперативку. 
- Товарищи, - сказал Халецкий, открывая папку старых протоколов, - давайте быстренько рассмотрим взаимные претензии. Есть одно неприятное дело, его надо решить до обеда. Красноженов уже в обкоме, он звонил и назначил свою оперативку на пятнадцать ноль-ноль. Мы должны сначала разобраться сами... Сидоров здесь? 
- Я здесь, Григорий Аркадьевич, и не один, не беспокойтесь, - послышался от стены знакомый хриплый голос. 
Я оглянулся и ряда через два увидал колоритную пару: Иван Алексеевич Сидоров, уполномоченный Котлонадзора по Челябинской области, огромный краснорожий мужик с титаническим животом, выпиравшим из потертого кожаного пальто, и Валька Кривонос, следователь районной прокуратуры, бесцветный человечек в форменной шинели и с портфелем на коленях. 
Я знал их обоих, и знал не понаслышке. 
А так как современный завод - это сплошь подъемные краны и пневматика с гидравликой, то в промышленных регионах уполномоченные Котлонадзора жили как боги. На партийном учете они состояли у себя в московской конторе, и если бы не брали взяток и хотя бы изредка бывали трезвыми, то и обком им был бы не указ. Наши ветераны, правда, утверждали, что среди этих уполномоченных было когда-то двое непьющих, и даже называли фамилии, но им никто не верил, как обычно не верят в сказки очевидцев. И хотя поборы уполномоченных держались обычно на умеренном райкомовском уровне, и они исправно делились с местным начальством, в обкомах по каким-то неведомым аппаратным причинам их не любили и не считали “своими”. Поэтому цикл “назначение - царствование - суд” для среднего уполномоченного занимал 5-6 лет, и на этом фоне Иван Алексеевич был явлением загадочным. Требовал он не только мзду, но и почет, грубил секретарю по промышленности, а с областным прокурором ездил охотиться на заповедных сайгаков. О причинах его неуязвимости ходили самые дикие слухи, и, несмотря на всеобщую ненависть, он сидел на своем месте уже двенадцатый год. 
Как-то складывалось так, что на Урале я монтировал то краны, то гидравлику, но с Сидоровым не пересекался ни разу, так как уже три раза перед сдачей оборудования то меня, то его вызывали в Москву. 
И вот сегодня встретились... 
Валька Кривонос начал свою карьеру адвокатом в Магнитке и через год чуть не сел, так как его клиент решил расплатиться с ним племянницей, а что ей еще не было шестнадцати, Валька узнал, когда она стала тянуть с него деньги. По слухам, Валька сначала ей что-то заплатил, но потом перешел следователем в прокуратуру и так надавил на дядю, что тот принес все деньги с приплатой. Человек он был мерзкий и внешне и внутренне, и в прокуратуре его использовали для самых грязных дел. Я с ним познакомился, вытаскивая из пьяной драки в магнитогорском аэропорту, и пока вез его на своем “газике” в город, он, размазывая кровь и сопли, клялся мне в любви и обещал защиту закона. 
При встречах со мной лез обниматься и жал руку потными ладонями, благодарно заглядывая в глаза. Я понимал, что это доброе дело не останется безнаказанным, и, по возможности, избегал его. 
“Гидроаккумуляторная, Сидоров, прокуратура, Красноженов” - я понял расклад, и, честно говоря, стало страшно. 
Вспомнил Бухиника, и стало совсем плохо: его-то и фронт и восемь лет лагерей научили чуять беду загодя, а у меня все романтика в заднем проходе... 
Ясно было, что тут готовится - у Халецкого полный провал, половина фундаментов не подсыпана, с подливкой установленного оборудования совсем беда - авария на бетонном заводе, у электриков еще хуже - работ месяца на два, а правительственный срок - через две недели... Думали, подсунут “Механомонтаж” как джокера - благо мы из другого министерства, а тут я вылез со своим трудовым героизмом. Спасти их может только большой скандал, чтобы отвлечь внимание, чтобы можно было подсунуть Красноженову что-нибудь вместо насосно-аккумуляторной... Он клюнет наверняка - я из чужого министерства. 
Но вот Халдин-то что ж уполз: ведь я - это наш трест. Хотя тут тоже ясно: по делу все в порядке, он чист, а то, что я попался - даже хорошо. Василий Иванович, хоть и главный инженер и нам до его административного Олимпа неблизко, любит укорачивать молодых и быстрорастущих. Сказывается партаппаратная закалка... там его как раз зубастенькие юноши съели. 
Эх, черт, как подставился! Сгорела моя командировка в Венгрию... 
Халдин сам хотел годик отдохнуть в Сталинвароше от нашей беготни, но там, на мое счастье, подходило время пуска, и, как обычно, при избытке руководителей остро не хватало работников. Поэтому Василию Ивановичу дали понять, что партии он нужнее в Москве, а я, вздрагивая при мысли о том, как он меня теперь любит, начал оформлять документы. 
Теперь он будет смотреть, как прокуратура начнет мотать мне дело, и, грустно качая головой, говорить во всех инстанциях: 
- Да, парень-то он неплохой, но видали, что отмочил?! 
Отмыться-то я отмоюсь, но полгода писать и оправдываться придется. А Сталинварош-то - тю-тю.... Худо. Непонятно, откуда так быстро пронюхали: неуже-ли Халдин?.. 
Пока я терзал себя воспоминаниями и прогнозами, Халецкий успел сообщить, что “Механомонтаж” опять пошел на нарушение законов, и терпение, наконец, кончилось - надо принимать меры, чтобы предотвратить аварии и жертвы. Сидоров, скорбно глядя в пол и вздрагивая брюхом, сказал, что он передал дело в прокуратуру, а Кривонос немного визгливым, но вполне официальным голосом сообщил, что у него с собою постановление прокурора о возбуждении уголовного дела. 
Я уже начал плыть, как плывешь на ринге, съев хорошую стукушку, и, если бы не эта гнусь, растерялся бы совсем. Но не зря Вальку держали на далеких прокурорских задворках - дураком он был выдающимся и своим идиотским ляпом вернул меня в строй. 
- Валя, - сказал я по возможности бархатно. - Ваша контора открывается только через полчаса. Ты что, постановление вчера писал, сквозь время проникая ? 
Оперативка дружно грохнула хохотом, а меня понесло. 
Со мной так бывало: стоишь в углу ринга, и муторно тебе, и зябко, но вот гонг, вышел на середину - его удар, твой ответ, и опять ноги легкие, руки идут сами, и все успеваешь - даже вспомнить советы тренера. 
Я и здесь вспомнил главное и, ругая себя за тупость, мысленно благодарил Бухиника. Ну что за молодец Сергеич, как он все наперед видит и знает! 
Два года назад, когда пускали в Жданове пятнадцатитысячный пресс, кто-то предложил закручивать гайки баллонов пятитонным домкратом. Попробовали, вроде получилось не хуже, чем кувалдой, наш техотдел связался с Котлонадзо-ром, утвердил там новую технологию, разослали приспособления и документацию по управлениям, но так как заниматься этим специально никому не хотелось, то про эту историю все забыли. Когда Сергеич пришел утром в насосно-аккумуляторную, он зачем-то притащил с собой этот несчастный домкрат и сунул его за баллоны. Я еще улыбнулся про себя: “После драки...”, улыбнулся и забыл про домкрат. 
Забыл, а сейчас вспомнил. Вспомнил и успокоился - все в порядке, надо только на оперативку к Красноженову принести документацию с визами Котлонадзора. А тут пусть шумят - баллоны я закрыл домкратом, вон он лежит в аккумуляторной. 
Ах, как ты меня выручил, Сергеич! 
Я встал и, выдержав паузу, сказал Халецкому: 
- Вы знаете, что “Механомонтаж” никогда не позволяет себе отклонений от утвержденных технологий. Происходящее мне непонятно, и я в нем участвовать не буду. Напоминаю, что ваш Фундаментстрой срывает плановые сроки прокрутки линии пресса. Мы готовы, а оборудование не подлито. 
Сказал и ушел в цех, не слушая удивленного Халецкого, который возмущенно кричал мне что-то в спину. 
Еще более обострилась и так непростая ситуация, но было мучительно стыдно за свой испуг, и я шел к прессовому участку, через силу насвистывая “Кукарачу” и старательно улыбаясь беззаботной улыбкой. 
Я шел вроде совсем спокойный и даже веселый, но вечером Нина, диспетчер Халецкого и мой верный, заботливый друг, сказала, улыбаясь сквозь слезы: 
- Видела я, как ты с той оперативки шел... Хотела подойти, да у тебя лицо такое было, что я испугалась.... 
У пресса бригады Бухиника и Антонова дотягивали последние гайки. Бригадиры сидели в насосно-аккумуляторной и, положив на стол дежурного какой-то чертеж, водили по нему пальцами. Маленький чернявый Антонов нетерпеливо хлопнул ладонью по чертежу и, подняв голову, радостно замахал мне рукой. Я подошел к ним и сказал, с радостью чувствуя, как пропадает комок в горле: 
- Спасибо, Сергеич, спас ты меня, да и всех нас... Как же ты все наперед знаешь? 
Антонов удивленно глянул на нас, но, чуткий человек, поняв, что мне сейчас не до чертежей, молча пошел в цех. 
Бухиник сдвинул на затылок свою бесформенную ушанку и сказал, глядя в стол: 
- Поживи с мое - еще умнее будешь... - и, явно уходя от благодарностей, спросил: - Будем сейчас пресс толкать или хочешь позднее? 
- Давай сейчас, к трем часам он вовсю ходить должен. В три часа Красноженов оперативку вести будет - пусть пресс пошумит немного... 
Мы вышли в цех и втроем с Антоновым полезли под пресс. 
Через два часа он уже давал свои двенадцать тысяч тонн, и до трех часов мы даже успели отштамповать три трубные заготовки. 
Я со своими спасительными бумагами пришел на оперативку минут за десять до начала и с удивлением увидел, что Володя Толчинский сидит на своем обычном месте недалеко от полированного стола Халецкого. Гроза вроде прошла, пресс работал, и он решил не пропускать дивиденты. Халдина не было, и это меня обрадовало: я здесь сейчас старший представитель треста и могу говорить от его имени. А то ведь домкраты мои Халдин мог бы убить одной фразой: 
- Попробовали, утвердили. Потом разобрались и запретили к использованию. 
И все - потом доказывай, что никто не запрещал... Тень Сталинвароша лежала на наших отношениях, и я не сомневался в том, что он использовал бы этот расклад. 
Как всегда, перед встречей с Красноженовым все были молчаливы, и в воздухе висело ожидание неприятностей. 
Владимир Иванович Красноженов был заместителем министра строительства предприятий тяжелой промышленности уже пять лет и вел металлургию и химию. Высокий, немного грузноватый мужчина лет сорока пяти, он часто бывал на наших стройках, и каждое его посещение по свирепости, бессмысленности и разрушительным последствиям напоминало обвал в горах. Инженер он был никакой, в кресло свое попал с партработы и, видимо, имел родственника где-то высоко, так как сидел очень прочно, несмотря на частые административные ляпы. Приезжал он обычно дня на два, проводил одну-две оперативки, на которых снимал кого-нибудь с должности и, разослав с десяток телеграмм с грифом “правительственная”, уезжал в Москву. Недели две после его посещения стройку лихорадило, так как по телеграммам приезжало еще несколько контролеров более низкого уровня, и совещания на стройке и в горкоме шли через день. А так как главные наши болезни - нереальные планы и плохое снабжение - лечению не поддавались, то постепенно все успокаивалось и шло обычным путем.

Красноженов задержался минут на пятнадцать, и, открывая совещание, сказал свою обычную вступительную фразу: 
- Я сюда приехал не для того, чтобы разбираться за вас в технических вопросах. За это вам деньги платят. Сроки сорваны, и я должен найти, кто в этом виноват. Вот зачем я здесь. 
Он оглядел присутствующих и неожиданно спросил: 
- А где Халдин? Ему что, не сказали, что я приехал? 
Я молчал, а Толчинский встал и сказал, глядя в сторону: 
- У него сердечный приступ, Владимир Иванович. У нас тут неприятность вышла... 
Красноженов как-то странно посмотрел на него, помолчал и, переложив зачем-то свою роскошную кожаную папку, сказал, ни к кому конкретно не обращаясь: 
- Через пятнадцать минут он должен быть здесь. Хоть в “Скорой помощи”. Я ему сердечный приступ здесь вылечу. А найти его можно в “Южном Урале” - полчаса назад он там солянку ел. А сейчас, наверно, пиво пьет. 
Все оцепенели, а Володька на цыпочках кинулся к двери. “Механомонтаж” не подчинялся Красноженову, мы были из другого министерства, очень гордились своей экстерриториальностью, и такие плюхи начальство наше получать не привыкло. Черт возьми, опять какая-то драка у подножья Олимпа... 
Помолчав, Красноженов сказал, обращаясь к Халецкому, который сидел рядом и, как видно, был удивлен не меньше нас: 
- Григорий Аркадьевич, вы меня в курс дел уже ввели, давайте пройдем по площадке. Посмотрим, как оно в натуре. А Халдин пока подъедет, и тогда будем продолжать. 
По цеху мы ходили с полчаса, и из них минут пятнадцать Красноженов простоял у пресса. Ребята не подвели, и, мне кажется, все любовались моим многотонным красавцем. Метра четыре высотой, продолговатый, сверкающий шлифованными боками штампа, он был покрашен в голубой цвет и напоминал мне двухэтажный прогулочный кораблик, который каким-то чудом попал из Москвы-реки в наш цех. Автоматика еще не работала, и за пультом управления сидел сам Антонов. Он был хорошо виден через стеклянные стены поста управления, и даже его промасленный ватник и лохматая ушанка как-то соответствовали ситуации. 
Цех начинал жить, и возле пресса это чувствовалось особенно четко. 
Мы подошли, когда загружалась очередная заготовка - было видно, как Антонов нажал большую зеленую кнопку, и маслянисто поблескивающая штанга толкателя загнала двенадцатиметровый короб заготовки в штамп. Бухиник с Сашкой Котовым с двух концов пресса проверили, как заготовка улеглась в штамп, почти одновременно махнули Антонову и отскочили от пресса. 
- Кто здесь от “Механомонтажа”? - спросил Красноженов. 
- Я - Луговской Виктор Михайлович, замначальника монтажного отдела треста, здесь являюсь постоянным представителем треста и руковожу монтажом участка прессов. 
Красноженов быстро взглянул на меня, явно желая что-то спросить, но промолчал и повернулся к прессу. 
- Почему работаете без автоматики, зачем люди лезут в штамп? - бросил он мне через плечо. 
- Автоматика еще не смонтирована, я не могу ждать месяц, пока ее пустят, - я понимал, что зарываюсь, что тычу замминистра в прорехи его министерства, но со Сталинварошем я уже попрощался и ни министров, ни прокуратуры уже не опасался: из партии меня не исключат - я сумел остаться беспартийным, а если выгонят с работы, то это будет такой Юрьев день, что друзья неделю будут пить на мои деньги. Я уже трижды пробовал уйти, и трижды мне грозили указом сорокового года - от трех лет за самовольное увольнение. 
Красноженов явно хочет меня оборвать, но верхний полуштамп уже надавил на заготовку, и в скрежете формуемого листа я все равно ничего не услышу. Он отворачивается от пресса и, что-то кинув Халецкому, идет назад к бытовкам. По дороге нас догоняют Толчинский и Халдин и осторожно пристраиваются к хвосту процессии. Халдин явно растерян, а Володька - “внук раввина и сын аптекаря”, как он любит представляться, и командир батальона у Баграмяна, как я знаю из его личного дела, - идет спокойно, и мне это понятно: драка идет над его головой, и он в нее влезать явно не будет. 
Мы опять рассаживаемся в комнате оперативок, и я с удивлением вижу Нину со стенографическим блокнотом за столом около Халецкого. 
Вот даже как! Будем говорить под стенограмму... 
Это бывает не часто, я опять начинаю беспокоиться, но тут вспоминаю, как говорил мой старый тренер: 
- Когда ты в углу - не бойся неожиданности, хуже будет только на полу, - и всегда добавлял: - Но ты сразу в неожиданность не верь, ты ее пожуй немного... если время будет. 
Время у меня есть, на пол меня не кинут, и я опять беру себя в руки.

Красноженов оглядывает всех - семь управляющих трестами и одиннадцать начальников управлений: это пять с половиной тысяч человек, которые уже два года, надрываясь, строят этот цех, и говорит негромко: 
- Всех вас в шею гнать надо, обгадились все и сидите тут... Штаны протираете, говнюки... 
Такого я даже при Иосифе Виссарионовиче не видел - обычно начальство выбирало одного и пороло на радость уцелевшим, но отхлестать всех разом - на это обычно не решались. 
Но следующая фраза поставила всё на место: 
- Послезавтра Политбюро слушает о положении с цехом - немцы отказались поставлять трубы, и от Саратова до Москвы класть нечего... Что мы скажем на Политбюро? - он неожиданно смотрит на меня и добавляет: - Если бы Луговской пресс не пустил - министр бы на пенсию пошел, Халецкий, ты это понимаешь? 
Я чувствую себя , как Иванушка-дурачок в момент перехода в царевичи, и обалдело гляжу на Красноженова. 
Он неожиданно переходит на крик, Халецкий смертельно бледнеет, а “внук раввина” подмигивает мне. Нинин карандаш летает по листу, а на щеках слезы... 
- Я твои бумаги, Сидоров, посмотрел, засиделся ты на хорошем месте, обнаглел совсем, вошь подкожная! Халецкого я своей властью выгоню, а о тебе завтра прямо в ЦК говорить буду! Прокурора в обкоме сегодня же кверху жопой поставят, а о тебе, Василий Иванович, я в министерство телеграмму сегодня пошлю - работников своих ты ценить не умеешь, они на риск идут, за дело болеют, а ты их защитить не хочешь! Да ты не вставай, сиди, мы еще в ЦК о том, как ты кадры растишь, наговоримся! А вы, Виктор Михайлович ( “Вот это да! - окончательно балдею я, - волк в лесу сдох!”), сейчас же организуйте мне несколько фотографий пресса, цветных, с готовыми трубами. К утру должны быть готовы - завтра я улетаю. 
Я встаю и иду к дверям, а он на мгновенье прерывает свой громыхающий фейерверк и говорит мне: 
- А если вам меньше полугодовой зарплаты премию дадут - звоните мне. Мне работники нужны. 
Что было дальше - я, естественно, не слыхал, но по рассказу Нины, которая сидела до конца, побоище продолжалось еще полчаса. Всем, кому мог, Красноженов раздал выговора, а в чужие министерства разослал телеграммы соответствующего содержания. Опытный аппаратный боец, он эти же телеграммы вторым адресом послал в ЦК и прикрыл этим простым приемом свое министерство полностью. 
Вечером Нина, я и ребята из нашего управления сидели в “Южном Урале” и обмывали мою будущую премию. 
Пресс работал как часы, а “многомудрые и многотайные предначертания начальства” меня не беспокоили. В Челябинск я попал из Комсомольска-на-Амуре, а из Сталинвароша попаду в Софию или Макеевку. И работа и начальство будут всюду - чего беспокоиться...

Лет через пятнадцать после этого удивительного события, о котором пару лет ходили сплетни по трем министерствам, я, уже вполне почтенный кандидат наук и заведующий лабораторией большого научно-исследовательского института, встретил у общих знакомых давнего приятеля моей матери, Ефима Борисовича Боярова, тихого пенсионера, нотариуса окраинного московского района. Маленький плотный старичок с лысой как глобус головой, которую он зачем-то ежедневно брил, Ефим Борисович производил на окружающих весьма благоприятное, хоть и несколько комическое впечатление. К своим весьма преклонным годам он сохранил несокрушимое здоровье, дальневосточную привычку к медицинскому спирту и любовь к еврейским анекдотам, которые рассказывал с неподражаемым местечковым акцентом. Жил он одиноко в огромной квартире престижного дома на улице Горького, и только немногие еще помнили, что во времена оны этот забавный старичок олицетворял революционную (позднее - социалистическую) законность на огромных пространствах Дальнего Востока и Сибири, где легко поместилось бы несколько Европ. 
Как заместитель председателя сначала революционного, а потом военного трибунала края, он, как я помнил еще с детского сада, носил в петлицах два фиолетовых ромба и, приезжая в Москву, неизменно привозил мне пакет кедровых орешков. 
Кого и как он судил - я не знаю, но где-то в тридцать седьмом, в самом начале “великого покоса”, его исключили из партии, лишили званий и орденов, арестовали и приговорили к расстрелу. Эта обычная по тем временам история поначалу отличалась от тысяч подобных только тем, что была распубликована в печати, и все его многочисленные знакомые (мы в том числе) ждали своего неизбежного ареста. Но, пойдя с самого начала нестандартным путем, она становилась все удивительнее. После приговора его вместо расстрела допрашивали еще полгода и, если не считать сломанного носа и надорванного уха, почти не били, потом арестовали и сразу расстреляли следователя, а Ефим Борисович, получив назад вместо двух юридических один общевойсковой ромб и свои ордена, был переведен в Москву, поселился в квартире, о которой я уже говорил, и что-то делал в учреждении, адрес и название которого так и остались неизвестными. 
В Москве он опять возобновил свои многочисленные знакомства, и так как о расстреле было известно из печати, внезапные встречи с бравым и вполне живым комбригом часто приводили к последствиям совершенно неожиданным и, как правило, трагикомическим, особенно если он, с молодых лет большой ходок, встречался с кем-нибудь из своих близко знакомых дам. От объяснений он, ссылаясь на секретность, уклонялся. и долгое время был героем легенд, которые рассказывались шепотом самым близким друзьям и стекались, как и положено, в НКВД. 
Войну он окончил с одной генеральской звездою и служил в своем таинственном учреждении до отставки в конце пятидесятых годов. Прожив безбедно год на генеральскую пенсию, он заскучал и пошел работать почему-то нотариусом в контору на окраине Москвы. 
К матери, с которой в незапамятном прошлом учился на юридических курсах, он регулярно ходил в гости и с возмущением рассказывал бесконечные истории о каких-то беззакониях, якобы чинимых в его нотариальной конторе. 
Был он человеком туповатым и неуклонным и, кроме еврейского Бога, которому он, по моим наблюдениям, тайно поклонялся, верил только в Иосифа Виссарионовича, приписывая ему и свое чудесное спасение. Доверял же он только моей матери, которой и рассказал в моем присутствии свою необыкновенную историю, заметив вскользь: 
- Тебе, Люся, я доверяю больше, чем самому себе, а твой сын, знаю, не хуже матери, - чем и заслужил пожизненную мамину благодарность.

И вот, неожиданно встретив меня в гостях, Ефим Борисович радостно посадил рядом с собой и после первой рюмки сказал: 
- Уж сколько лет все сказать тебе забываю - помнишь, как за Челябинск ты в пятьдесят пятом ба-а-альшую премию отхватил? За... - он на секунду запнулся, но уверенно закончил: 
- За насосно-аккумуляторную. Моя была работа. 
Мгновенно вспомнив, потрясенный его информированностью, я бормочу растерянно: 
- Да как вы-то могли, ведь по другому ведомству... 
Он довольно смеется и начинает рассказывать: 
- Красноженов-то ваш мне соседом по подъезду был, через день с ним опохмелялись. Я его отца еще по КВЖД знал - в соседней конторе начальником был. Сильный работник...- он на секунду замолкает и продолжает, уже явно вернувшись к более близким воспоминаниям. - Так вот, приходит как-то ко мне Володька и говорит: “Ефим Борисыч, в командировку еду, в Челябинск.” “Вот, - говорю я ему, - хорошо, от меня подарок передашь, у меня там крестник.” Он закрутился, отказаться хочет, да я его тогда по одному делу кре-е-епко держал, что делать?.. ”Мне, говорит, подарки возить неудобно - я ему так что-нибудь сделаю, а приеду - расскажу”. Приезжает через неделю, довольный, выпили мы с ним по случаю приезда - он и рассказывает: ”Крестнику твоему такой подарок привез - не догадаешься. Его там совсем местные сожрать хотели, да еще, понимаешь, с моей помощью. Ну, я им врезал от души... вспомнить приятно. А твой-то, наверно, не понял, что его жрать хотят - сидит спокойно, понравилось мне это. Говнюкам из его треста велел ему премию выдать да опыт распространять. Может, я его к себе возьму, а, Ефим?” Долго он мне еще про какую-то гидравлику рассказывал, да я уж забыл. Что ж ты там учудил? 
Посреди моего рассказа он, стариковским делом, задремал, и я тихо ушел.

Передано автором для обсуждения 
на семинаре 10 марта 2011 г.