Многие любят смотреться в зеркало. Едва ли не больше внешности хотелось бы в зеркале рассматривать свое Я, свою личность – какая она, откуда в ней что берется, как с ней управляться и как защитить. Статья, которую представляю, много шире зеркала, но и оно в ней есть.
Статья большая – 22 главы, частью имеющие самостоятельно значение, и, сверх того, приложение. Для удобства чтения, дочитывания и перечитывания оглавление оформлено как гиперссылки – кликнув на название главы, получаете ее текст.
Аннотация
Статья посвящена таким малоизученным аспектам деятельности мозга, как неосознаваемые психические процессы («бессознательное»), внушаемость (суггестивность), гипноз.
Автор выдвигает свои предположения о связи бессознательных психических процессов с деятельностью мозга на нейрофизиологическом уровне, а также о взаимодействии биологически обусловленных неосознаваемых мотиваций с сознанием.
Особое внимание уделяется вопросу о суггестивной роли речи в антропогенезе и в раннем социогенезе, а также суггестивному действию слова в обыденной жизни человека, в обществе и в исторических процессах.
Оглавление
Введение. О чём эта статья
1. Кому эта статья может показаться интересной, а может быть и полезной
2. Как мы различаем, что такое хорошо и что такое плохо (о системе общих мотиваций)
3. Почему нам недостаточно хорошо, когда нам хорошо (о сенсорной деприваци ЦУ)
4. «А он, мятежный, ищет бури, как будто в буре есть покой…».
(Нужны ли нам неприятности) О депривации ЦС (центров страдания)
5. «Я бы взял с собой в Рай друга верного, чтобы было с кем пировать,
и ВРАГА, чтоб в минуту скверную по- земному с ним ВРАЖДОВАТЬ».
6. В каком мире мы живём (О потребности в порядке и в смысле)
8. И еще про Я (единственного, которого мы так называем). И что такое СОЗНАНИЕ и БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ
9. Чего мы в себе не знаем и не чувствуем
10. Река образуется из ручейков
(Об эффектах совместного действия инстинктивных побуждений и о мнимых инстинктах
11. О любви (нелирическое включение)
12. Бессознательное в сознании. Защитные механизмы личности
13. Роль суггестивности и суггесторов в общественных движениях
15. Историко-психологическое отступление. «Историческая генетика» (психологические корни юдофобии)
17. Почему существует человечество. О первозаконе человеческого общества.
18. О пользе незнания иностранных языков
19. О языке в недалёком будущем
20. Почему мы не питаемся друг другом
Первый шаг к глобализации цивилизации (историческое отступление)
22. Оптимистический и реалистический прогноз (шутка)
ПРИЛОЖЕНИЕ. Уместное дополнение – о сверхвнушаемости (что такое гипноз)
Введение. О чём эта статья
Хотя статья относится к научно-популярному жанру, однако в ней содержится попытка рассмотреть серьёзную проблему связи психики человека с физиологическим, а также социальным уровнями деятельности его мозга.
Речь пойдёт о влиянии на поведение человека врожденных биологических инстинктов, которые руководят поведением животных и которые общи у них и у людей. Здесь будет говориться и о том, чем принципиально человек отличается от животного мира, то есть о сознании и речи (которых нет у животных) и о том, как неосознаваемые биологические инстинкты, с одной стороны, и сознание, с другой, взаимодействуют друг с другом, какое они оказывают друг на друга влияние.
1. Кому эта статья может показаться интересной, а может быть и полезной
Она может привлечь внимание широкого круга читателей, интересующихся вопросами психологии человека. Она поможет читателям лучше понимать себя и окружающих, то есть различать поступки рациональные, ведущие к достижению целей своих и других людей, различая те, которые обусловлены бессознательными биологическими мотивациями и действиями разумными, ведущими к достижению осмысленных, действительно нужных ему результатов. Она поможет ему разгадывать и разоблачать в самом себе защитные «обманы сознания» (о которых будет говориться в статье), и отличать то, что ему действительно нужно, от того, к чему его «тянет». Иначе говоря, он сумеет более рационально выстраивать свою иерархию ценностей и целей и тем самым избегать ошибочных решений, а, стало быть, и легче достигать успеха.
Статья может заинтересовать студентов психологических факультетов, а также педагогов и социологов, изучающих психологию масс и их лидеров.
Те, кто интересуется загадочными явлениями в человеческой психике, могут узнать в ней о таком явлении как гипноз, о котором слышали все (но никто не знает, что это такое ).
Ознакомившись с разделом о внушаемости как естественном, хотя и неосознаваемом, свойстве человеческой психики, читатель сумеет уменьшить его влияние на собственные решения и поступки, избежав воздействия на них суггестии «общего мнения» и советов так называемых «авторитетов», мнения которых могут не соответствовать личным склонностям и способностям индивида.
О базисных (первичных) инстинктах
Человек выделился из животного царства, но не отделился от него вовсе. Всё то, что свойственно животным, особенно высшим млекопитающим, и даже кое-что из того, что присуще стоящим на более низком эволюционном уровне, заложено в человеке.
Человек отличается от животных (высших) не тем, чего у них нет, а тем, что, в отличие от животных, у него есть. Но сейчас речь пойдёт о тех, общих и для человека и для животных, системах и механизмах, которые определяют поведение тех и других.
Поведение животных определяется, в основном, врождёнными инстинктами и, отчасти, так называемым «импринтингом» («впечатанными» с раннего возраста впечатлениями, а также обучением в течение жизни, но лишь в тех пределах, которые допускает биологическое устройство их нервной системы).
Каковы же эти биологически обусловленные инстинкты животных?
Здесь не будет идти речь о так называемых витальных инстинктах, обусловливающих чисто биологическое существование индивидуального организма. (это потребность в пище, воде, температуре окружающей среды и т.п.).
Первичный признак всего живого, кроме метаболизма, – это свойство быть ориентированным в окружающей среде.
Под ориентированностью здесь будет подразумеваться отграниченность живого организма от среды обитания, наряду с постоянным контактом с ней. Смысл и цель этого контакта – получение из окружающей среды того, что необходимо организму для поддержания своего существования. Этому служит способность движения организмов к источникам необходимого для жизни и для избегания всего вредоносного.
Так, растение в процессе роста ориентировано по отношению к почве и к источнику света. Одноклеточные существа (например, амеба) отгорожены мембраной от среды обитания, из которой они поглощают необходимые для жизнедеятельности вещества и в которую выделяют отработанные ими продукты метаболизма. Одновременно, благодаря физико-химическим процессам в мембране, эти существа производят движения, направленные на приближение к благоприятным участкам среды и отдаление от вредоносных (например, от участков с неблагоприятной кислотностью).
Ориентированность в таком понимании и определении совпадает с понятием биологической жизни. Она проявляется в разных формах на всех ступенях биологической эволюции. На тех из них, когда появляется нервная система (включая человека), это свойство приобретает характер инстинкта – стремления к благоприятному (полезному) и избегания всего неприятного (опасного).
У животных – у всех – существует инстинктивная потребность быть ориентированными на местности.
На территории, на которой обитает животное, оно опирается на ряд ориентиров (предметы ландшафта).
Для животных, ведущих одиночный или семейный образ жизни, главным ориентиром является их жилище (гнездо, нора). У людей их жилище также является одной из самых значимых в их системе ценностей (особенно выражена привязанность к нему у женщин: они тщательно ухаживают за своим домом, приводя его «в порядок» и стараясь сделать его как можно более удобным, – проявление «инстинкта гнезда», весьма характерного для гнездовых птиц).
У животных, ведущих коллективный (стадный или стайный) образ жизни, существует необходимость ориентироваться в сообществе. Это проявляется в виде потребности в социальном «порядке». Он формируется и поддерживается иерархической, лестнично-ступенчатой стратификацией сообщества – от социально высших до социально низших особей (от Альфы до Омеги).
У таких животных существуют два противоположных стремления – к «сопричастию» к группе (стаду) и к отделённости от других сообществ того же вида. Различные группы и стада не смешиваются друг с другом. В то же время отдельные особи в каждом сообществе инстинктивно стремятся к более или менее близкому контакту с другими его членами, к скоплению в стада (однако до определенного размера). В ситуации опасности они обычно не разбегаются, не рассеиваются (хотя иногда бывает и так), но чаще собираются ещё теснее. Видимо, при скоплении в стаде, у них, как и у людей, оценка своей силы сопряжена с оценкой размера своего сообщества. Кроме того, в массе отдельные особи (а у людей индивиды) «деиндивидуализируются» и чувствуют себя в большей безопасности. Чувство опасности как бы «растворяется» в массе. То же происходит и у человека в толпе.
Этологи часто наблюдают в сообществах животных избирательно тесные контакты друг с другом некоторых его членов своего или противоположного пола («дружба»). То же наблюдается у некоторых животных, живущих малыми группами, например, у обезьян. Для них характерно особое стремление к телесным контактам: поглаживание друг друга, объятия, взаимное копание в шерсти как проявление особой эмоциональной близости.
Хищным плотоядным животным свойственно инстинктивное поедание особей не своего, а иного вида. Они по каким-то неведомым нам, несомненно, генетическим, механизмам не охотятся на животных своего вида и не питаются ими. Исключением в этом отношении являются крысы, которые, собираясь в стаи, также по неизвестным нам признакам, воюют с другими стаями, и эти войны сопровождаются своеобразным крысиным каннибализмом.
Это различение своих и чужих, по-видимому, имеющее инстинктивную природу, сохранилось и в человечестве в форме ксенофобии.
У всех животных ярко выражена забота о потомстве. Это именно биологический родительский инстинкт, так как у животных, конечно, нет рационального понимания кровной связи с детёнышами.
Животным присущ инстинкт «доминирования» – стремление к превосходству над более слабыми особями. Иерархическая организация в группах животных складывается спонтанно в процессе «выяснения отношений» – в играх, схватках, конкуренции за самку, за первенство при разделе добычи, а также в способности мгновенно ориентироваться при изменении ситуации и принимать нестандартные решения и т.п. Победитель в этих соревнованиях (особь «Альфа») становится вожаком, главным ориентиром и «законодателем» для группы (стаи, стада).
Эволюционно-биологическая роль инстинкта доминирования у животных заключается в том, что он способствует выживанию наиболее сильных особей и, тем самым, наследственной передаче потомству своих свойств, а стало быть, содействует сохранению вида.
Людям также свойствен инстинкт доминирования (если он у них не подавлен и не вытеснен). Он является одним из самых сильных стимулов в их жизни. Однако у людей он проявляется в иных, чем у животных, формах.
В отличие от животных, в человеческом обществе инстинкт доминирования преобразован в стремление к ощущению своей значимости и к демонстрированию перед другими своего превосходства. Это превосходство может проявляться в самых разных отношениях: например, в воинских подвигах, но также и в превосходстве своей «святости», религиозном подвижничестве (аскетизм, «столпничество», ношение вериг, отшельничество и т.п.). У большинства людей оно заключается в стремлении к власти (доминирование в чистом виде), к богатству (это и влиятельность, и власть) к повышению своего социального статуса (карьера), к славе (всеобщему признанию своих достоинств и своей значимости), к успеху в избранной сфере деятельности (это и наука, и искусство, и бизнес, и спорт и всё другое).
Инстинкт доминирования часто проявляется и во внешнем поведении человека, достигшего более или менее высоких ступеней в социальной иерархии: высокомерие, чванливость, хвастливость. Такие люди часто неосознанно стремятся принизить (чтобы самим как бы быть выше) окружающих, особенно подчинённых им и зависимым от них. Им импонирует демонстрирование и подчеркивание этими людьми своей приниженности и зависимости: поклоны (как бы уменьшение ими их роста), лесть и т.п.
У некоторых духовно более развитых людей (их меньше) потребность в ощущении своей значимости преобразуется не в стремление к доминированию, а в чувство удовлетворения от сознания своего нравственного превосходства над другими людьми (которых они обычно оценивают невысоко из-за их нравственных несовершенств). У таких людей это проявляется в потребности в самоуважении, то есть в высокой самооценке, которая осознаётся как чувство собственного достоинства. Оно основывается на неосознаваемом стремлении человека отмежевываться от своей животной ипостаси с присущими ей биологическими инстинктами и влечениями.
У людей этого психологического типа существует иерархически выстроенная система внутренних критериев своей ценности. В идеале такая система осуждает трусость – неспособность преодолеть инстинктивный страх (физиологически обусловленная эмоция – см. ниже), предпочтение своих личных интересов в ущерб интересам других (прежде всего, близких людей). Она одобряет неучастие в «борьбе за первенство при разделе добычи» (отказ от животного инстинкта хищника), самоотверженность вплоть до самопожертвования при защите высших в своей внутренней системе ценностей – родных, друзей, идей. Погрешности в соблюдении каких-то ступеней в этой ценностной иерархии снижает у человека самооценку и является серьёзной психической травмой, порой тяжелой (тип джентльмена, интеллигента).
Наряду с людьми, в характере которых выражено стремление к занятию наиболее высокого статуса в социальной иерархии, у большей части социума преобладает потребность в безопасности, покое и отвращение к риску. Такие люди хотят «знать своё место» в обществе, смиряясь со своим невысоким рангом в нём. Потребность в ощущении своей значимости они удовлетворяют в идентификации себя с большинством, с массой (например, с толпой болельщиков на стадионе), с партиями, группами, охваченными какой-то идеей (религией, нацией, государством и т.п.). Они охотно участвуют в широких общественных движениях, в демонстрациях, бунтах, революциях, отождествляя себя с этой массой, растворяясь (деиндивидуализируясь) вследствие утраты при этом чувства опасности (как об этом говорилось выше).
Иногда события выталкивают их в вожаки этих движений, и тогда у них в полной мере оживляются подавленные прежде потребности в повышении своего социального статуса (при свойственной им недальновидности и безответственности за судьбы – и свою, и этого движения).
Любая нравственная ценностная система служит самоидентификации человеком себя именно как человека (не животного!), однако глубинные корни её лежат в биологических инстинктах (о них будет обстоятельней рассказано ниже).
Следует заметить, что инстинкт доминирования свойствен не только особям мужского, но и женского пола (и у человека, и у животных). Так, в сообществах животных самки разнятся по рангам, а у некоторых видов самки становятся главными в группе или стае (например, у гиен, иногда у высших обезьян).
Аналогичное стремление к доминированию имеет место и в человеческих коллективах. Так, в полигамных семьях существует «старшая жена». Известно соперничество между женщинами в различных отношениях (но чаще всего за первенство в своей привлекательности). С расширением женской эмансипации стремление к доминированию проявляется у женщин и в деловой, и в политической сферах общественной жизни.
Все инстинкты (и инстинкт ориентировки также), как было сказано, направлены на сохранение жизни особи (индивида) и продолжение вида. Это осуществляется посредством механизмов, побуждающих организм избегать всего вредоносного, неприятного, то есть потенциально опасного, стремиться к комфортному, стабильному, а у высоко развитых животных – к приятному, спокойному состоянию. Для различения того и другого в мозгу животных, включая человека, в процессе эволюции сформировался особый физиологический аппарат общей мотивации. В нём оценивается характер импульсации, поступающей от нервной системы всего организма. Этот аппарат придаёт ей тот или иной эмоционально-чувственный знак. Он придаётся в так называемых ЦЕНТРАХ УДОВОЛЬСТВИЯ – ощущение комфорта, безопасности (ЦУ) и ЦЕНТРАХ СТРАДАНИЯ (голод, боль, страх и т.п. (ЦС). Из этих центров посылаются сигналы в двигательные подкорковые структуры и в кору головного мозга, где формируется соответствующее поведение – влечение или избегание. Возникающие эмоции служат подкреплением – положительным или отрицательным – целенаправленным действиям животного. Подкреплением, сопровождающимся положительными эмоциями, могут быть любые процессы в организме, которые либо повышают активность ЦУ, либо снижают активность ЦС.
Аппарат общей мотивации тесно связан с деятельностью центров, регулирующих витальные потребности. Таким образом, удовлетворение какой-либо из них сопровождается активацией ЦУ, а восприятие биологически вредных стимулов активирует деятельность ЦС.
Вместе с тем, существование специального аппарата мотивации обусловливает принципиальную возможность его функционирования и вне связи с деятельностью центров специфических (то есть витальных) потребностей. Это может иметь место в ситуациях полного удовлетворения этих потребностей и в условиях надёжной безопасности организма. Тогда прекращается поступление активирующей импульсации в соответствующие центры (ЦУ). При этом данные системы, по существу, окажутся в ситуации так называемой сенсорной депривации, то есть лишенными притока к ним активирующей импульсации. Если для животных такие условия не являются типичными, то для человека, обитающего в созданной им искусственной среде и не занятого постоянно деятельностью по обеспечению удовлетворения первичных потребностей и безопасности, они составляют скорее правило, чем исключение. Ниже мы проследим, какие последствия может иметь сенсорная депривация мотивационных систем со стороны центров витальных потребностей. Однако сначала следует рассмотреть, как проявляется изолированная деятельность ЦУ и ЦС, в чём заключается «чистое наслаждение» и «чистое страдание», когда они не окрашены влиянием конкретных обстоятельств, вызвавших их. Ответы на эти вопросы можно получить из двух источников.
Эмоциональные нарушения, выражающиеся в повышенном настроении – от эйфории до так называемой гипертимии, – можно наблюдать при циклотимии (циклических повышениях настроения) во время гипоманиакальных (эйфорических) фаз, при употреблении наркотиков. При этом испытываемое удовольствие не связано с удовлетворением никаких витальных потребностей.
Другим источником сведений о сущности «чистых» положительных эмоциональных переживаний являются результаты наблюдений, полученные при некоторых нейрохирургических операциях, при которых производилась стимуляция различных подкорковых структур мозга у человека. Ощущения эмоционально-положительного тона выражались у людей при такой стимуляции либо в повышенном уровне бодрствования, либо, напротив, лёгкой эйфории, доброжелательности к окружающим. Иногда при такой стимуляции на фоне повышенного настроения возникало сексуальное возбуждение.
Эмоциональные переживания отрицательного тона, возникавшие при стимуляции некоторых мозговых структур, проявлялись в ощущении внутреннего напряжения, в безотчётной тревоге, страхе. Иногда возникали чувства подозрительности, враждебности, гнева, ярости по отношению к окружающим.
К врачам нередко обращаются физически и психически совершенно здоровые люди, у которых время от времени безо всяких причин и поводов возникают приступы страха, доходящего до паники, с ощущением близкой смерти («вот сейчас я умру»). И, хотя эти люди на своём опыте и из объяснений врачей знают, что такие приступы – проявление спонтанного возбуждения центров страха и вегетативных центров, во время очередного приступа описанные страхи возникают вновь вопреки их знанию, что их жизни ничто не угрожает.
Итак, изложенные выше данные свидетельствуют о том, что в мозгу существуют две нейрональные системы, специальная функция которых заключается в придании положительного или отрицательного знаков нервным процессам, протекающим в мозгу и сопровождающим жизнедеятельность и поведение организма. Рассмотрим физиологические аспекты деятельности этих систем и возможные последствия их сенсорной депривации (сенсорного « голодания»).
Являясь нейрональными образованиями, обе мотивационные системы должны фунционировать согласно, по крайней мере, самым общим и основным законам деятельности нервных элементов вообще. Одним из таких наиболее фундаментальных свойств нейронов является их возбудимость. Она заключается в том, что в результате спонтанной деятельности внутриклеточных физико-химических механизмов, нервные клетки постоянно вырабатывают энергию, которая аккумулируется в виде разности электрических потенциалов между внутренней и наружной поверхностями мембраны клетки (состояние деполяризации нейрона). Эта энергия высвобождается в виде нервного импульса, когда деполяризация нейрона достигает определенной критической величины, которой измеряется порог возбудимости нейрона. В работающем нейроне дополнительная энергия, деполяризирующая его до порогового уровня, доставляется по нервным проводникам в виде нервного импульса, являющегося для данного нейрона разрешающим раздражителем. При отсутствии внешнего раздражителя, как показывают экспериментальные данные, нейроны время от времени разряжаются спонтанно.
В нервной системе целенаправленное распределение потока импульсации к пунктам назначения обусловливается наличием аппарата фильтрации, пропускающим закодированную в импульсах информацию соответственно её назначению, к тем или иным центрам мозга. Однако, как показывают физиологические исследования, при снижении порога возбудимости нейронов мозговых центров до субпорогового уровня, создаваемого их спонтанной импульсацией (см. выше), они могут реагировать разрядами на стимулы иной, чуждой им модальности, «привлекая» к себе импульсы, предназначенные для других функциональных систем. Таким образом, они становятся доминантными очагами. Такое состояние повышенной возбудимости, как было сказано, может возникать в нейронах вследствие спонтанно увеличивающейся деполяризации их мембран до критического уровня при отсутствии адекватных внешних импульсов, которые могли бы высвободить накопившуюся в этих нейронах энергию.
Проявления вышеупомянутых следствий сенсорной депривации нейронов можно наблюдать в особых условиях у людей. Так, по-видимому, именно спонтанной импульсацией депривированных нейронов перцептивных (воспринимающих) систем обусловливаются такие явления, как зрительные галлюцинации Шарля Бонэ у слепых, слуховые галлюцинации у глухих, фантомные ощущения ампутированных конечностей и т.п.
Известно, что лабораторные обезьяны любят зрительное разнообразие, в частности, рассматривать цветные слайды. И, чем дольше их держали под непрозрачным колпаком, тем больше они тратили усилий, чтобы добиться возможности делать это.
Однако в аспекте настоящего изложения наиболее интересен вопрос о том, какие последствия может иметь сенсорная депривация систем общей мотивации, то есть ЦУ и ЦС у человека.
Что касается ЦУ, очевидно, что при удовлетворении витальных потребностей эта система, не получая импульсации со стороны заторможенных («сытых») центров соответствующих потребностей, должна оказаться в состоянии сенсорного голодания с вытекающим отсюда снижением порога возбудимости своих нейронов. Такое состояние является характерным для человека в обычных, комфортных условиях жизни.
Согласно теории Тинбергена (выдвинутой им для объяснения поведения животных, но применимой и к человеку), в нервных центрах происходит накопление энергии в виде деполяризации нейронов до тех пор, пока эта энергия не будет высвобождена разрешающим импульсом от объекта-цели, то есть вознаграждением. Если такого импульса не поступает, то может (по Тинбергену – у животного) возникнуть искаженная или неполная форма реакции, когда мотивационная энергия «пробивает» себе путь – так называемые реакции «заполняющей» деятельности.
Однако деятельность человека (здесь мы несколько забегаем вперёд в нашем изложении), если даже она по своему физиологическому механизму является «заполняющей», всё же не может быть бессмысленной. Это обусловлено тем, что сформировавшиеся в эволюции разум, сознание и потребность в смысле являются высшими функциями мозга по отношению к эволюционно более древним. Она играет в психике интегрирующую роль, подчиняя поведение человека так называемому закону смысла. Это фундаментальный закон человеческой психики (о нём будет идти речь ниже). Поэтому у человека (в норме) спонтанно возникающее влечение к эмоционально-положительным переживаниям может быть реализовано, в основном, в форме стремления к достижению цели, то есть как имеющее смысл.
Можно думать, что состояние сенсорного голодания ЦУ, сопровождающееся спонтанным повышением возбудимости нейронов этой системы, порождает у человека поиск внутренней модели такой ситуации, в которой может быть получена адекватная реальная стимуляция данной системы («мечты»). Предвкушение реализации этой модели психологически ощущается как предвкушение «счастья». Хотя это переживание, обусловленное депривацией нейронов ЦУ, является, в сущности, психологическим фантомом, тем не менее, оно служит сильным стимулом для принятия деятельности, направленной на реализацию этой модели. Она, эта модель (мечта), приобретает доминантное значение и становится целью.
Таким образом, наличие аккумулированной энергии, проявляющейся в виде потребности в положительных эмоциональных переживаниях, является, как можно полагать, одним из неосознаваемых мотивационных факторов, побуждающих человека ставить перед собой цели для того, чтобы получить такие переживания при их достижении.
Хотя, как было сказано, стремление ставить перед собой цели в какой-то степени обусловлено у человека факторами биологическими, однако целью для него может стать только то, что в соответствии с его представлениями имеет характер ценности. Поэтому выбор целей человеком отнюдь не случаен и, наряду с его личностными чертами (его интеллектуальной развитостью, уровнем сознания, нравственными критериями и др.), определяется факторами социальными.
Что касается системы негативной мотивации, ЦС, то ход изложенных рассуждений приводит к заключению, что при отсутствии адекватной импульсации, несущей информацию, например, о голоде, жажде или об опасности, эта система также должна оказываться в состоянии сенсорной депривации со всеми вытекающими отсюда последствиями: её нейроны, не получая разрешающих раздражений извне или от организма о его витальных потребностях, должны спонтанно разряжаться, генерируя импульсы, которые формируют отрицательные эмоции.
Более или менее длительное пребывание этой системы в состоянии сенсорного голодания должно порождать потребность в получении какого-то оптимума адекватных раздражений. Говоря иными словами, следует придти к парадоксальному, на первый взгляд, заключению о том, что сенсорная депривация ЦС порождает стремление к отрицательным эмоциям, то есть к тревогам, страху и т.д.. то есть к страданию.
Здесь, однако, напрашивается вопрос: имеют ли место подобные явления в реальности?
Начнём с тех случаев, когда ситуации сенсорной депривации ЦС создавались в заданных стандартизированных условиях и наблюдались психологами и врачами. Речь идёт об исследованиях, проводившихся на здоровых молодых людях в сурдокамере при подготовке космонавтов. В этих экспериментах исследуемые лица находились в условиях, обеспечивающих им удовлетворение основных витальных потребностей, безопасность и неизменность их судьбы на определённое время.
Наиболее ранние и общие изменения состояния исследуемых лиц в этих экспериментах заключались в эмоциональных расстройствах – в угнетённом настроении, тревожности, доходившей иногда до паники, причём, эти состояния самими исследуемыми обычно расценивались как иррациональные, непонятные для них самих.
Согласно высказываемым предположениям, возникновение таких состояний обусловливается спонтанной импульсацией сенсорно депривированными нейронами ЦС.
Явления немотивированной тревоги, которые можно объяснить теми же механизмами, нередко наблюдаются в обычной жизни, когда у человека на фоне объективно благополучного периода в его жизни возникает смутное необъяснимое беспокойство. За отсутствием реальных причин для этого и вследствие неосознаваемой обработки сознанием (рационализации) это беспокойство проецируется на будущее в виде тревоги за свою дальнейшую судьбу, за своё здоровье, за здоровье близких и т.п. При этом маловероятные возможные случайности субъективно оцениваются как весьма вероятные (нарушения «вероятностного прогнозирования», по И.М.Фейгенбергу, которое также, по-видимому, является физиологически-инстинктивным свойством психики).
Из житейских (а психиатрам – из клинических) наблюдений известно, что иногда после резкого окончания периода длительных неприятностей вместо ожидаемого облегчения возникает неожиданное и непонятное чувство тревоги со сниженным настроением, раздражительностью, взрывчатостью по незначительным поводам. Распространенное объяснение таких состояний «истощением» нервной системы в результате её «перегрузки» мало что объясняет: неясно, что, собственно, «истощается», в чём заключается это истощение и почему оно наступает именно после окончания трудностей.
Представляется более рациональным иное объяснение таких явлений. Можно предполагать, что описанные состояния возникают вследствие усиления импульсации нейронов ЦС, оказавшихся при изменившихся (к лучшему!) условиях в состоянии относительного (по сравнению с предшествующими, худшими, обстоятельствами) сенсорного голодания. При этом нужно иметь в виду, что они были сенсибилизированы в период трудной до этого ситуации.
Сенсибилизация (повышение чувствительности) ЦС может создаваться двумя физиологическими механизмами, возможно, действующими одновременно.
Один из них – это последовательная индукция, в силу которой нейроны ЦС после завершения интенсивной деятельности ещё некоторое время остаются повышенно возбудимыми.
Другой механизм может заключаться в том, что активирующиеся в период трудной ситуации ЦС запускают в действие стрессорный аппарат. Стрессорное состояние, обычное при психических нагрузках, сопровождается выбросом в кровь стрессорных гормонов, которые обладают так называемым пермиссивным действием.
Оно заключается в усилении активности медиаторов нервной системы и, следовательно, в повышении чувствительности к ним нейронов. Особенно ярко оно выражено в структурах гипоталамо-лимбической области мозга, где преимущественно и расположены нейроны систем общей мотивации. По прошествии стрессорной ситуации содержание стрессорных гормонов в организме может еще некоторое время оставаться повышенным, обусловливая этим повышенную возбудимость нервной системы, в частности (а может быть, и в особенности), нейронов ЦС. Здесь, кстати сказать, заложена возможность образования порочного круга: повышенно возбудимые стрессорными гормонами нейроны ЦС продолжают поддерживать стрессовое состояние. Тем самым они стимулируют дальнейший выброс сенсибилизирующих их гормонов, замыкая таким образом круг самоподдерживающегося патологического процесса – протрагированного невроза.
Что касается упомянутых выше проявлений невротического состояния в виде повышения взрывчатости людей, страдающих неврозом, то такие реакции можно расценивать как разновидность «заполняющей деятельности», при которой происходит неосознанный поиск разрешающих стимулов для высвобождения энергии, накопленной в относительно депривированных нейронах, где эти стимулы обретаются посредством бессознательной провокации конфликтных ситуаций. Сходный механизм, похоже, определяет поведение избалованного ребёнка
Итак, как показывают приведённые примеры, нейроны ЦС, лишенные адекватной стимуляции, то есть в отсутствие безусловно отрицательных внешних воздействий, способны продуцировать эмоционально–негативные переживания, причина которых остаётся для субъекта неосознанной. А возможно ли, чтобы вследствие сенсорной депривации ЦС возникало влечение к неприятным переживаниям? Для решения этого вопроса обратимся к так называемому «исследовательскому» поведению животных. Оно заключается в стремлении животного ознакомиться с обстановкой, в которой они вдруг оказалось (это проявление фундаментальной потребности в ориентировке). Чтобы пройти лабиринт, содержащий разнообразные интересные (новые) для крыс предметы, они преодолевают серьёзные затруднения, например, перебегают решетчатый проволочный пол, к которому подведен электрический ток.
Это поведение не связано с пищедобывательной деятельностью, так как оно проявляется только при том, что животные сыты: голод, напротив, уменьшает исследовательскую активность.
Хотя фактор новизны ситуации во многом определяет исследовательскую активность животных, однако исследовательское поведение в значительной мере перекрывается страхом, возможно, потому, что новизна и страх сопряжены друг с другом ориентировочной реакцией. Некоторые ученые даже предполагают, что крысы исследуют те или иные ситуации именно потому, что они вызывают слабый страх. Эти ученые утверждают, что исследовательское поведение более тесно коррелирует со страхом, чем с новизной. По-видимому, всё же справедливо то мнение, что относительно небольшая новизна окружающей среды вызывает у животных исследовательское поведение, а более значительная – страх.
Можно предположить, что непосредственным физиологическим механизмом, обусловливающим у животных влечение к страху, является поиск оптимальной стимуляции депривированной (в комфортных условиях сытости) системы негативных мотиваций – ЦС.
Существует ли, однако, влечение к отрицательным эмоциям, в частности, к страху у человека?
Во многих случаях поведение человека бывает таково, что с внешней стороны его невозможно объяснить ничем, кроме как интенсивным влечением к опасности. Вспомним так называемую «русскую («американскую») рулетку», когда человек нажимает на спусковой крючок заряженного одним патроном револьвера с целью «испытать судьбу»: будет выстрел или нет? Вспомним завзятых дуэлянтов минувших времён и скандалистов (и террористов) времён нынешних, средневековых рыцарей, блуждавших по Европе в поисках турниров, на которых они бились «острым концом копья», то есть насмерть. Вспомним азартных игроков всех времён и народов, ставивших на кости или на карту всё своё состояние. Вспомним различных авантюристов, предводителей конквистадоров и кондотьеров, а также добровольных гладиаторов Древнего Рима – выходцев из привилегированных сословий патрициев и всадников. Вспомним путешественников – землепроходцев прошлых времён и путешественников – одиночек, пересекающих на лодках океаны в наши дни. Вспомним альпинистов, слаломистов и автогонщиков. При этом отметим три обстоятельства.
Во-первых, то, что всё это были люди достаточно материально обеспеченные, во всяком случае настолько, чтобы не испытывать необходимость повседневными, тем более, связанными с риском, усилиями по обеспечению своего существования на ближайшее будущее.
Во-вторых, те, кто затевают рискованные предприятия, делают это не в тоске и страхе, а охотно и радостно. Их сопряженные с опасностью действия доставляют им удовольствие.
В-третьих, люди, идущие на риск, не считают причиной своих поступков стремление к опасности. Напротив, они рассматривают риск как препятствие, осложняющее достижение ими целей, которые они ставят перед собой: доказательство правильности своей гипотезы у фаталиста, «охрана чести» у бретёра, желание прославиться рекордом и любознательность у путешественников, надежда на обогащение у игроков и у авантюристов, а также и у криминальных лиц (один киноперсонаж – уголовник в известном фильме признаётся: «для меня жизнь без риска всё равно, что суп без соли».
Что касается первого обстоятельства, то уже обсуждалась роль комфортных условий в создании сенсорного голодания ЦС.
Более детального рассмотрения требует то парадоксальное обстоятельство, что биологически отрицательная ситуация опасности может вызывать положительные эмоции.
Выше объяснялось данное явление тем, что депривация ЦС может возникнуть только при депривации центров положительных эмоций (ЦУ), обусловленной удовлетворением витальных потребностей – ведь высокая степень их неудовлетворённости, являясь страданием, активирует ЦС. В комфортных условиях обеспечить приток разрешающих импульсов в депривированную систему положительных мотиваций (ЦУ) можно единственно только путём сенсибилизации нейронов этой системы. Она может быть достигнута посредством нескольких механизмов.
Так, резкое снижение активности ЦС (контрастная смена трудной ситуации на комфортную, например, внезапная смена опасности или психологического напряжения) по физиологическому закону «антагонистической индукции» может вызвать повышение активности ЦУ вплоть до возникновения выраженной эйфории и даже гипоманиакального состояния. Такие явления возникали у солдат, вышедших из напряженного боя и смертельной опасности. В мирной жизни такие реакции часто наблюдаются у игроков футбольных команд после забития гола в ворота команды противника.
Далее, если возбудимость ЦУ достаточно высока (а это может быть обусловлено конституциональными особенностями личности – «неунывающий оптимист»), то импульсы, которые по своей модальности адресованы к ЦС, могут «затекать» в нейроны депривированной, и потому особо возбудимой, системы ЦУ, вследствие этого создавая эмоционально положительное восприятие («радостная взвинченность», «нервный смех») негативной ситуации.
Наконец, такому восприятию может содействовать то, что в психологически трудной ситуации (например, при опасности) в кровь выбрасывается повышенное количество гормонов коры надпочечников. Гормоны такого типа, в частности, адреналин, сенсибилизируют нервные клетки, в том числе, и нейроны ЦУ. Возможно, стрессорные гормоны повышают возбудимость нейронов ЦУ до такой степени, что они становятся способными реагировать и на неадекватные для них негативные раздражители, а может быть, сами спонтанно начинают генерировать нервные импульсы. Вследствие этого отрицательная ситуация сопровождается возникновением положительных эмоций.
Таким образом, нужно отметить, что стремление к активации ЦС («поиск неприятностей») обусловливается, в конечном счёте, стремлением активировать ЦУ, то есть стремлением к получению удовольствия. Как следует из этого, в комфортных, не экстремальных, условиях жизни обе мотивационные системы, противоположные по своему биологическому знаку, действуют синергично (однонаправленно). При этом система негативных мотиваций (ЦС) играет подчинённую роль и «работает» на систему положительных мотиваций (ЦУ). Доминирующая роль системы положительных мотиваций во взаимодействии обеих систем в физиологическом плане, по-видимому, обусловливается их более сильным интегрирующим влиянием на поведение животных, более низким порогом её возбудимости, а анатомически – большей её обширностью в мозгу по сравнению с нейронами ЦС.
Потребности, порождаемые депривированными нейронами обеих мотивационных систем, по-видимому, отражают более общий биологический закон, согласно которому каждая функциональная система требует себе деятельности, порождая соответствующие потребности. В силу этого каждая возникающая в эволюции новая система порождает новые потребности у вида.
Можно думать, что стремление к оптимальной стимуляции системы негативных мотиваций (в сочетании с деятельностью системы положительных мотиваций ) является одним из мощных стимулов, определяющих поведение человека.
Мотивации, порождаемые сенсорной депривацией обеих систем, обладают рядом особенностей. Они характерны именно для человека, поскольку он живёт в созданной им относительно комфортной среде, обусловливающей депривацию ЦС. Данные мотивации (как и мотивации, вызванные депривацией ЦУ) не удовлетворимы по своей физиологической природе. Если депривация ЦУ создаёт у человека вечную неудовлетворённость достигнутым, то сенсорное голодание ЦС обеспечивает эту неудовлетворённость способностью к дерзанию, к риску, то есть мужеством. Однако эти биолого-психологические качества сами по себе не имеют морального и социального знака. Этот знак определяется социальными факторами.
Поскольку влечение к стимуляции центров «страданий» (ЦС) антибиологично, не имеет самостоятельного подкрепления, специфической формы реализации и находится в противоречии с «потребностью в смысле», то оно как таковое не осознаётся, а возникает в сознании только за фасадом положительных влечений (рационализируется). Хотя формы реализации этих влечений определяются социальными факторами, однако некоторая предрасположенность к принятию того или иного смыслового содержания, к «стилю» реализации подобных влечений в определенной мере зависит от конституционально-физиологических особенностей индивида.
Итак, биологическое назначение систем положительных и отрицательных мотиваций заключаются в том, чтобы способствовать пребыванию животных в пределах биологического гомеостаза (равновесия). У человека эти системы приобретают парадоксальную, специфическую именно для него функцию. Сохраняя свою роль в качестве источников мотивационной энергии, они при своём совместном функционировании как бы противодействуют инстинкту «порядка», обусловливая периодически возникающую у человека потребность в нарушении порядка. Эти две сосуществующие и перемежающие друг друга потребности – в «порядке» (безопасности) и в «беспорядке» (риске) – представляют собой как бы релеподобную систему, с закономерной периодичностью отклоняющую человека от некоего «нулевого» эмоционального состояния. Но вместе с тем они и ограничивают размах этих отклонений пределами гомеостаза. Такой механизм обеспечивает постоянную активность человека в любых социальных условиях. Деятельность именно этих систем приводит его к постановке целей, далеко выходящих за рамки не только биологических, но и вообще конкретно-практических нужд.
( О центрах агрессии) Как говорилось выше (и будет отмечаться потом), возникшие в эволюции функциональные системы, служа организму своей функцией, одновременно требуют реализации этой своей функции. Таким образом, они могут порождать новые потребности, которые, в свою очередь, способны модифицировать поведение организма. Так, у животных известны такие формы поведения, которые не вызваны реальными жизненными потребностями, а с той или иной периодичностью проявляются без адекватных для этого причин. Примером этому служит охотничье поведение животных в условиях их полной сытости.
Этологами детально изучено так называемое агрессивное поведение животных в условиях полной сытости. Установлено, в частности, что у различных видов животных время от времени спонтанно возникает повышенная агрессивность, которая разрешается в стычках по таким поводам и в отношении таких объектов, которые в другое время не провоцируют нападений. Так, петух, при отсутствии конкурента (соперника), время от времени начинает сражаться со своим хвостом. К.Лоренц, используя представления Тинбергена, объясняет спонтанные вспышки агрессивности накоплением мотивационной энергии в «центрах агрессии».
Действительно, у млекопитающих, в том числе у человека, в области структур лимбической системы мозга обнаружен ряд пунктов, стимуляция которых электрическим током вызывает агрессивно-оборонительное поведение, а у людей, по их самоотчётам, – беспричинные эмоции неприязни, враждебности, злобы по отношению к окружающим. Предполагается, что эти пункты являются элементами специальной анатомо-функциональной системы, генерирующей агрессивно-оборонительное поведение.
Формирование в эволюции такого типа реакций и самой системы, генерирующей их, обусловлено положительно-биологической ролью соответствующего поведения. Оно направлено на выживание особи в процессе внутривидовой борьбы и обеспечивает более сильному животному преимущество в воспроизводстве потомства перед более слабым. Однако существование таких систем (как это было описано в отношении систем общей мотивации) обусловливает возможность их функционирования и вне связи с ситуациями опасности или конкуренции, требующих их активности. Описанные выше нейрофизиологические механизмы могут лежать в основе спонтанного агрессивного поведения животных, которое проявляется в периодических, не обусловленных реальными жизненными интересами животных, стычках между особями одного вида.
Такое поведение могло бы нанести серьёзный ущерб виду. Однако у животных существуют выработавшиеся в эволюции механизмы, которые предотвращают драматические последствия таких действий. К ним относятся так называемые «позы покорности»» (когда побеждённое животное ложится на спину, подставляя победителю свои самые уязвимые места – горло или живот). Эти позы мгновенно блокируют агрессию. Другое защитное при агрессии поведение – это переадресовка агрессии на другую, более слабую особь, а также незавершенные неполные её проявления, носящие символически-знаковый характер и разряжающие собственную агрессивность.
У человека также существуют физиологические системы, генерирующие злобные (агрессивные) эмоции, и эти системы, в соответствии с описанными нейрофизиологическими механизмами, очевидно, также способны к спонтанному возбуждению.
Проявления неадекватных эмоций раздражения, злобы, гнева, ярости достаточно часто наблюдаются в жизни и хорошо известны, чтобы требовались доказательства их существования. Однако у человека отсутствуют или, по крайней мере, недостаточно эффективно действуют механизмы блокады агрессии (склонение головы, сложенные в мольбе руки, коленопреклонение). К.Лоренц объясняет это тем, что человек от природы не является сильно вооруженным хищником (теперь он достаточно вооружен, но эволюция не уделила внимания выработке у него механизмов блокады агрессии).
Тем не менее, спонтанно возникающая у человека агрессивность проявляется отнюдь не беспорядочно, а регулируется механизмами «рационализации» («разумности»). В основе их лежат два вышеописанных инстинкта. Прежде всего, вследствие подчинённости психической деятельности человека «закону смысла» спонтанно возникающие у него злобные эмоции выступают в сознании как адекватные ситуации, то есть «имеющие смысл» (самооправдание: «это справедливо»). Это же самооправдание «смыслом» служит инстинктивной защите собственного Я («Я прав»). В соответствии же с инстинктивным (еще от животных) стремлением человека к социальным контактам, потребности в одобрении («в любви») других людей, к которым он считает себя сопричастным, смысл злобного аффекта субъективно, хотя и ложно, интерпретируется сознанием как общественно полезное негодование против общественно вредных действий или намерений некоего «чужого» или «чужих» (то есть тех, кто не включён в сопричастную группу и, следовательно, противопоставляется ей как враг).
Часто наблюдается (например, при склоках в коллективе) сосуществование враждебности по отношению к «чужим» («врагам»), с одной стороны, и стремление к объединению со «своими» (для их защиты и совместной борьбы), с другой, а также одновременное нарастание напряженности этих чувств наводит на мысль о том, что обе эти противоположно направленные эмоции сенсибилизируют друг друга. Зло почти никогда не совершается с субъективным пониманием его как такового, а всегда выступает под маской «добра», блага для общества и «справедливого возмездия» для тех, на кого оно направлено. Даже в тех случаях, когда человек творит зло в сугубо эгоистических целях, он искренне полагает, что кем-то когда-нибудь будет понята и оценена правомерность его действий, Эта инстинктивная защита Я – следствие потребности в контакте, в «любви»). Таким образом, зло для своей реализации нуждается в моральной санкции (в поддержке) других людей, пусть даже представляемых абстрактно или воображаемых. Когда человека постигает сознание, что его поступок будет осуждён абсолютно всеми, и он сам не находит ему оправдания даже со стороны внутреннего «другого» (Я), тогда возникает чувство вины и резкое снижение самооценки с точки зрения внутреннего «другого». Это сопровождается чувством утраты права на любовь других людей и отсюда – ощущение потери контакта с ними (угрызения совести). Иногда такое самоосуждение доходит до отвращения и ненависти к осуждаемой личности (к себе!) и приводит к самоубийству (к агрессии против себя, как называют такие суициды некоторые психологи, напр. К. Меннингер).
Однако, при всём том, что сказано о присущем человеку инстинкте агрессии, неверно думать, что войны между государствами, особенно современными, обусловлены именно описанными здесь биологическими агрессивными мотивациями. Но верно то, что правители, ведущие войны, нуждаются в моральной поддержке своих народов. Чтобы получить её, они используют средства активации агрессивно-воинственных эмоций масс. Для этого выдвигаются версии: «нам грозят враги», наряду с моральной санкцией на эти чувства «мы правы». Эта поддержка обусловлена чувством объединённости по какому-либо признаку: нация, государство, религия, идея и т.п.
6. В каком мире мы живём (О потребности в порядке и в смысле)
Эволюционно, нервная система возникла в качестве инструмента наилучшей адаптации организма к реальности. Единственная реальность, к которой приходится адаптироваться животным, – это воспринимаемая им непосредственно чувственным образом объективная реальность, в первую очередь, – пространство.
Стремление быть ориентированным в окружающей среде, как уже говорилось, – едва ли не самая фундаментальная мотивация животного мира – существует и широко проявляется в качестве инстинкта так же и у человека. И у него имеется потребность – и осознаваемая, и неосознаваемая – быть ориентированным в пространстве и выделять в нём ориентиры. Люди, неожиданно оказавшиеся в незнакомом месте, испытывают растерянность. Но, в отличие от животных, у человека, кроме пространства окружающей среды, имеется ещё и второе «пространство» – его субъективный внутренний интрапсихический мир. Его образуют фрагменты действительности, которые были усвоены индивидом с его жизненным опытом, его личные, в частности, нравственные ценности и др. У каждого человека этот опыт свой, особый, и в этом смысле можно сказать, что субъективно каждый живёт в собственной «карте мира», в собственной Вселенной. Эта субъективная реальность для человека главная: ведь реальность объективная осознаётся им лишь постольку, поскольку становится его субъективной. И у человека действует потребность и осознаваемая, и неосознаваемая в ориентировке в этой внутренней реальности, и в том же поиске и нахождении опорных ориентиров и стремление организовать эти ориентиры в некую упорядоченную систему.
* * *
Хотя поведение животных никак нельзя назвать осмысленным, однако оно всегда имеет смысл, ибо направлено на удовлетворение потребностей, более или менее непосредственно связанных с поддержанием жизни и воспроизведением потомства.
Поведение человека, как правило, бывает субъективно осмысленным, то есть сознательно направленным на достижение желаемого. Однако стремления человека далеко выходят за рамки чисто биологических потребностей, а порой и противоречат им. Более того, стратегия поведения человека подчас противоречит тем целям, которые он осознанно преследует, хотя эта стратегия может им восприниматься как адекватная этим целям, то есть имеющая смысл. Это ощущение смысла своей деятельности, вызывая чувство удовлетворения, служит подкреплением для продолжения её. И наоборот, субъективное ощущение своей деятельности как бессмысленной безусловно прекращает её. Этот фундаментальный принцип, которому подчиняются все психические процессы человека, Ф.В.Бассин назвал Законом смысла. Этот закон часто преобладает над реальной целесообразностью в иерархии факторов, определяющих душевную жизнь человека. В его интрапсихической картине мира бывают наиболее важными такие ориентиры, как совесть, нравственность, добросовестность, верность этим своим внутренним ценностям, идеям – вплоть до самопожертвования. Человек – неосознанно – всегда стремится быть (или стать) чем-то большим, чем он есть.
Можно предполагать, что у первобытного человека субъективная, интрапсихическая, реальность была не менее яркой, чем объективная. На это указывают яркое воображение у детей, феномены эйдетизма – столь же яркого воображения у некоторых художников и писателей. Поэтому есть основания думать, что и в отношении субъективной, интрапсихической, реальности – образов, представлений, мыслей, -- действовал и действует поныне тот же инстинкт ориентировки, тот же неосознаваемый и осознаваемый поиск опорных ориентиров, то же неосознаваемое стремление организовать эти ориентиры в иерархически структурированные (по степени их субъективной значимости) системы, которые существуют в отношении объектов реальности внешней. Необходимость существования такой неосознаваемой потребности в организации своих психических процессов как имманентного свойства человеческой психики вытекает из того, что при неупорядоченности этих процессов она, эта неудовлетворённая потребность, должна сопровождаться тягостным субъективным ощущением неуправляемости этими процессами, тревогой и чувством дезориентации в своей личности.
На стадии возникновения у первобытных людей осознания своей родовой, племенной, а у этноса – своей этнической общности представляется вероятным появление у этих сообществ потребности ориентироваться в таких категориях своего бытия, как время и мироздание. Потребность ориентации во времени могла быть одной из причин зарождения у каждого этноса весьма напряженного, хотя и лишенного конкретно-практической ценности, интереса к своему прошлому, проявляющемуся в так называемых мифах о происхождении. Другая причина создания таких мифов могла заключаться в ощущении необходимости во взаимном сопричастии, в консолидации сообщества («миф об общем предке»).
Вообще склонность к построению мифов и, более того, потребность в них – свойство архаической психологии. В той или иной форме и степени эта склонность присуща и современным людям. Мифы дают объяснение всему неизвестному и непонятному. Они сопрягают факты и элементы известного друг с другом, восполняя пробелы в неизвестном, правдоподобными умопостроениями, порой фантастическими. Мифы – это своего рода гипотезы типа тех, которые создают учёные, чтобы связать обнаруженные ими факты и явления во внутренне непротиворечивую систему. Разница между научными гипотезами и мифами заключается лишь в степени их соответствия с известной реальностью. Но поскольку абсолютная истина недостижима в принципе, то любая научная теория, даже самая, казалось бы, доказательная, в строгом смысле – миф, и учёные это осознают.
В мифотворчестве проявляется фундаментальная потребность сознания в порядке, и, в сущности, каждый живёт в своей мифосфере (А.Добрович). То же относится и к сообществам людей, образующим секты, этносы и т.п. Их верования играют роль отграничительных мембран, отгораживающих эти сообщества от других.
Верования, религия, по-видимому, возникли с самим человечеством (у палеантропа?). Они претерпели свою историко-культурную и ментальную эволюцию – тотемизм, анимизм, политеизм. В первую очередь, религия давала надежду на помощь могущественных Высших Сил, веру в то, что магическими действиями (жертвоприношениями, определенными ритуалами, молитвами) можно привлечь их на помощь себе (или принудить их к этому). Слово вера в наше время изменило свой первоначальный смысл. Ныне это слово употребляется в значении «надежда»: «я верю (надеюсь), что всё будет хорошо». В древние времена и ныне у глубоко религиозных людей слово вера имело другой смысл: быть уверенным, не сомневаться.
Сам феномен мифотворчества, как и вообще универсальная тенденция к формированию мировоззрений, становится более понятным, если рассматривать его как проявление присущей человеческому мышлению, в первую очередь, коллективному, потребности иметь ориентиры во всех сферах своего бытия. Поразительна устойчивость мифов и религий на всех этапах развития общества и культуры, даже когда эти мировоззрения, казалось бы, уже не соответствуют уровню достигнутых позитивных знаний о мире. Она обусловлена не столько тем, что эти верования позволяют понять мир в его объективных причинно-следственных связях, сколько в том, что они помогают объяснить его себе, то есть привести в порядок (в систему) субъективные впечатления о нём и о своём в нём месте.
7. Что такое Я
Высказанные соображения касаются не только коллективных представлений (о мире, времени, общине и т.п.). Инстинкт ориентировки оказывает не меньшее влияние и на формы организации индивидуальной психики. Так, с возникновением ощущения своего Я (как чего-то отличного от не Я) инстинкт ориентировки проявляется и в отношении этого феномена в нескольких аспектах.
В этом феномене, заключающемся в ощущении субъектом своей отдельности, отличии от других индивидов, можно наблюдать две сосуществующие и противоположно направленные тенденции в отношении к другим индивидам. Они проявляются в стремлении, с одной стороны, к эмоциональному сопричастию с другими людьми, в чувстве приязни к ним и в потребности быть объектом такой же их приязни к себе (потребность любить и быть любимым), а с другой стороны, – в желании сохранять свою отдельность (первичное свойство живого). Последнее в оптимальном варианте проявляется в стремлении к независимости, к свободе, в чувстве собственного достоинства. Но в определенных ситуациях эта потребность в отдельности (отделённости) может включать в себя эмоции оборонительного и даже агрессивного характера (деятельность вышеописанных специальных структур). Исходя из вышеприведённого определения ориентированности, эти две тенденции – стремление к контакту и к отгороженности – гомологичны поведениям, отмечающимся у животных, начиная с одноклеточных. Этот инстинкт проявляется у человека на уровне психологического феномена Я. Он вообще аналогичен организму со многими присущими ему свойствами.
Названные тенденции к отгороженности (отдельности, самостоятельности) и к контакту (сопричастности) у человека имеют характер весьма напряженных потребностей. Их неудовлетворённость может вызывать сильнейшие страдания – чувство зависимости от других, личной несвободы при неудовлетворённости первой из них и одиночества – при неудовлетворённости второй (недаром, как повествуется в Библии, Бог приговорил Каина за убийство Авеля как к высшей мере наказания к вечному одиночеству среди людей).
Амбитендентность Я, то есть стремление к контакту, наряду со стремлением к отграничению от других (от МЫ), возможно, как говорилось выше, составляет психологическую основу этногенеза (а также ксенофобии -- недоверчивого, опасливого отношения к другим человеческим сообществам). Во всяком случае, этнографы и историки первобытного общества считают, что отношения МЫ – ОНИ составляют объективную (правильнее сказать, – субъективную) основу всякого этнического сознания и самосознания.
Другим проявлением инстинкта ориентировки при возникновении ощущения Я является отмечавшееся ещё Эрихом Фромом неосознаваемая потребность у человека поиска места своего Я среди других членов сообщества. При этом каждый субъект, в зависимости от своих психофизиологических качеств и в контексте конкретных обстоятельств, может (в крайних вариантах) опираться на один из двух ориентиров в качестве главного – либо на своё Я, либо на Я «Другого» -- (образец, авторитет), каждый из которых, в свою очередь, может иметь собственные ориентиры в сообществе. Похожая по форме ранговая стратификация (как было описано выше) от особи «Альфа» до особи «Омега» наблюдается в сообществах животных. По наблюдениям этологов, эта иерархия поддерживается инициативой не только особей высших, но и низших рангов. Так, когда в вольер, где содержалось уже сложившееся сообщество обезьян, впускали новую обезьяну, все особи группы хватались друг за друга, причём эта цепочка выстраивалась соответственно рангу каждой в этой группе. Вся она возмущенно встречала новичка, но самое большое негодование выказывала последняя в этой цепочке особь «Омега», хотя её ранг после прибытия «новенькой» должен был на ступеньку подняться. В основе самоорганизации человеческого общества (особенно в этих малых группах) лежит спонтанное распределение социальных ролей соответственно психологическим особенностям индивидов, составляющих это общество. Так, наряду с людьми, в характере которых выражено стремление к занятию доминирующего положения, у бОльшей части социума преобладает потребность в безопасности, стабильности, покое и отвращении к риску. Такие люди прежде всего хотят знать своё место в обществе, смиряясь со своим невысоким социальным рангом в нём.
Одной из важнейших (если не самой главной) функцией Я является поддержание постоянства и единства личности. Это постоянство обеспечивается тем, что, как было сказано выше, имеющаяся у каждого человека совокупность индивидуальных ценностей организована в иерархическую систему по степени их субъективной значимости относительно некой высшей ценности как главного ориентира (доминирующей ценности). Наличие такой системы и есть личность, а достижение или сохранение главного ориентира этой системы есть личная цель. Исчезновение этого ориентира («сверхценности») – физическое либо вследствие обесценивания или даже (!) в результате достижения цели – влечёт за собой и означает распад всей системы, когда равнозначимым становится всё. Это серьёзная психическая травма. Когда люди, не верящие в загробную жизнь, оплакивают умершего близкого человека, они скорбят не о нём, а о себе: «как же Я останусь без него?» (исчез главный ориентир в обеих реальностях).
8. И еще про Я (единственного, которого мы так называем). И что такое СОЗНАНИЕ и БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ
Как отмечалось выше, человек отличается от животных не тем, чего у него по сравнению с ними нет, а тем, что у него, в отличие от них, есть. У него есть сознание (разум), чувство Я и речь (о которой обстоятельней будет говориться ниже). Но что это такое – сознание? Коротко можно сказать, что это способность отдавать себе отчет в своих чувствах, мыслях, действиях. Что же это за инстанции – та, которой, отдаётся отчёт, и та, которая этот отчёт принимает? Это, не вдаваясь в физиологические конкретности, означает, что в человеческой психике имеются две инстанции, между которыми происходит постоянный диалог. Именно этот диалог ощущается субъектом как собственное Я. Он является важным проявлением сознания – самосознанием. Таким образом, сознание и, стало быть, самоощущение Я – диалогичны (М.Хайдеггер, А. Добрович). С появлением сознания возникло понимание (и само понятие) о бессознательном (как о сфере неосознаваемых психических процессов).
Под бессознательным психическим следует понимать не всё то, что не осознаётся человеком (физиологические процессы в организме, например, процессы пищеварения, сердечной деятельности и т.п. или автоматические действия, такие, как ходьба), а лишь те неосознаваемые явления, которые обладают мотивационным действием, то есть влияют на побуждения, эмоции, образ мыслей и действия индивида.
При этом бессознательное психическое неоднородно по своей природе и происхождению. Следует различать, по крайней мере, два типа неосознаваемых психических явлений. Один из них – это бессознательные психические явления первичные по происхождению, которые до осознания не являлись содержанием психики (и могли ими не стать). Другие, так сказать, «постсознательные», которые уже прежде были содержанием психики, но оказались вытесненными из неё (психологическая литература, в основном, касается бессознательного именно этого рода).
Психофизиологическая роль сознания состоит в том, чтобы управлять психикой и держать под контролем биологические инстинкты. Но как управляющая инстанция она встречает сопротивление со стороны управляемой, испытывает влияния со стороны инстинктов и взаимодействует с ними.
В то же время сознание находится под контролем и влиянием внешних социальных условий, которые цензурируют ход осознаваемых процессов (так называемое, сверхсознание, по Фрейду, – Суперэго), не позволяя им вступить в противоречие с объективной внешней и субъективной внутренней реальностями. Оно, сверхсознание, канализирует и направляет ход психических процессов таким образом, чтобы бессознательные влечения и побуждения не вступали бы в антагонизм с сознательными и находились бы в русле смысла.
Обычно влияния, которые сознание испытывает со стороны эволюционно более древних структур чисто животного мозга, либо с трудом поддаются осознанию (например, смутные, понятийно-недифференцированные эмоции – настроения), либо вовсе не осознаются субъектом.
У человека обе эти инстанции психики – сознание и бессознательное – находятся в постоянном взаимодействии друг с другом, и порой одна из них побеждает другую, а другая перед ней «пасует». В общем, огрубляя ситуацию, можно определить эти взаимоотношения так, что подсознание (бессознательное) определяет то, что хочется, а сознание – то, что надо и что нельзя («табу»). Простейший пример: животное действует, понуждаемое своими биологическими потребностями, стремясь в итоге достичь комфортного состояния покоя. Человек же чаще, чем животное, находится в таком состоянии, когда ничто не вынуждает его к деятельности для удовлетворения сиюминутных жизненных потребностей (у некоторых людей эта возможность ничего не делать приобретает характер лени). Однако у человека существуют и не биологические побудители к действию – императив надо и запреты нельзя.
В психике человека невозможно наблюдать раздельно деятельность сознания и бессознательного, ибо ни одна из этих сторон психики не существует сама по себе. Любой поступок, любое действие человека совершаются таким образом, чтобы одновременно удовлетворить обеим психическим инстанциям – и сознанию, и бессознательным влечениям. Но и осознаваемые стремления человека имеют свои корни в инстинктах животных. Как было сказано, при всём разнообразии по своим проявлениям (приобретение богатства, влияния, власти, продвижения в карьере и т.п.) большинство из них проистекает из инстинктивного стремления животных повысить свой ранговый (у человека – социальный) статус.
Можно предполагать, что физиологический механизм, согласно которому функциональные системы «требуют» реализации своих функций даже в отсутствие адекватных для этого ситуаций, может лежать в основе не только тех психологических состояний, которые обусловлены деятельностью специальных анатомо-физиологических структур, но и действовать в более широком диапазоне психических явлений.
Признание реальности конституционально-типологических личностных особенностей, с одной стороны, постулирует существование, доминирование у разных людей определённых типов темперамента (Гиппократ), характера (Э.Кречмер), стиля мышления (И.П.Павлов), психологическую обращённость человека к внешнему или к своему внутреннему миру – «экстравертность или интравертность» (К. Юнг), а с другой стороны, означает нежесткость этого доминирования. Это является, хотя явно и не высказанным, признанием того, что у тех же лиц сушествуют недоминирующие, латентные психологические свойства.
Само существованиие определённых стереотипов психологических черт, определяющих тип личности, в существенной степени (но не абсолютно) является фактором конституционально-врождённым. Но их существование, в конечном счёте, зависит от определенных стереотипов организации нейронов мозга в функционально-динамические системы. Они, эти системы, как правило, в явной форме не проявляются в поступках индивида. Но, независимо от того, каков конкретный физиологический характер объединения нейронов в эти констелляции, в них не могут отменяться основные физиологические механизмы деятельности нервной системы. Поэтому, когда в течение длительного времени латентная функциональная система не имеет возможности реализовать свою функцию, входящие в её состав нервные элементы должны спонтанно возбуждаться и начать оказывать влияние на деятельность других, в том числе, «действующих» систем.
Таким образом, недоминирующие (латентные) функциональные системы обеспечивают носителю того или иного конституционального типа потенциальную (хотя и нечасто реализуемую) возможность и способность реагировать нехарактерным для него образом. В сущности, эти латентные системы не являются бездействующими: они постоянно оказывают модулирующее, а порой, и противодействующее, влияние на деятельность других систем.
Сами же эти латентные нейродинамические констелляции, согласно выдвигаемой гипотезе, должны актуализироваться с тем большей вероятностью, чем более длительное время они пребывали в «бездействии». Отсюда можно предположить, что, чем дольше оставались непроявленными те или иные личностные черты, тем настойчивей они «требуют» своего проявления.
Реальность существования латентных нейродинамических систем, составляющих основу психологических черт, отличных от конституционально обусловленных, подтверждается не только общеизвестной сложностью человеческого характера, но и нередко наблюдающейся у людей потребностью в более или менее периодической смене системы своего поведения. Можно думать, что эта потребность составляет основу актёрского призвания, а возможно, и стремления писателя как бы перевоплощаться в образы персонажей своих произведений. Она также объясняет и удовольствие, испытываемое читателем от сопереживания этим персонажам.
Примерами проявления такой потребности могут служить и феномены «второй (или «двойной») жизни», многократно описанные в художественной литературе, а также наблюдавшиеся в реальности (судьбы Гогена, Паскаля, лихих гусар, уходивших в монастыри и др.).
Проявлением «оживления» латентных структур можно, например, объяснить случаи, когда, скажем, бережливый по характеру человек вдруг неожиданно для знавшего его окружения пускается в рискованные финансовые предприятия, вкладывая в них значительную часть своих сбережений.
Антрополог Я.Я.Рогинский рассматривает как определенную закономерность коренное изменение социально-ролевых установок у выделяемых им социально-психологических типов личности.
Важно отметить, что сам субъект обычно не замечает иррационального характера своих поступков, либо их мотивы остаются не вполне понятными для него самого. Тем не менее, возникнув, эти неосознаваемые побуждения не могут не оказывать влияния на осознаваемые мотивы. Они часто включаются в них, модифицируя их субъективный смысл. Если в содержательном отношении это оказывается невозможным, то они реализуются иными способами, например, в форме фантазий или сновидений, которые по своему содержанию нередко бывают чуждыми сознательным установкам субъекта. (Не заключается ли частично биологическая роль этих психологических явлений в том, что они содействуют снятию такого возбуждения нейрональных систем, которое не может разрешиться иным способом?).
Положительная биологическая роль латентных нейродинамических систем (включая и противодействующие) многогранна. Они обеспечивают возможность взаимопонимания между людьми (поскольку в каждом заложены латентные структуры разных личностных типов), создавая способность к эмпатии (способность понимать чувства других людей). Своим противодействием доминирующим системам, причём, возрастающим тем больше, чем активнее они функционируют, латентные системы ослабляют ригидность доминирующих установок, компенсируют их тенденцию к односторонности, расширяя возможности адаптации индивида к меняющимся условиям жизни. Эта адаптация может отчасти осуществляться путём актуализации латентных систем, более соответствующих условиям, в которых оказывается субъект, особенно когда он не в силах их изменить. Так, если человек оказывается в таких жизненных или производственно-трудовых обстоятельствах, в которых врождённые доминирующие свойства его психики не соответствуют этим условиям или профессиональным требованиям, у него актуализируются латентные функции его центральной нервной системы. Они выполняют роль дополнительных, до этого скрытых личностных свойств, обеспечивая каждому человеку адаптацию к новым условиям жизни и, тем самым, возможность отыскания своего места в коллективе (обществе) и реализацию заложенных в человеке не проявленных свойств, способностей и возможностей.
Подобного же рода явление, возможно, составляет один из механизмов психологической защиты, заключающейся в перестройке системы субъективно значимых ценностей. В силу этого происходит дезактуализация травмирующих переживаний, которые травмируют уже тем, что не могут быть включены в прежнюю систему значимых ориентиров. Так, в случаях напряженных ригидных аффектов, например, при длительных реактивных состояниях с депрессией, вызванных утратой важной ценности (разлука, смерть близкого человека и т.п.), латентные противодействующие системы, будучи особенно глубоко депривированными, – и вследствие этого особенно возбудимыми, – могут актуализироваться и тем самым способствовать смене установок и переоценке личностно значимых ценностей.
10. Река образуется из ручейков (Об эффектах совместного действия инстинктивных побуждений и о мнимых инстинктах)
Биологически обусловленные инстинктивные побуждения, как правило, не проявляются в изолированном виде, а сочетаются друг с другом в различных комбинациях, участвуя в них в разной степени. Эти сочетания инстинктивных побуждений могут составлять основу некоторых форм специфической человеческой деятельности.
Так, например, у одних людей доминирующим побуждением является приведение в порядок объектов внешней реальности, в частности, деятельности людей. Это личностный тип «администратора», организатора, реформатора (соответственно их субъективным представлениям о «порядке»).
К этому побуждению подключаются и другие, «подпитывающие» его энергией и попутно реализующиеся в процессе деятельности. Например, организаторская деятельность позволяет реализовать потребности Я в повышении своего рангового (социального) уровня – стимул для карьерного продвижения.
Инстинктивная потребность в доминировании, в свою очередь, актуализирует (и одновременно допускает к реализации) потребности, порождаемые системой негативных мотиваций (ЦС), и системой, генерирующей агрессивные эмоции, что вызывается объективной необходимостью борьбы с конкурентами и стимулирует потребность в риске.
Повышение рангового уровня субъекта способствует удовлетворению также его потребности в контакте с людьми, то есть в их одобрении, поддержке, в «любви» или, в любом случае, во внимании с их стороны, наряду с потребностью в отделении от них.
У других людей доминирует потребность приведения в порядок («в систему») идей, своих представлений о мире (тип мыслителя, философа, – в том числе и религиозного), исследователя-учёного.
Эта потребность сочетается с инстинктом ориентировки (в социуме, в мире) Она неистощима, так как по мере расширения области познанного увеличивается периметр, за которым лежит бескрайность «незнаемого». Следование этому побуждению косвенным образом способствует повышению рангового уровня субъекта, ощущению значимости своего Я, приобретению «любви» окружающих, поскольку результаты деятельности в этих направлениях обеспечивают индивиду уважение, авторитет, влиятельность, славу («возвышение» в мнениях других людей). При этом потребности систем, порождающих эмоции , близкие к агрессивным (азарт, упорство), у таких людей удовлетворяются в процессе познавательной деятельности за счёт преодоления трудностей познания.
Варианты типов организации инстинктивных потребностей и побуждений в иерархические системы могут быть расширены, и они будут соответствовать различным типам социально-психологической ориентации, составляя их психобиологическую основу. Здесь опускается анализ несомненного значения воспитания и роли социальной среды, способных в значительной мере изменить или амортизировать роль инстинктивных побуждений.
Представляется любопытным, вероятно, неслучайное совпадение между различными вариантами организации вышеописанных инстинктивных потребностей с некоторыми постулатами, выдвигаемыми различными психотерапевтическими школами в качестве принципов организации душевной жизни личности.
Так, по-видимому, изучение пациентов, у которых доминировали потребности ЦУ, дали основания З.Фрейду постулировать в качестве руководящего мотива человеческого поведения его известный «принцип удовольствия».
Анализ психологического склада тех лиц, у которых был очень выражен инстинкт доминирования и потребности агрессивных систем, мог привести Адлера к заключению о «принципе власти» в качестве интегрирующей мотивации.
Наблюдение же людей, в психологической структуре которых доминировали потребности в «порядке и в смысле», способствовало формированию у В.Франкля (по его же словам) концепции «стремления к смыслу» как глубинного свойства человеческой психики.
В некоторых случаях совместная деятельность нескольких биологических механизмов может проявляться в таких устойчивых сочетаниях, которые способны породить иллюзорное представление о самостоятельно существующих инстинктах.
Так, возможно, ошибочным является мнение о существовании особого биологического инстинкта самосохранения или инстинкта жизни. На самом же деле у животных имеется, с одной стороны, ряд влечений, направленных на сохранение биологического гомеостаза (голод, жажда и пр.), а с другой стороны, – эмоции страха и ярости, которые в совокупности формируют поведение, способствующее поддержанию жизни и избеганию гибели.
Соответственно, как из этого следует, нет и врождённого инстинктивного страха смерти (и, тем более, влечения к ней, как полагают вслед за З.Фрейдом многие его последователи). У животных отсутствует представление о смерти. Эмоция же страха у них генерируется специальными нейрофизиологическими механизмами, расположенными в лимбической системе мозга. Они возбуждаются либо при повторной встрече с факторами, прежде вызывавшими боль, либо при внезапной и быстрой смене обстановки (дезориентировка в ней), что биологически оправдано опасностью такой ситуации. Так, например, животные пугаются быстро увеличивающихся в размере предметов, что сопряжено с нападением со стороны другого животного (инстинктивно размер, величина воспринимаются как сила). Так же они пугаются при неожиданно раскрывающемся перед их глазами зонтика. Не исключено, что некоторые явления (например, появление в небе силуэта ястреба) вызывают у цыплят страх вследствие научения птенцов наседкой или впечатывания (импринтинга) таких впечатлений.
У человека, согласно высказанному предположению, также не существует страха именно перед смертью, ибо у него нет врождённого представления о ней. Понятие о смерти как о небытии появляется на довольно высоком уровне культурной эволюции человечества. На ранних же её этапах бытовали детально разработанные мифические представления о смерти как о загробной жизни. Тогда, согласно данным историков и этнографов, сама смерть как таковая не вызывала страха, хотя первобытным людям были присущи многочисленные страхи мистического характера, не связанные с конкретными опасениями за жизнь. Отсутствует страх смерти у некоторых глубоко религиозных людей нашего времени, верящих в загробную жизнь, которую они также представляют себе более или менее определенно.
Страх смерти, как можно полагать, обусловлен высшей степенью непредставимости для обыденного сознания (именно сознания) небытия и является проявлением негативного эмоционального компонента инстинкта ориентировки при невозможности ориентироваться в чём-то абсолютно неведомом. Этот страх стимулируется ещё и наивным переносом в воображении индивида своего прижизненного состояния на состояние после смерти: «когда я буду мёртв, то буду переживать, что больше не живу». Согласно имеющимся данным, у людей, получивших субъективный опыт пребывания в состоянии так называемой «клинической смерти», страх перед ней существенно снижается или исчезает вовсе. Да и самого Фрейда, по воспоминаниям его современника и биографа, на мысль об «инстинкте смерти» навёл случившийся с ним глубокий обморок, после которого он сказал: «Как приятно быть мёртвым!».
11. О любви (нелирическое включение)
Коль скоро речь идёт о биологически обусловленных мотивациях и о том, как они преобразуются в человеческой психологии, то было бы непростительным упущением не сказать об этой сильнейшей (после голода, жажды и страха) мотивации поведения человека. Здесь существует опасность впасть в «грех» редукционизма, то есть сведения высшего в человеке, психического, к «низшему», биологическому. Но, видимо, обсуждая данную тему, этого в полной мере избежать невозможно.
Несмотря на свою «животность», сексуальный инстинкт, направленный на продолжение рода и вида, теснее других связан с эмоциональной, а у человека с духовной, ипостасью его личности.
У большинства животных этот инстинкт сопряжен с эмоцией избирательной «приязни» к сексуальному партнёру. Перед совокуплением самец в большинстве случаев какое-то, пусть короткое, а иногда и длительное, время «ухаживает» за самкой, проявляя свою к ней приязнь. Самцы некоторых видов птиц преподносят своим избранницам различные «подарки» – цветок, цветную ниточку и т.п. Иногда эта приязнь бывает отчётливо избирательной и прочной, долговременной. Этолог Конрад Лоренц изучал жизнь галочьей стаи и описал одно из своих наблюдений.
В галочьей стае сложилась неразлучная пара птиц (как её назвать иначе, чем любовной или даже супружеской?). Однако галочье сообщество почему-то враждебно отнеслось к этой паре, так что она была вынуждена улететь из родной стаи.
В архаическом человеческом обществе, уже догадавшемся о роли полового акта в деторождении, этот акт и все органы, связанные с ним, были сакрализированы (считались священными). По-видимому, поэтому они подвергались многочисленным запретам (табу).
С возникновением пра-человеческих коллективов возник запрет на кровнородственные сексуальные контакты. Это был самый первый, судьбоопределяющий для сохранения человеческого вида, так называемый, закон родовой экзогамии (этой теме будет уделено особое внимание в другом разделе).
* * *
( Редукционистское физиологическое отступление)
Существуют обильные нервные связи между ЦУ и центрами полового влечения. Представляется вероятным, что в общем потоке активирующей импульсации, поступающей в ЦУ, доля влияний, исходящих от этих центров значительна.. Отсюда легко представить, что выключение или ослабление влияний, исходящих от них, может заметным образом усилить сенсорное голодание ЦУ. Такая ситуация может возникнуть при снижении физиологической активности центров сексуальных потребностей (влияние возрастного факторах, гормональной недостаточности, психологического торможения этих центров). При этих обстоятельствах можно ожидать включения неосознанного поиска компенсирующей активации ЦУ в форме «заполняющей деятельности» со стороны других функциональных систем. Это может проявиться, например, в виде повышенного влечения к пище («прожорливость»), а при достаточно высоком уровне развития личности иногда в повышении творческой или социально-общественной активности. Логично думать, что лишение импульсации ЦУ со стороны любого другого центра специфических потребностей может иметь следствием такой же компенсаторный поиск активации этой системы за счёт оживления активности других функциональных систем.
* * *
У человека сущность любви как психологического феномена заключается в чрезвычайно напряженном, остро сфокусированном влечении к избранному объекту. Это одна их характерных черт человеческой любви (хотя, как упоминалось, она имеет место и у животных). Она сочетается с преобладанием первых желанием вызвать такие же чувства с его стороны. Этому служат «ухаживания», старания доставить положительные эмоции к избранному объекту: комплименты, подарки, цветы, сочинение влюблённым стихов и т. п.
Характерной чертой любви является тотальная (в своём начале всё же сексуальная) переоценка объекта любви, распространяющаяся на все его свойства и качества. В сознании индивида он, объект любви, на некоторое время становится доминирующей сверхценностью.
У мужчин в любви просвечиваются следы (или корни) присущего животным инстинкта борьбы за самку, стремление отстоять её в противоборстве с соперником, но также и желание защитить её, готовность к самопожертвованию.
При «острой» влюблённости у субъекта меняется вся картина мира и преобразуется вся иерархия ценностей: главным ориентиром в ней становится объект любви. У него возникает ощущение полноты душевных и физических сил, энергии (этому способствует повышение выработки половых гормонов). При этом часто нарушается баланс между активностью центров положительных и отрицательных эмоций (ЦУ и ЦС) в сторону преобладания первых. На положительном в общем эмоциональном (гипертимическом) фоне временами возникают периоды грусти, которые быстро – при взаимных чувствах со стороны объекта любви – вновь сменяются повышенным, радостным настроением.
Сочетания разнообразных эмоций при социальном и внутреннем «табу» на проявление их сексуальной подоплёки столь трудны для дискурсивного (словесного) обозначения, что они могут выражаться лишь в метафорических, поэтических формах. Это является одной из важных причин появления и существования лирической любовной поэзии.
При благоприятном ходе любовных отношений (супружество, создание семьи) колебания вышеупомянутых чувств постепенно сглаживаются (как любые колебания). После этого устанавливаются ровные обоюдно приязненные духовные, «родственные» отношения, основанные на душевной взаимоадаптабильности, инстинктивных заботах о потомстве и общем главном ориентире – гнезде, семье («инстинкт гнезда», особенно выраженный у женщин).
Говоря о любви, нельзя не сказать о таком человеческом чувстве, как ревность. Она также имеет свои корни в животном мире. У животных ревность проистекает из животного стремления к безраздельному обладанию самкой.
У человека этот животный инстинкт в качестве мотивации выступает в неосознанно-трансформированном виде. Суть ревности у человека состоит не в собственническом инстинкте, как принято думать, а в стремлении любящего заменить своей любимой (или любимому) весь мир, стать для неё (или для него) источником всех чувств, всех радостей, счастья, но и страданий также.
Люди обычно с неудовольствием относятся к мыслям о животных корнях их чувств, побуждений и поведения. Этот феномен требует осмысления.
Есть основания полагать, что разум, сознание, чувство Я – всё то, что называют «духом» и что свойственно исключительно человеку, содержит в себе неосознаваемое стремление человека всячески эмансипироваться, отмежеваться от своей животной ипостаси. Можно думать, что это неосознанное стремление являлось во все времена и является поныне важным фактором в формировании поведения людей.
Хотя первобытные люди уважали и даже почитали животных, признавали за ними ум, многие роды и племена производили своё происхождение от них (тотемические мифы о происхождении), они в то же время чётко отличали себя от животных. Самоназвания многих племён и народов означали «МЫ ЛЮДИ» (этим, правда, они отмежевывались от других племён, которых, видимо, не считали людьми). У современных людей выражения «животный инстинкт», «этот человек – животное», «ведёт себя не по-людски» имеют презрительно-осуждающий смысл, а оценка «вести себя по-человечески» является одобрением, похвалой. Проявлением стремления отмежеваться от животной ипостаси является так высоко ценимая людьми «доблесть», суть которой – преодоление человеком в себе животных инстинктов, в первую очередь, страха.
12. Бессознательное в Сознании. Защитные механизмы личности
До сих пор речь шла о неосознаваемых биологически обусловленных инстинктивных влияниях на психические процессы, протекающие в сознании человека. А что же само сознание? Каковы его потребности как сформировавшегося в эволюции функционального образования?
Общо говоря, они заключаются в том, чтобы переживать, думать, охранять и защищать самоё себя.
Сознание неотделимо от своей высшей, интегрирующей инстанции – ощущения своего Я. Оно присутствует даже в толпе, где индивид, казалось бы, растворяется в общем МЫ. Там оно проявляется в форме ощущения, как сказал В.Маяковский, «Я – этой силы частица». Главная потребность Я – это ощущение своего существования, потребность в своей значимости для других. Проявления умаления Я индивида, – непризнание этой значимости, пренебрежение, а особенно незамечание его окружающими, – воспринимаются человеком как обида, оскорбление. Для автора стихотворения или иного литературного или художественного произведения незамечание его – читателями, зрителями, критиками – гораздо обидней, чем самая жестокая его оценка.
Я очень уязвимо и чувствительно к любым посягательствам на его сохранность, цельность, ценность, на его, так сказать, суверениость. И у Я существуют защитные механизмы, охраняющие от всего, что уязвляет и умаляет его значимость. Эти защитные механизмы сознания сами по себе неосознаваемы (если не подвергаются специальному самоанализу субъекта).
Самая распространённая форма психологической защиты – это вытеснение из сознания всего, что уязвляет его, и, прежде всего, это собственные неуместные высказывания, оплошные поступки. Они «забываются» (при вспоминании их у человека возникает чувство «досады» на себя).
Другой обычный вид психологической защиты – рационализация, то есть нахождение разумного объяснения (и оправдание) своим неправильным, ошибочным или неприглядным поступкам.
К психологическим защитным механизмам относится и так называемая проекция, когда человек, чувствуя в чём-то свою вину или будучи чем-то недоволен собой, (например, совершив какую-то ошибку), винит в ней другого человека, приписывает тому дурные намерения или мысли, или скверные черты характера, которые он ощущает (но не осознаёт или не признаёт) в себе.
Механизмами проекции обусловлено и то, что неприятные для человеческой самооценки, но порой присущие людям чувства, такие, как жестокость, садизм и т.п., совершенно не свойственные животным, приписываются людьми именно им и называются ими «зверствами». В этом также находит своё отражение и неосознаваемое людьми стремление отмежеваться от своей животной ипостаси (см. выше).
Психологически-защитными механизмами объясняется и так называемая переадресовка агрессии (или вымещение). Она заключается в том, что человек обиженный, оскорблённый, униженный кем-то, кому он не может дать достойный отпор (скажем, начальнику) вымещает свой гнев или раздражение на ком-то беззащитном перед ним (на детей, жену, на подчинённых).
Одной из важнейших (если не самой главной) функций Я является сохранение своей целостности, то есть поддержание постоянства, единства личности. Именно это качество имеют в виду, когда говорят о личности. Оно обусловлено тем, что, как об этом говорилось выше, имеющаяся у каждого человека иерархически организованная система ценностей во главе с высшей, какой бы она ни была, если даже человек не отдаёт себе в ней отчёта, составляет субъективный смысл бытия. Достижение и сохранение доминирующей ценности, как было сказано, есть личная цель. Исчезновение этой сверхценности (см. выше) физическое или даже в результате достижения цели влечёт за собой – и означает – распад всей системы. Возникающий при этом хаос в интрапсихической или объективной внешней реальности ощущается как дезориентировка в ней своего Я, растерянность, тревога. Такой распад системы ориентиров является серьёзной психической травмой. Существует несколько механизмов психологической защиты от таких состояний.
Один из них заключается в неосознании субъектом происшедших изменений в объективной ситуации, игнорирование её несоответствия с уже имеющейся картиной мира и себя самого в ней. Так, в психологических экспериментах было установлено явление, которое состоит в том, что уровень притязаний личности, обычно зависящий от успеха и неуспеха (успех повышает уровень притязаний, неуспех его понижает) адекватно меняется только тогда, когда успех и неуспех находились в зоне так называемого «автопортрета» (то есть в системе представлений о себе). Если же успех и неуспех резко отклонялись от зоны «автопортрета», то уровень притязаний оставался неизменным. В этих условиях для адекватного изменения уровня притязаний потребовалась бы столь радикальная перестройка субъективной системы представлений о себе, что защитные механизмы личности не допустили бы этого, и неадекватность притязаний оставалась бы не замеченной ради сохранения сложившейся самооценки.
Другой тип психологической защиты – это перестройка в субъективной иерархии значимого. Благодаря ей происходит установление соответствия между интрапсихической ценностной системой и объективной реальностью при невозможности изменить последнюю: «не очень-то и хотелось», «Лиса в винограднике». Этот тип психологической защиты заключается в дезактуализации, то есть снижении ценности недостижимой цели или понесённой утраты (по типу рассуждений «Лисы в винограднике»: – «не очень-то и хотелось»).
Намного более тяжелой психической травмой является исчезновение смысла, который скрепляет всю систему внутренних ценностей. Порой такое тотальное разрушение всей ценностной структуры может приводить людей к самоубийству.
У лиц разного психофизиологического типа самоконструируются разные психические защитные механизмы. Наиболее эффективным из них (однако, не всем доступный) является (как пишет Ф.Е.Василюк) творчество. В данном контексте под творчеством подразумевается не только и не столько литературное, художественное и т.п., сколько, и главным образом, сотворение нового душевного мира, новой системы ценностей и, соответственно, нового смысла.
При всём различии вышеописанных психологических защитных механизмов у них имеется одна общая главная черта. Она заключается в направленности на построение порядка в значимом. Неосознаваемая защита от нарушения уже сложившегося порядка, как и стремление упрочить его или создать новый, является одним из важных механизмов целеполагания. Важность и необходимость цели определяется не только и не столько теми материальными или социальными благами, которые обретает субъект при её достижении, сколько тем, что она является одним из факторов, организующих душевный порядок. В этом свете само целеполагание представляется специфической человеческой потребностью, вытекающей из неосознанного стремления к ориентированности в своей интрапсихической реальности, поддержанию в ней порядка и ощущению индивидом смысла своей жизни.
Изложенные представления о бессознательном и психологических защитных механизмах приводят к заключению, что сознание, которому человечество привыкло доверять как инструменту познания, может являться орудием самообмана.
Действительно, ныне в свете нашего знания о «коварстве» сознания уже нельзя простодушно доверять его подсказкам, когда дело касается самооценки и постижения субъектом причин своих поступков. Нужно учиться узнавать и разоблачать обманы своего сознания.
13. Роль суггестивности и суггесторов в общественных движениях
В человечестве можно выявить наличие людей двух социально-психологических типов. Один – это энергичные, деятельные (назовём их риско-ориентированные) люди, испытывающие потребность в острых ощущениях и переживаниях (этот тип описан выше в разделе «нужны ли нам неприятности»).
Другой тип, составляющий большую часть населения, – это, в большей или меньшей степени, конформные люди, стремящиеся к безопасности, порядку, стабильности. Они испытывают отвращение ко всякому риску, в частности, и к такому, с которым бывают связаны серьёзные и быстрые перемены в жизни.
Сильным психологическим защитным механизмом для многих из таких людей является религия, обещающая им «вечную жизнь» и дающая утешения в виде справедливого ( хотя и отставленного во времени) вознаграждения для «хороших» и наказания для «плохих».
Люди с выраженными такими чертами характера порой уходят в монастыри, в схиму и т.п. Часто они бывают склонны вливаться в религиозные сообщества различных конфессий и верований, удовлетворяя тем самым потребность в контакте, наряду с потребностью в отделённости (см. выше). При возможности выбора и при определённых обстоятельствах многие из них отдают предпочтение наиболее ортодоксальным и ультраортодоксальным религиозным направлениям. Там они чувствуют себя комфортно благодаря тому, что их жизнь протекает в уже сформированном русле строгих предписаний и огороженном многочисленными запретами. Стабильность, порядок и распорядок для них предпочтительней свободы.
Но и в этой среде иногда возникают личности с выраженным инстинктом доминирования. Они становятся властолюбивыми вождями-суггесторами -- религиозными (Лютер, Кальвин, протопоп Аввакум и пр.) или политическими (Робеспьер, Сталин, Гитлер и пр.). Такие люди содействуют активизации у суггестивных масс депривированных до этого центров агрессии (так, психологическая защита проявлять поползновение к нападению).
Главное, что отличает человека от животных, это речь. Она – высшее творение и творец разума. Здесь необходимо рассказать о таком свойстве сознания, как внушаемость (суггестивность).
В своё время Б.Поршнев – исследователь психики древнего человека – высказал мысль о суггесторном воздействии слова, являвшимся первоначальной его функцией, и о роли суггесторного воздействия речи на ранних этапах формирования человеческого общества. Однако его гипотеза страдает произвольностью выводов и недостаточно аргументирована данными нейропсихологии и сведениями о механизмах суггестии. Использование же такого материала способно перевести представления о суггесторной функции речи на ранних стадиях человеческой истории из ранга возможного в ранг обязательно имевшего место.
Под суггестией или внушением понимают такое влияние на мысли, чувства, побуждения и поведение человека, которое осуществляется без критического осмысления им правильности содержания внушаемого, без сопоставления его с иными, и даже собственными, убеждениями, мнениями и чувствами (а иной раз и противоположного им), и которое, таким образом, происходит как бы без участия и помимо сознания человека.
В повседневной жизни фактор внушения проявляется в тех достаточно распространенных случаях, когда человек поступает так, а не иначе лишь потому, что ему «так все советовали». Порой люди сами активно просят совета у лиц, которые вовсе не являются знатоками тех или иных житейских проблем. Здесь выявляется потребность во внушении. Утешения, успокоения, увещевания, которые мы выслушиваем (и они оказывают на нас своё действие) и с которыми сами обращаемся к другим («не горюй», «успокойся», «возьми себя в руки» и т.п.), есть не что иное, как внушения: в этих формулах нет никакой апелляции к нашему знанию, нет никакой информации. Это лишь ничем не аргументированный призыв изменить своё душевное состояние и поведение.
Ещё ярче в качестве побудителя к действию (или бездействию) внушение выступает в тех случаях, когда кто-то принимает невыгодное или неприятное для себя предложение потому, что «неохота было спорить», «неудобно было отказаться» и т.п.
Очень большую и важную роль могут оказывать суггесторные влияния на молодых людей советы значимых для них лиц (семьи, «авторитетов»), а также мнения общественного окружения («моды») при выборе специальности, карьерного пути и т.п. Такие советы часто даются людьми на основе их личного опыта и общепринятых в данном социальном окружении ценностей без учёта личностных качеств, способностей и предпочтений тех, кому они предназначаются. Порой такие суггесторные воздействия на молодых, ещё не очень «познавших самих себя» людей, могут сыграть пагубную роль в их судьбе, направив её по не годному для них пути. Здесь нужно быть очень осторожным и самим советчикам, и тем, кто им безусловно доверяет.
Многие установленные в обществе формы поведения, опирающиеся не на рациональные основания, а на аргументы типа «так принято» или «так не принято», представляют собой проявления суггесторного влияния действительно общепринятых в данном обществе норм поведения. Таковыми, в частности, являются многие народные обычаи. Они нужны и полезны во многом потому, что создают эмоциональную атмосферу сопричастности и взаимопонимания. Эти обычаи основаны на общепринятой, не критикуемой и одинаково понимаемой знаковой системе. Её элементы имеют лишь тот смысл, что обозначают именно и только взаимную сопричастность. Тот, кто пытается сознательно и критически осмыслить эти обычаи, совершает как бы духовный бунт против внушающего воздействия общества и лишается этого чувства сопричастности с ним. Это некритичное, суггесторное по существу, принятие общих норм как единственно «правильных», при том, что отличия от них воспринимаются как отклонения от нормы, отчасти и составляет основу этнического самосознания.
15. Историко-психологическое отступление. «Историческая генетика» (психологические корни юдофобии)
Вообще, всё социальное в поведении человека, и «хорошее», и «плохое», – всё, что НЕ обусловлено его биологической ипостасью, – это и есть культура. Отсюда следует, что и она, культура, сама обусловлена историческим наследованием суггесторных влияний, которые могут сказываться очень долго – в течение многих поколений, столетий, тысячелетий. По-видимому, таким путём переходят из века в век некоторые суеверия, предрассудки, верования, например, традиционная приверженность к какой-либо конфессии в парадигме одной и той же религии.
Иногда такие исторически наследуемые мнения, убеждения, мифологемы могут играть судьбоносную роль в исторических процессах. Примером тому может служить многотысячелетняя судьба еврейского народа.
В 1V тысячелетии до н.э. евреи, у которых сформировалась монотеистическая религия, были окружены политеистическими народами. Оберегая свою этническую самоидентификацию, отождествляемую с религией, они оказались закрытыми от проникновения в их общество, с его верованиями, традициями, бытовыми особенностями, священными ритуалами и т.п. от «нечистых», « язычников», как они называли иноверцев. И, как это при таких обстоятельствах бывает, в окружающей эти закрытые еврейские общины среде возникало подозрительно-опасливое настроение: «что они там творят и замышляют?».
В разные исторические периоды это подозрительно-враждебное отношение, чтобы не казаться самим его носителям необоснованным и нелепым, по механизмам психологической защиты и патологической проекции (об этом говорилось выше) обосновывались тезисами: «ОНИ плохие», «ОНИ злонамеренны», «МЫ в своём праве защищаться от НИХ»).
По тем же психологическим механизмам на евреев проецировалось и им приписывалось всё то, морально и социально негативное (по критериям самих обвинителей), что свойственно всему человеческому роду, а также ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ЖУТКИЕ НАВЕТЫ. Такое негативное отношение к евреям с течением времени (тысячелетия) суггесторно передавалось, подобно религии, из поколения в поколение. всё более закрепляясь и усиливаясь. Дожив до наших дней, оно уподобилось геополитической доктрине. Можно сказать, что корнем и стволом юдофобии является суггесторная историческая генетика.
* * *
Суггесторное влияние общепринятых норм бывает столь сильным, что может оказывать влияние на физиологическое состояние людей, действуя подобно факторам физиологического характера. Примером этого является отношение к некоторым видам пищи у разных народов: лягушачье мясо, которое считается деликатесом у французов, у большинства из нас, возможно, вызовет отвращение, подобное тому, какое испытывают в силу традиций некоторые народы к свинине.
Таким образом, внушаемость – естественное и важное свойство человеческой психики, причём, более архаичное, чем более позднее по происхождению аналитическое мышление и сознание вообще.
Действительно, изучая развитие ребёнка, мы обнаружим, что наибольшую роль внушение играет именно в его раннем детстве. Когда взрослые словами (запретом, приказом, указаниями) регулируют поведение ребёнка и при этом прибегают к разумному обоснованию этих требований, то они упреждают ход событий: в раннем возрасте эти обоснования не обязательны, чтобы добиться нужного результата. Подобные объяснения, приучающие ребёнка постигать причинно-следственные отношения между явлениями жизни, сыграют свою роль впоследствии. В раннем же детстве у ребёнка ещё нет потребности в понимании смысла указаний взрослых. Слова последних обладают для детей особо высокой побудительной (императивной) силой и в качестве побудителей к действию или отказу от него. Они обладают большей мощью, чем даже естественные потребности, и бывают сильней непосредственного влияния окружающей ребёнка объективной реальности. Именно благодаря высокой внушаемости детей и оказывается возможным их воспитание. Непослушность детей, наступающая в определенном возрасте, – это бунт нарождающегося сознания, которое становится способным противостоять суггесторной силе слова. С этого этапа всё большее значение приобретают в воспитании объяснения, то есть обращение к сознанию. Возрастное психологическое развитие ребёнка, как и интеллектуально-духовное развитие каждого человека, а также и культурное развитие человечества, идут в направлении снижения суггестивности, освобождения от слепой власти случайных влияний извне к всё большей свободе личной воли. Происходит это вследствие развития способности сознания противодействовать суггестии, однако освободиться от внушаемости как свойства психики, полностью ликвидировать его едва ли возможно в принципе.
Отголоски внушающего действия слова можно усмотреть в народном фольклоре – в мифах и сказках.
Один из главных сюжетов таких сказаний – герой намеревается добыть нечто ценное: любимую женщину, некую священную, порой, волшебную вещь, сокровище и т.п. Он встречает сопротивление «злодея», охраняющего предмет вожделений героя. «Злодей» ставит герою ряд условий, который, если он их выполнит, получит то, чего он добивается. И герой, преодолевая величайшие трудности, послушно выполняет эти условия и лишь после этого вступает в схватку с противником, убивает его и достигает своей цели.
Видимо, и авторам мифов и сказок, и слушателям казалось труднее НЕ выполнить эти условия, чем сразу начать битву.
Преодолеть внушающую силу слова можно было другим словом – чудодейственным заговором, магической словесной формулой или ритуалом, снимающим действие всех злобных чар.
Внушающим (вернее, самовнушенным) действием общепринятых верований в трибалистических (первобытнообщинных коллективах, племенах) может объясняться смерть нарушителя общепризнанного в данном сообществе запрета. Так, человек, нарушивший, какое-либо табу (категорический запрет), например, доевший, по неведению, пищу вождя или случайно севший на священный камень, узнав об этом, вскоре умирал без всяких внешних причин просто от самовнушенного убеждения, что так оно должно случиться.
Таким же механизмом обусловлено широко распространённое, особенно в средние века (но бытующее, хотя и не в такой мере, и ныне) колдовство и различные магические ритуалы, предназначенные физически погубить их «адресата», несомненно часто как-то узнававшего об этом колдовстве или подозревавшего это.
Словесное воздействие на ребёнка становится осуществимым лишь с появлением у него способности к восприятию речи. Способность эта развивается постепенно, по мере созревания в мозгу анатомо-физиолгического субстрата речевой системы. На более ранних стадиях развития ребёнка регуляция его поведения осуществляется интонацией, мелодикой речи матери, подражанием движениям и поступкам взрослых. Предтечу такого способа регуляции поведения можно наблюдать уже у животных. Издаваемые ими так называемые «звуки жизнедеятельности» несут в себе эмоциональные сигналы угрозы, тревоги (по тревожному крику одной из птиц вся птичья стая поднимается в воздух, эмоционально «заражая» друг друга). Звуки, издаваемые животными, могут также выражать удовольствие, расположение и т.п., порой уловимые и человеком. Выразителен и также порой понятен человеку (потому что, как полагает К.Лоренц, все мы – из одного филогенетического корня) так называемый «язык тела».
Непосредственно обусловленные эмоциональным состоянием «звуки жизнедеятельности» и «язык тела» у животных, ведущих стадный или стайный образ жизни, служат средствами регуляции поведения членов сообщества в целом. Эти способы регуляции поведения (подражание и «заражение»), воздействующие непосредственно и императивно на эмоционально-психическое состояние животных, по своему механизму сходны с действием внесознательного словесного внушения. Такие примитивные физиологические аналоги вынужденного, вызванного сигналами извне поведения наблюдаются и у человека, например, в толпе, охваченной паникой или воодушевлением, а также при некоторых психопатологических состояниях в виде так называемой эхолалии (механическое повторение слов другого человека) и эхопраксии (такого же рода повторение движений другого лица). Те же явления – эхолалия и эхопраксия – наблюдаются в норме у маленьких детей, особенно до появления у них речи. На этом свойстве, собственно, базируется овладение речью детьми, сперва эхолалически повторяющими за взрослыми слова.
Вышеупомянутые средства коммуникации животных (языки звуков и тела), способствующие организации их в сообщества и действующие по механизму суггестии, отличаются, однако, от действия словесного внушения на человека меньшим разнообразием сигналов, их непроизвольностью и, отсюда, невозможностью употребления их вне контекста конкретной ситуации.
С появлением речи эти ограничения исчезли и тем самым резко увеличились и качественно усовершенствовались средства и возможности организации древних людей в сообщества. А ведь наиболее пластичная и одновременно прочная организация сообщества и была одним из главных преимуществ человечества перед животным царством, которое позволило человеку стать «царём природы».
Методологически неверно думать, что речь возникла ДЛЯ организации взаимодействия людей в сообщества и вообще для речевого общения, для взаимной передачи сведений, разъяснений, словесной передачи опыта и т.п.
Язык общения существует, как говорилось выше, и у животных. Не говоря уж о высших млекопитающих, издающих смыслонесущие сигналы и знаки, понятные для остальных членов сообщества, «язык общения» изучен этологами у пчёл, указывающих рою направление и отдалённость источников нектара, и даже у муравьёв («язык» запахов – ферромоны).
Человеческая речь является функцией чрезвычайно сложного анатомо-физиологического аппарата мозга, развивавшегося в течение миллионов лет, и думать, что этот длительный процесс происходил для того, чтобы когда-нибудь потом человек заговорил, – значит исходить из телеологических представлений, которые не соответствуют современным взглядам на эволюцию. Несомненно, на ранних этапах филогенеза те структуры мозга, которые впоследствии вошли в качестве элементов в аппарат речевой системы, выполняли какие-то иные функции, необходимые для животных – гоминид (предков человека). Как будет показано дальше, именно эти первоначальные функции структур, ставших впоследствии речевыми, были на ранних этапах антропогенеза одними из ведущих факторов естественного отбора и потому эти структуры преимущественно развивались до той поры, когда оказались способными выполнять и речевые функции. С этой поры именно речевая функция стала ведущей в развитии данных мозговых структур (а также, естественно, и артикуляционно-голосового аппарата), и именно она стала развиваться наиболее интенсивно.
Возможность овладения речью обусловливается наличием у человека так называемых вторичных и особенно третичных полей коры головного мозга – теменно-затылочных, височных отделов и лобных долей, – которые появляются в филогенезе лишь начиная с уровня обезьяны, но быстро развивались в процессе дальнейшей эволюции этой филогенетической ветви млекопитающих. Эти (а особенно, третичные) поля как бы надстраиваются над структурами прежнего, чисто животного мозга, главной функцией которого было немедленное эмоционально-поведенческое реагирование на сигналы из внешней среды, воспринимаемые животным непосредственно-чувственным образом. В этом чисто животном мозге главными в организации поведения являлись структуры так называемой лимбической системы, представляющей собой комплекс центров влечений и эмоций.
Наиболее общая функция появившихся у животных третичных полей состоит как бы в противодействии функциям лимбической системы. У гоминид третичные поля теменно-затылочных отделов коры обеспечивают одновременное удержание в краткосрочной памяти нескольких зрительных впечатлений. Они также делают возможной произвольную фокусировку внимания на тех или иных их элементах с сохранением в поле внимания и других. Вследствие этого последовательно поступающие в мозг впечатления сливаются в единую картину объективной ситуации, создавая таким образом её субъективную картину (субъективную интрапсихическую реальность), в которой уже обезьяна умеет выделять главные элементы. Это, в свою очередь и в своё время, обусловило возможность перехода психической деятельности с уровня оперирования наглядными представлениями к уровню оперирования символическими образами. Звуковой символ значимого фрагмента ситуации стал словом. Оно одновременно выделяло этот фрагмент и в объективной реальности, и в субъективной, хранящийся в памяти как элемент внутренней картины мира.
Третичные поля слуховых отделов коры мозга обеспечивают то свойство психики, что, слыша какую-либо фразу, человек воспринимает её не как ряд отдельных слов, а слитно, как цельное смысловое выражение.
Что касается лобных долей, то у животных их функция в физиологическом плане заключается в торможении эмоций и действий, вызываемых непосредственным влиянием внешних стимулов. Наличие лобных долей обеспечивает возможность организации последовательной цепи поведенческих актов, сливающихся в «мелодию» поступков, ведущих к конечной цели, которая постоянно удерживается в памяти. Можно сказать, что в поведенческом плане функция лобных долей состоит в общей регуляции поведения, направленного на будущее. Развитие этой функции лобных долей у гоминид, возможно, обусловило появление заранее замысленных орудий, а также переход к новым, более эффективным методам охоты, характеризующимся особой настойчивостью в преследовании добычи. Это, очевидно, способствовало большей консолидации прачеловеческих сообществ на основе коллективной охоты (а она, по-видимому, была именно такой вследствие слабой естественной вооруженности каждой особи и относительно малой скорости бега). Охота также обеспечила включение мяса в рацион питания гоминид.
Таким образом, возникновение третичных полей коры головного мозга (главным образом, лобных долей) само по себе дало предкам человека огромное преимущество для выживания, так как обусловило качественно новый, более совершенный тип приспособления к условиям жизни. Оно создало у них, кроме пребывания в объективной сиюминутной ситуации, одновременное пребывание в иной, интрапсихической, реальности, содержащей в себе и прошлое, и эмоционально значимое желаемое будущее. Таким образом, третичные поля обеспечили прачеловеку способность к фантазированию, а отсюда – стремление и способность воплощать эти «фантазии» в реальность объективную, а говоря иными словами, способность к творчеству, каковой нет у животных.
Неуклонное развитие и усложнение этого порождённого воображением второго, искусственно сотворяемого человечеством объективного мира, есть культура. Она передаётся от поколения к поколению не путём биологической наследственности, а путём исторически передаваемого наследования. Это специфическое свойство человеческой психики, которое принципиально отличает её от животного мира.
Нужно отметить, что предтечи этого механизма – не наследственной и не путём импринтинга – передачи приобретённых навыков поведения можно усмотреть в сообществах высших обезьян (у которых, как упоминалось, есть зачатки третичных полей коры мозга). Этот механизм исторического наследования лежит в основе культурной эволюции человечества. По действенности его можно сравнить с наследственностью генетической и назвать (метафорически) суггесторной или исторической генетикой.
Наличие третичных полей лобных долей обеспечило такие психологические качества, как способность к «активному ожиданию», целеполагание, настойчивость.
Эти образования сделали человека способным моделировать в себе душевно-психологические состояния других людей (способность к эмпатии), что также отличает человека от животных. На этой основе возникла способность сочувствовать другим (ближним), сострадать, хотеть оказывать им помощь (альтруизм). Такой способности, в сущности, нет у животных, и этим человек отличается от них. Но способность к эмпатии, к пониманию чувств других людей обусловило у человека и жестокость, садизм, мстительность, зависть, предательство – чувства, которых тоже нет у животных, и чем человек также отличается от них.
По-видимому, на ранних этапах возникновения интрапсихической реальности (вначале в виде образного мышления) она была у людей не менее яркой, чем реальность внешняя, как это порой наблюдается у детей.
Как отмечалось выше, наличие вторичных и третичных полей коры мозга обусловило возможность произвольного сосредоточения внимания на отдельных значимых фрагментах ситуации, а также способность к символизации этих фрагментов. Можно полагать, что эти психические процессы совершались не только в отношении предметов и явлений внешней объективной ситуации, но и в отношении образов внутренней картины мира.
Скорее всего, первоначальными символами значимых фрагментов ситуации у гоминид были «звуки жизнедеятельности», которые у них, в отличие от животных, приобрели свойство создавать у членов сообщества то или иное эмоциональное состояние и в отсутствии соответствующей объективной ситуации. Это оказывалось возможным именно в силу особой яркости образов интрапсихической реальности у первобытного человека (возможно, не менее, а даже более ярких, чем впечатления, получаемые из объективной реальности).
В развитии речи и тесно связанного с ней мышления можно выделить два этапа. На первом происходило формирование анатомо-физиологического субстрата речи и мышления. На втором – постепенное овладение (и в антропогенезе, и в индивидуальном развитии) навыками использовать способности этого анатомо-физиологического аппарата, то есть научение речи и мышлению. Этот второй этап длится в человечестве и по настоящее время. Не сразу, например, сформировалось умение мыслить по законам логики, не сразу возникло и умение вообще управлять своими психическими процессами – эмоциями, течением образов, представлений, мыслей, умение образовывать понятия и т.п. (эхом этой трудности управления своими психическими процессами являются так называемые невротические «обсессии», знакомые и ныне многим здоровым людям, – навязчивые мысли, которые неотвязно «вертятся» в голове и вызывают порой у человека тревогу: «не схожу ли я с ума?»).
Со значительной степенью вероятности можно предполагать, что новые свойства психики, возникшие у гоминид, могли во многих случаях затруднять адаптивное поведение отдельных индивидов (о чём писали Б.Ф.Поршнев и Н.С.Давиденков). На ранней стадии развития мышления яркость психических представлений, вероятно, сочеталась с их спонтанностью, непроизвольностью, неумением правильно определять их временную последовательность, а может быть, и неспособностью отличать свои субъективные представления от впечатлений, получаемых из внешнего мира. Аналогичные явления наблюдаются у детей, а иногда у больных при поражении лобных долей мозга. Эти особенности психической деятельности первобытного человека, сопровождавшиеся нарушениями ориентировки в сфере своей интрапсихической реальности, должны были субъективно ощущаться как тягостные переживания, аналогичные тем, какие наблюдаются при неврозах. Такое предположение согласуется с концепцией Н.С.Давиденкова о «парадоксе нейропсихической эволюции», который заключается в том, что психика как наиболее новая функция в наибольшей степени подвержена срывам в процессе адаптации индивида к меняющимся условиям жизни.
Хотя течение психических процессов и реализация их в поведении, направленном на достижение какой-либо цели, осуществляется при посредстве функционирования лобных долей, однако стимулы, движущие сменой представлений и образов, изначально находятся вне субъекта. На этапах, предшествующих возникновению речи (и онтогенетических, и филогенетических), такими стимулами являются значащие фрагменты конкретной сиюминутной ситуации. На этапах же, когда становится возможным мышление символами (смыслонесущими фрагментами ситуации) и когда символом значащей ситуации может стать слово, течение психических процессов, в основном, стимулируется речью, первоначально также исходящей извне. Как справедливо считает Л.С.Выготский, слово является организатором мышления. Поэтому на том этапе эволюции, когда происходило становление речи (в обоих аспектах этого процесса – формирование мозгового анатомо-физиологического субстрата речевой системы – у палеантропа – и развитие собственно речи – у неоантропа), особую роль в жизни человеческих коллективов должно было играть императивное слово-стимул, исходящее от наиболее авторитетных членов сообществ. Таким авторитетом могли обладать индивиды, занимающие в сообществе наиболее высокое ранговое положение. Их слова обладали непререкаемой силой. Это происходило не только, и возможно, не столько вследствие физического превосходства этих лиц. Более важной была их способность решать нестандартные задачи. (По данным некоторых исследователей, это является для филогенетически молодой нервной системы трудным делом, – оно подчас вызывает нарушения на уровне физиологической деятельности мозга). Вследствие этого исходящие от этих лиц словесные стимулы в качестве двигателей и организаторов психических процессов снимали у подчинённых им членов сообщества субъективно тягостные невротические состояния. Можно предположить по аналогии с тем, как это бывает у современных нерешительных, не уверенных в себе людей, что члены первобытных сообществ испытывали потребность в слове, исходящем от авторитета, и это способствовало консолидации коллектива.
Таким образом, слово вожака-носителя высшего авторитета, воздействовавшее не аргументацией и воспринимавшееся членами сообщества некритически, слово, которому они подчинялись автоматически, обладало как главным своим качеством не информационным содержанием, а суггесторной силой. Можно сказать, что одной из первоначальных функций слов была их способность манипулировать поведением людей – членов сообщества (эта функция речи сохранилась и действует до сих пор – в политике, в рекламе и пр.).
Суггесторная сила слова вожака обусловливалась также и особо высокой суггестивностью рядовых членов сообщества. Последнее было следствием ряда причин: их уже сложившимся в группе подчинённым ранговым положением, трудностью для большинства индивидов самостоятельного решения нестандартных задач, а также – это важное обстоятельство – отсутствием «внутренней речи», то есть внутреннего (интрапсихического) образа «Другого собеседника», что является непременным условием развитого отвлечённого мышления и, в сущности, сознания. Наличие этого «Другого» в себе, вероятно, и составляет основу механизма сопротивления суггестии («контрсуггестии», по выражению Б.Ф.Поршнева).
Основания для таких представлений дают проведённые Л.С.Выгодским исследования по становлению и развитию мышления и речи в онтогенезе. Как было им отмечено, дети, играя, диктуют себе вслух те действия, которые они должны совершить по ходу игры. С течением времени по мере развития ребёнка эта речь постепенно интериоризируется (становится внутренней) и, таким образом, превращается в мышление. Можно сказать, что логическое вербальное мышление, есть свёрнутый диалог с интериоризированным (интрапсихическим) образом некоего абстрактного другого собеседника. На ранних этапах развития мышления – и в онтогенезе, и, по-видимому, в антропогенезе, – это чувственный образ конкретного другого. Для детей ими, как правило, являются образы родителей. В сообществах гоминид, как можно полагать, первыми по времени возникновения были индивидуальный для каждого члена сообщества образ матери и общий для всех образ вожака сообщества. Затем в процессе овладения навыками мышления, наряду с расширением круга других собеседников, в интрапсихической реальности появляется множество образов «других», воспринимаемых также конкретно-образно («правополушарно»). У детей этот процесс можно наблюдать во время игр, в которых ребёнок воспринимает образы различных персонажей, как бы актёрски перевоплощаясь в них, и, тем самым, постигая и бессознательно фиксируя, различные системы восприятия, эмоций и логики поступков различных типов людей. (Возможно, в этом состоит большое значение детских коллективных ролевых игр).
Итак, те свойства новых областей мозга, которые возникли и развивались в эволюции потому, что они содействовали более совершенной биологической адаптации животных, одновременно послужили основой для появления качественно иного способа адаптации – речевого взаимодействия. На его основе, в свою очередь, стало развиваться мышление, а также социальная организация человеческих коллективов. Этот новый инструмент адаптации оказался столь эффективным, что в последующем более совершенное функционирование речевого и мыслительного аппарата смогло стать главным фактором естественного отбора, что способствовало дальнейшему биологическому совершенствованию соответствующих анатомо-физиологических структур.
Здесь уместно вспомнить об упоминавшемся выше общефизиологическом законе, заключающемся в том, что каждая функциональная система требует реализации своей функции. Сформировавшаяся речевая система также порождает свою потребность, проявляющуюся в желании просто поговорить. Оно нередко проявляется ныне в виде пустых разговорах (например, «о погоде», чтобы заполнить паузу молчания), в пустословии, болтливости.
17. Почему существует человечество. О первозаконе человеческого общества.
Однако, какой же механизм мог обусловить поворот эволюции определённой части гоминид в направлении антропогенеза? Он заключался в. наследственной передаче потомкам биологического субстрата, определявшего одновременно высокое развитие совокупности интеллектуальной, волевой и речевой функций. Они, в свою очередь, обеспечили возможность выживания человеческих сообществ посредством совершенствования уже не их биологической природы, а чисто социальных форм организации коллективов. Что же отличало эту ветвь приматов от тех, которые адаптировались к среде обитания, не выходя из животного мира?
Во всех без исключения известных в истории и этнографии человеческих коллективах – от уровня семьи до уровня рода – отмечался в качестве первого закона человеческого общества экзогамный принцип брачных отношений, то есть категорический запрет («табу») на кровно-родственные сексуальные отношения внутри своего рода (не считая родственных браков религиозно-ритуального характера, возникших на относительно поздних этапах культурного развития). Это первое социальное установление человеческого общежития самым решающим образом повлияло на весь последующий ход истории человечества и обусловило сохранение человека как вида. Ведь без установления экзогамного типа брачных отношений, при сохранении кровнородственных половых связей, в человечестве происходило бы в течение десятков тысячелетий всё большее накопление наследственных дефектов и заболеваний. Это неизбежно привело бы к вымиранию человечества. По убеждению исследователя Н.Бишопа, существующие виды животных – это те, которые избежали опасности «имбридинга» (близкородственного скрещивания) или благодаря обстоятельствам, или путём формирования специальных запретительных механизмов. Но наивно и неверно было бы думать, что внутриродовая экзогамия возникла из-за предвидения древними людьми опасности отдалённого вырождения и стремления предотвратить его. Как свидетельствуют этнографические данные, правильное понимание причины деторождения возникло на относительно поздних этапах социально-культурного развития человечества. Вопрос о родовой экзогамии является в исторической науке одним из наиболее фундаментальных и в то же время наименее ясных. Каким же образом повсеместно возникло это автохтонное (самостоятельное), а не заимствованное по происхождению, соблюдаемое автоматически, а не рационально обусловленное по механизму поддержания, но в то же время социальное, а не биологическое по своей природе установление?
Внутриобщественная экзогамия существует и у стадных животных вследствие внутристадной борьбы самцов за самку. В результате её физиологически более слабые особи, уступая более сильным соперникам, либо не оставляют потомства, либо, как это бывает у обезьян, уходят из своей стаи, находя себе партнёрш из других сообществ.
Обнаружено, что у летучих мышей в течение многих прослеженных поколений в их сообществах сохраняется стайная экзогамия. Неизвестно, по каким признакам у них осуществляется различение «своих» и «чужих».
Однако, во всех подобных случаях механизмы, предотвращающие имбридинг, имеют чисто биологическую природу. У человека же механизм родовой экзогамии иной. Он обусловливается не биологической наследственностью, а благодаря способности к речи, социально-психологическими законоустановлениями и исторической преемственностью (детальней об этом было сказано выше).
Существует разделяемая многими антропологами точка зрения, согласно которой в животном мире существовали инстинктивные механизмы, ограничивавшие инбридинг, и они должны были оставить следы в виде рудиментов и в человеческом обществе, став непрямой биологической причиной запрета на близкородственное скрещивание у человека. Каковы же были, по мнению учёных, разделявших такого рода взгляды, эти инстинктивные механизмы?
Так, истоки экзогамии в человеческих коллективах многие историки первобытного общества усматривают в том, что уже у обезьян отмечается статистическая тенденция к уклонению от вступления в сексуальные отношения между близкими родственниками. Предполагается, что с переходом обезьянего стада к примитивному человеческому обществу должна была происходить институционализация этого, сложившегося в биологических рамках, порядка.
Однако данная гипотеза не объясняет, почему эта чисто статистическая и не слишком сильная закономерность стала таким жёстким первозаконом человеческих сообществ и в силу каких причин она приобрела характер абсолютного императива.
Чтобы приблизиться к пониманию этого, важно знать, из какого типа обезьянего вида произошло сообщество предлюдей. Мнения учёных по этому вопросу расходятся. Одни исследователи полагают, что организация сообществ предлюдей была аналогичной стадам современных шимпанзе с их лабильным, непостоянным составом самцов и близким к промискуитетным половым отношениям.
Другие авторы (в частности, С.А.Арутюнов) рассматривают как предтечу первобытных человеческих коллективов тот тип сообществ, который существует у современных так называемых «собакоголовых» обезьян (к ним относятся гамадрилы) с характерным для них гаремным типом семей во главе с ревнивым самцом, не допускающим других самцов к своим самкам. Это предположение представляется правдоподобным по следующим соображениям.
Экология (жизнь не на деревьях, а в саванне) и характер питания (употребление мясной пищи) собакоголовых обезьян наиболее близки к тем, какие установлены у австралопитеков (одном из наиболее древних видов предлюдей), Кроме того, сама ревнивость вожака сообщества в силу особой аффективности этого чувства являлась тем фактором, который автоматически обеспечивал экзогамный тип половых отношений в сообществе. То возможное возражение, что у современных обезьян в естественных условиях вожаки не всегда бывают столь ревнивы, не кажется убедительным. Не следует забывать, что обезьянами остались те их виды, у которых отсутствовало какое-то качество, присущее прямым предшественникам людей. С другой стороны, тот факт, что человеку и поныне присуще чувство ревности, имеющее инстинктивные корни, свидетельствует в пользу предположения, что этим чувством обладали и его животные предки.
Можно предполагать, что у древних обезьян в условиях сообществ гаремного типа во главе с ревнивым вожаком одним из главных источников конфликтов внутри сообществ являлась (подобно тому, как это наблюдается у некоторых современных обезьян, например, гамадрил) постоянная психологическая напряженность, возникавшая у подчинённых самцов вследствие чинимых вожаком препятствий к реализации ими биологического сексуального влечения. Поэтому, как можно предполагать, едва ли не самой трудной проблемой для вожака было поддержание внутри стада запрета на самок для других самцов. У обезьян этот конфликт разрешается двумя способами: у слабых особей половой инстинкт тормозится устрашающим воздействием вожака (и такие особи не оставляют потомства), другие же самцы (более активные и сексуально, и психологически) уходят из стада, отыскивая себе сексуальных партнёрш среди самок, отделившихся от других сообществ, или похищая их.
Что касается человеческих коллективов, то, как уже говорилось выше, одним из основных средств управления ими на ранних этапах возникновения и развития речи, вероятно, было суггесторное воздействие речи вожака на членов сообществ. Можно предположить далее, что одним из первых слов языка было слово, происходившее от звука жизнедеятельности, сопровождавшего самую аффективно насыщенную поведенческую реакцию животного, а именно, агрессивно-оборонительную. У животных этот звук несёт сигнал ярости, сопротивления, запугивания противника, и цель его – отпугнуть противника, затормозить его поведение. Этот звук постепенно приобретал характер слова не только потому, что становился более членораздельным по фонетической форме. Гораздо существенней то, что, переставая быть только непосредственно действующим сигналом, он наполнялся самостоятельным смысловым содержанием («нет!», «нельзя!»), могущим быть отчуждённым от сиюминутной поведенческой реакции того, кто издавал этот звук-слово.
Можно предполагать, что внутри первобытного человеческого коллектива это слово применялось, главным образом, в качестве запрета со стороны вожака на сексуальные контакты для других мужчин с женщинами данного сообщества.
В силу присущей слову роли организатора психических процессов и при отсутствии на этом этапе развития самостоятельного мышления, составляющего механизм контрсуггестии, этот аффективно насыщенный запрет должен был обладать непреодолимой силой. Это слово-запрет, несущее в себе смысл, отчуждаемый от персоны, произносящей слово, в своём качестве главного регулятора мыслительных процессов должно было оказывать на психологическое состояние людей самостоятельное действие и в отсутствие вожака. Поэтому для поколений людей запрет, запечатлённый в данном слове, оставшемся в памяти потомков, передаваясь из поколения в поколение, продолжал действовать как некритикуемое и непреодолимое табу. Оно препятствовало брачным отношениям внутри первобытных сообществ людей даже после того, как они переставали состоять только из лиц, находящихся в непосредственном кровном родстве друг с другом.
18. О пользе незнания иностранных языков
Но, несомненно, первоначально такие посягательства чужаков на женщин другого рода встречали отпор со стороны вожаков этих других сообществ – и поведенчески-оборонительный, и словесный, однако это не отпугивало «инородцев». Почему же не действовал на них запрет вожака другого сообщества?
Это могло обусловливаться двумя различными обстоятельствами, каждое из которых в отдельности могло быть причиной недейственности этого запрета.
Во-первых, на чужака запрет вожака другого сообщества не мог оказывать сильного суггесторного действия потому, что для этого инородца данный вожак не являлся запечатлённым с детства в памяти образом первоначального авторитета-суггестора (образом «Другого» в себе или «Отца», по З.Фрейду).
Во-вторых, слово-запрет вожака другого сообщества могло не оказывать суггесторного действия просто потому, что это слово произносилось на ином, непонятном для чужака наречии или языке, на котором говорило другое сообщество и порой являлось для пришельца бессмысленным набором звуков.
Автоматически возникший таким путём (то есть вследствие суггесторного воздействия запретительного слова) модус экзогамии в последующем закрепился и институализировался под влиянием суггесторного действия, которым вообще обладают все обычаи, о чём уже говорилось выше.
Существование в первобытных обществах многочисленных «табу», наряду с развитием позитивного знания и частичной способности к логическому и критическому (в других вопросах) мышлению, также наиболее удовлетворительным образом можно понять и объяснить именно суггесторным влиянием запретительного слова.
Мощная суггесторная сила слова, исходящего от авторитета, обусловила функцию последнего в качестве лекаря-шамана («медицин-мен») в архаических сообществах. Общеизвестно и применяется в современной медицинской практике лечение методами внушения (в частности, в гипнозе) некоторых телесных заболеваний. Следует думать, что на заре развития речи лечебное действие «заклинаний» было огромным.
По мере развития речи в процессе эволюции человека должен был возникнуть новый психологический феномен, которому также предстояло иметь далеко идущие последствия. С самого раннего этапа жизни источником речи для каждого человека стала его мать, и суггесторное воздействие слова матери – как первое – могло быть сопоставимо по силе воздействия с воздействием речи носителя высшего авторитета – вождя (отличаясь от него, однако, тем, что не было общим для всех членов сообщества). С этого этапа развития речи суггесторное воздействие слова матери (наряду с эволюцией родовой общины, в частности, с выделением в ней матриолокальных нуклеарных семей), возможно, явилось одной из существенных причин (а может быть, главной) возрастания авторитета и даже сакрализации женщины, что, в свою очередь, повысило её роль в общественной жизни сообщества. Археологические и этнографические следы этого в виде проявлений культа женщины («женщины – богини») послужили для историков основанием говорить о матриархате, хотя, возможно, истинной «матриакратии» как социального установления стадиального характера в истории не было.
Изложенные представления о роли суггесторного воздействия речи на формирование некоторых институтов человеческого общества не опираются на какие-либо конкретные историко-археологические данные и поэтому не могут быть подвергнуты проверке. Однако возникновение этих установлений с необходимостью вытекает из уже известных общих для всех людей психологических закономерностей, касающихся суггестии.
Вместе с тем, можно допустить, что психика древних людей обладала какими-то не известными нам свойствами, которые в сочетании с влиянием особых локальных историко-географических условий могли разнообразить процессы формирования этих явлений в различных человеческих коллективах. Однако суггесторное воздействие речи сохраняется ныне и сохранится в будущем.
19. О языке в недалёком будущем
Каждый живой язык претерпевает закономерные изменения в историческом процессе.
Можно предвидеть, что в эпоху всемирной глобализации и в связи с всё большим распространением средств виртуальной коммуникации (компьютерная связь, телевидение) изменения в языках будут происходить быстрее, чем в прошлом.
Будет сокращаться устное речевое общение. Оно всё больше будет уступать место электронным сообщениям и таким же обменом мнениями. Близкие по смыслу (синонимичные) слова будут заменяться более общими понятиями, а смысловые оттенки будут улавливаться из контекста. Будут сокращаться и сами слова, всё чаще заменяясь общепонятными аббревиатурами и терминами. Речь будет уснащаться сленговыми словами и выражениями, входя в языковую норму. Она будет упрощаться синтаксически и грамматически. Из неё будут постепенно вымываться слова, широко употребляемые ныне. Из письменной речи будут исчезать угромождающие её придаточные предложения. Всё большую роль в сообщениях будут играть визуальные (символические и иконические) носители смысла в силу своего эмоционального воздействия, как это ныне используется в рекламе (её эффективность основывается в большой мере на её суггестивном действии).
Тем не менее, слова и речь не утратят своей суггесторной роли в силу естественных и неистребимых свойств человеческой психики. Краткость речи не противодействует этому, а, скорее, усиливает внушающее воздействие слова. Ведь издавна известно, что наиболее сильным суггесторным действием обладают именно краткие агитационные лозунги и призывы при различных общественных и революционных движениях. Этот же эффект краткости хорошо известен и создателям реклам.
По мере развития интернет-коммуникации и изменения языка будет изменяться и стиль общения и самой речи. Как – это пока трудно предвидеть. Однако потребность в социальной коммуникации существует и исчезнуть она не сможет.
Сознание (разум), создавшее такое психологическое явление, как табу, – категорический суггесторно обусловленный запрет – проходит через всю историю человечества как вида. Для примера рассмотрим запрет на каннибализм (людоедство).
С эпохи палеолита археологами обнаружены следы людоедства – расколотые человеческие кости (для извлечения костного мозга, по-видимому, и головного).
Наиболее вероятным представляется, что поедались члены иного сообщества, которых едва ли не каждый род людьми не считал. Ведь поныне (а в древности, видимо, чаще) самоназвание многих народностей означало мы – люди. Стало быть, другие сообщества людьми не считались.
Вместе с тем, антропологами, этнографами и историками уже давно установлено, что в каждом роде и племени существовали (а кое-где существуют и поныне) свои мифические представления о своём происхождении от некоего общего предка. Обычно это был тот вид животного (или растения), который служил основной пищей для данного сообщества. Затем этот предок был сакрализирован и табуирован, то есть употребление его в пищу было категорически запрещено. Однако во время сакральных пиршеств тотемное животное поедалось всем племенем, и это поедание тотемного существа осознавалось как сопричастие с ним, как принятие в себя всех его достоинств (данные из Дж.Фрезера, Э.Тейлора и других исследователей). Во время этих пиршеств, сопровождавшихся употреблением различных наркотических веществ (гашиш, мескалин, алкогольные напитки и др.), допускалось всё то, что в обычное время запрещалось. Обычно эти празднества превращались в ничем не ограниченное растормаживание инстинктов с нарушением всех табу (напр., Вакхические оргии в Древней Греции). По-видимому, сходные изменения сознания возникали и во время бурных плясок, в которые включались все участники этих праздников (ныне такие формы празднеств молодёжи возвращаются вновь). В Новой Гвинее после удачной охоты возникали ритмичные танцы воинов племени, продолжавшиеся несколько суток без перерывов на сон и еду, после которых начинались войны с соседними племенами и поеданием тех, которые принадлежали другому тотему.
В архаичные времена роды состояли из небольшого количества людей (30-50 человек). С течением времени эти роды сливались в предплемена, племена, союзы племён, народности, народы. Расширялись представления о едином отце – творце всех людей, зарождалась идея монотеизма. Возможно, именно вследствие этого появилось ТАБУ на человекоедение. Однако рудименты его сохранились в культурно отсталых трибалистических племенах. У них было принято поедание умерших вождей и доблестных воинов, даже враждебных племён – их сердец, печени, мозга (в которых, по их верованиям, содержались достоинства этих людей), чтобы принять в себя их высокие качества. У некоторых из африканских племён и в наше время существует ритуальное поедание умерших родителей, так как считается, что лучшее место для их погребения – тело потомков.
(Философ ХV11 века Декарт высказал афоризм: «человек есть то, что он ест»). Отголоски подобных архаических верований (К.Юнг сказал бы архетипов) можно усмотреть и в современном христианстве в виде ритуалов причастия –символического поедания тела Христова (съедание облаток) и пития Его крови (причастие вином).
Это табу на поедание себе подобных, истоки которого лежат ещё в животном мире, сохранились в культуре человечества как моральный императив.
Культурное развитие человечества движется ко всё более полному подавлению биологических животных инстинктов (стремление отмежеваться от животных, о чём говорилось выше), к всё большей власти разума. Это постоянная борьба, и разум время от времени «устаёт» от неё. Возможно, это является одной из причин употребления людьми во все времена (а ныне всё большего) различных наркотических веществ и алкогольных напитков. В настоящее время наблюдается оживление в массовой культуре таких архаических её форм, как ритмические массовые пляски под громкую музыку, при которых «отдыхает» разум, и люди (по их самоотчётам) испытывают «кайф» бездумья и тотальной раскованности.
…С тех пор, как прекратилась биологическая эволюция человечества, его история протекает в потоке культуры и цивилизации, – в последние тысячелетия – технической. Русло этого потока ограничено, с одной стороны, запретами (бывшими табу), формализованными законами, а с другой стороны, – велениями необходимости (надо). Между этими берегами – русло свободы (можно). Русла обычно с течением потока расширяются, и берега нельзя и надо отодвигаются всё дальше.
Продолжая эту метафору, можно ожидать, что река вольётся в безбрежное море гуманистической культуры, равенства и свободы. Однако, как проницательно отметил Эрих Фромм, разным людям нужна разная мера свободы. Многие люди чувствуют себя спокойней (так диктует «инстинкт порядка и безопасности») именно в русле, ограниченном тем, что нельзя, и тем, что надо. Обычно это законопослушные граждане, просто консервативные по своей натуре. Однако встречаются некоторые люди, для которых свобода настолько тягостна, что они добровольно избегают её, находя для себя тихие заводи и протоки. Это те люди, которые либо добровольно уходят в монастыри, либо собираются в ультраортодоксальные религиозные секты, где вся их повседневная жизнь жестко регламентирована многочисленными запретами и обязательными предписаниями.
Любое общество (коль скоро оно существует как таковое) бессознательно противодействует энтропии, формируя в самом себе порядок. Безграничная свобода развращает и разлагает общество. Христианство при своём возникновении отвечало потребностям масс в порядке, и оно одержало победу в многоэтническом, политеистическом, цивилизованном, но развращённом Древнем Риме, провозглашая свой освященный религией кодекс морали (хорошо – плохо, нельзя – надо) и определяя смысл Бытия. И поэтому же, может быть, в наше время значительной части человечества импонирует религия Ислама, а прежде – Коммунизма, своими жёсткими регламентациями уравнивающие всех во всеобщем бесправии.
Все эти вероучения ставили своей целью их всемирную глобализацию как способ гармонизации общечеловеческого мироустройства.
Выдающиеся умы своего времени издавна были воодушевлены этой идеей. Ещё Александр Македонский стремился объединить мир в эллинской культуре. Идея культурной глобализации мира оживилась в 17–18 веках (века Просвещения», когда казалось, что всеобщее просвещение (образование) создаст всемирное равенство и общность всех людей. Ныне, казалось бы, для реализации этой идеи имеются все объективные возможности: всеобщая грамотность, печать, радио, телевидение, интернет. В перспективе намечается развитие всеобщего равнодоступного для всех виртуального (телевизионного) образования. Оно будет способно обеспечить каждому желающему повышение его личной квалификации в желаемой области и, тем самым, повысить свою социальную ценность и общественную востребованность.
Это прекрасная идея. Однако она не учитывает фактора личного предпочтения. Так, одна часть населения будет смотреть эти образовательные передачи, стремясь повысить свою общественную значимость и социальную востребованность. Другая часть населения (по-видимому, бОльшая) будет предпочитать развлекательные передачи. Эти люди окажутся менее конкурентоспособными по сравнению с первыми, и, стало быть, окажутся на более низком материальном и социальном уровне жизни. Это чревато расслоением общества по социально-материальным и интеллектуальным признакам и, как следствие, новыми социальными проблемами.
Эти проблемы будут усугубляться и успехами медицины: развитие всё более совершенной фармакологии, трансплантация органов, возможно, использование стволовых клеток и многое другое, что сейчас трудно предвидеть. Станут излечимыми (а может, совсем исчезнут) многие болезни. Вследствие этого намного удлинится жизнь человека, и он будет учитывать не два–три последующих поколения, как теперь, а заглядывать вперед на более отдалённое будущее своих потомков и всего человечества.
Вместе с тем, будет ускоряться и научно-технический прогресс и ещё быстрее меняться мир. Однако, видимо, существует определённая обусловленная физиологическим устройством мозга скорость психологического восприятия внешних сигналов и впечатлений. Мы, например, не можем воспринимать слишком быструю (превышающую определенный предел скорости) человеческую речь. Так же и с меняющимся миром: уже ныне подростки вступают в одну жизнь, а в пожилом возрасте оказываются в другой, которой они уже не понимают и чувствуют себя в ней чужими, растерянными и, в сущности, лишними, как бы «нахлебниками» новых поколений. Распадётся связь между поколениями, и это чревато многими личными, а может быть, и общественными драмами. Вообще, если вспомнить историю, то каждая техническая революция, каждое изменение общественного устройства, любая реформация вызывали общественные катаклизмы.
22. Оптимистический футуристический прогноз (шутка)
Это был обзор о двойственной природе человека, о вечном конфликте между сосуществующими в нём животной и разумной (духовной) ипостасями. И хотелось бы закончить эту статью на оптимистической ноте.
Представим себе, пусть в отдалённом будущем, совершенного человека в совершенном обществе. При этом будем исходить из непрекращающегося развития науки и культуры, которые освободят человека от власти биологических инстинктов и создадут новый тип взаимоотношений людей в планетарном масштабе.
Человек будет избавлен от всех болезней, и жизнь каждого будет необозримо длинна. Он не будет знать ни физических, ни душевных страданий (и, естественно, ему будут неведомы чувства соболезнования и сострадания). Фармакологически (а может быть, нейрохирургически) у него будут ликвидированы эмоции агрессии и злобы. Развитие нанотехнологии нейронов, вживлённых в мозг, сделает людей в одинаково высокой степени талантливыми. Они будут мгновенно воспринимать всё новое. У них будет абсолютная память. У человечества ликвидируется животный инстинкт доминирования, исчезнут стремления к власти, к превосходству над другими, не будет ни честолюбия, ни тщеславия. Исчезнут также узкородственные пристрастия: всё человечество будет восприниматься как один большой род. Не будет в помине никаких видов ксенофобии.
Для всех будет равно доступно всё. Не будет ни стяжательства, ни зависти, поскольку все будут в одинаковой степени нравственны и интеллектуальны, исчезнет необходимость в выборах на общественно важные посты: на них будут назначаться по жребию (как это было когда-то в Афинах в Древней Греции).
У человечества исчезнет присущее животным инстинктивное разделение популяций при достижении ими определённых размеров.
Из животных инстинктов у человека будущего останется только инстинкт ориентирования в мире непознанного, то есть неистощимая страсть к познанию (трудно, правда, сказать, сохранится ли в человечестве сексуальный инстинкт: ведь человек, если в этом будет общественная необходимость, может воспроизводиться и другими методами).
Вот так может быть всё прекрасно. Остаётся лишь один вопрос: будет ли этот прекрасный мир человеческим?
А пока не наступит всё это, у каждого человека есть возможность испытывать и проявлять доблесть в преодолении и победе своего духовного начала над животным. Ведь только таким путём формируется у каждого то высшее, что отличает человека от всего живого, а именно – личность.
Уместное дополнение о сверхвнушаемости. Что такое гипноз
Рассказав выше о таком свойстве человеческой психики, как внушаемость, уместно упомянуть и о феномене сверхвнушаемости, проявляющейся в способности к погружениям в гипнотические состояния (что также отличает человека от животных).
Гипнотическое состояние – это как бы промежуточный слой между неосознаваемыми (биологически-эмоциогенными) и осознаваемыми (вербальными) слоями психики. Гипноз можно рассматривать как регресс (опускание) психики к той эволюционно-исторической фазе развития человека, когда анатомические речевые структуры мозга уже сформировались, но человек еще не научился самостоятельно управлять своими психическими процессами (в частности, своим внимаием).
Что же такое гипноз
Как ни странно, но определить, что такое гипноз, не так-то просто. Известно, что гипноз бывает разным по глубине. Самое поверхностное гипнотическое состояние – стадия «сомноленции» или релаксации. Для неё характерно расслабление, чувство душевного покоя, отрешенности, отдыха. Такие состояния нередко называют «медитативными». Они похожи на то, что люди испытывают при засыпании, и знакомы тем, кто занимается аутогенной тренировкой. Создатель этой системы упражнений Шульц как раз разработал её как метод самогипнотизации.
Вторая, более глубокая стадия гипноза – каталептическая. Для неё характерна «аспонтанность», то есть исчезновение способности что-то делать по своей инициативе, а также полная потеря ощущения своего тела. Если поднять руку человека, находящегося в таком состоянии, то она, как восковая, безо всяких усилий с его стороны повисает в воздухе в любом, самом причудливом положении, которое ей будет придано.
Однако, когда говорят о «чудесах» гипноза, чаще всего имеют в виду те явления, которые наблюдаются в третьей, самой глубокой его стадии – сомнамбулической. Она возникает лишь у 5–10 процентов людей (при больших скоплениях их – чаще), тогда как первая стадия может возникнуть практически у каждого здорового человека, если только он сознательно или бессознательно не сопротивляется ей. Но сомнамбулическая стадия намного интересней для рассмотрения, и здесь будет говориться преимущественно о ней.
Человек в этой стадии выглядит «сомнамбулой»: его лицо не выражает никаких эмоций, а руки приобретают «восковую гибкость». Но, если гипнотизёр скажет загипнотизированному, что у него «каменная» рука, тот не сможет её опустить. Сказав ему, что его тело –«как деревянный столб», можно уложить его между двумя стульями – затылком на одном, пятками на другом. Его лицо при этом не будет выражать никакого напряжения – его мышцы работают, выполняя приказ гипнотизёра. Иными словами, в этой стадии для человека становится субъективно реальным то, что говорит ему гипнотизёр, он живёт в заданном ему мире. Ему говорят, что он под солнцем на жарком юге – и он потеет, на холодном севере – его кожа покрывается ознобом. Он способен «узнать» в незнакомце своего ближайшего друга и не опознать близкого родственника, если так прикажет гипнотизёр. В этой фазе его можно «превратить» в животное, птицу, рыбу и т.п. – он будет вести себя соответствующим образом. Его можно «перенести» в любой возраст, в любую ситуацию, заставить вспомнить то, чего он не помнит обычно, вплоть до забытых деталей далёкого детства (так называемые «гипермнезии») – он ничему не удивляется, ибо не замечает противоречий между тем, что он видит и испытывает, и реальной обстановкой. Он не сверяет своих ощущений с окружающей действительностью, а, выйдя из гипнотического состояния, либо полностью забывает происходившее с ним, либо сохраняет лишь самые смутные воспоминания об этом (если ему не дать задание запомнить их).
Такие перенесения в гипнозе в ранние возрасты (до 2-3-х лет) в периоды так называемой физиологической амнезии порой помогают человеку вспомнить какую-то психическую травму, пережитую им в этом возрасте, естественно, забытую, но являющуюся причиной последующих неврозов, фобий и депрессий в последующей взрослой жизни. Иногда всплывающие в гипнозе воспоминания об этих травмировавших событиях излечивают человека от их последствий.
По существу, всё, что он видит и слышит в гипнотическом состоянии, – это галлюцинации (то есть «восприятия без объекта»), но у психически больных они являются продуктом больного мозга, а здесь – вполне здорового. Есть, однако, и отличия – например, только в гипнозе можно наблюдать «отрицательные» галлюцинации, когда человек, повинуясь приказу гипнотизёра, «в упор не видит» того, что перед ним, – скажем, считает, что комната пуста, ибо так сказал гипнотизёр, При этом, проходя по этой комнате, он будет старательно обходить находящихся в ней на самом деле других людей. Точно так же его можно усадить за стол, где лежит карандаш, и сказать, что стол пуст, – он подтвердит, что на столе ничего нет. Иными словами, его внимание и необычайно сконцентрировано, и в то же время крайне сужено: он не видит на сознательном уровне того, что на самом деле видит бессознательно, – других людей в комнате, карандаш на столе (здесь интересно, что для того, чтобы не увидеть, он должен сначала увидеть объект). На этом бессознательном уровне он даже способен производить определённые вычисления: если приказать ему «не увидеть» на столе карточки с числом «6», то он «не увидит», в частности, карточку, на которой это число закамуфлировано в виде некоторой системы действий (например, извлечения корня, умножения, деления и т.п.). Иными словами, на бессознательном уровне он способен даже мыслить (ибо вычисления – это род мышления), но его сознательные процессы (суждения о реальности) подчинены словам гипнотизёра.
Но иногда отрицательные галлюцинации могут иметь и драматические последствия. Вот пример – рассказ одного опытного автоводителя. «Я видел перед собой совершенно свободную от транспорта дорогу. Удивлялся и радовался этому. И вдруг страшный лобовой удар, от которого я потерял сознание. Машина всмятку. У меня, как потом в больнице определили врачи, серьёзная травма черепа. Оказывается, я выехал на противоположную сторону шоссе. Считалось, что я уснул за рулём, хотя никакой сонливости и усталости я не чувствовал».
По-видимому, от напряженного слежения за однообразным монотонным течением дороги у водителя возникло мгновенное впадение в гипноидное состояние с галлюцинаторным видением свободного шоссе. Может быть, многие автокатастрофы, которые принято объяснять засыпанием водителей, а также ошибки машинистов поездов и операторов элетро- и других энергостанций, напряженно следящих за показаниями приборов на пультах управления, обусловливаются подобными спонтанными впадениями в гипнотические состояния.
В гипнотическом состоянии слово гипнотизёра может влиять и на физиологические процессы. Под гипнозом можно вызвать анестезию различных участков тела, устранив, например, зубную боль или боль от уколов. Под гипнозом можно снять функциональный паралич, хотя нельзя снять паралич, вызванный повреждением спинного или головного мозга. Вообще, хорошие результаты лечение гипнозом даёт при тех заболеваниях, которые обусловлены нарушениями функций системы регуляции, а поскольку большинство физиологических процессов в организме находится под её влиянием, то порой удаётся улучшить физическое состояние больного даже и при некоторых чисто телесных, казалось бы, заболеваниях. Возможно и обратное – например, вызвать ожоги (до появления волдырей!) от прикосновения холодных предметов, если внушается, что они раскалённые.
Все эти примеры свидетельствуют о резком повышении в гипнозе такого естественного свойства человеческой психики, как внушаемость. Как говорилось, все люди в той или иной степени внушаемы (хотя часто этого не сознают), но в гипнозе внушаемость усиливается до такой степени, что внушения могут оказывать влияние не только на восприятия и эмоции, но и на чисто физиологические процессы. Можно думать, что внушение здесь играет роль своеобразной программы, которая проникает в самые глубины бессознательной сферы нервной системы, то есть те, которые расположены на границе между психическими и физиологическими уровнями её деятельности, а там реализуется уже автоматически. Следует заметить, что всякая программа – это, по сути, алгоритм. Она всегда конкретна, и, может быть, поэтому в гипнозе, как правило, реализуются только конкретные внушения. В гипнозе можно снять какие-то конкретные симптомы болезни. Можно внушить человеку хорошее самочувствие, что для больного – конкретная вещь. Однако при гипнозе нельзя, по-видимому, изменить генетический код человека, в котором запрограммирована его видовая и индивидуальная жизнь. Точно также под гипнозом нельзя изменить мировоззрение, устойчивую систему нравственных или иных значимых ценностей, которые составляют личность человека. Когда-то этот вопрос серьёзно беспокоил и гипнологов, и юристов. Ставились даже специальные
эксперименты: загипнотизированному вручали бутафорское оружие и заставляли поразить им одного из участников эксперимента. Во всех подобных случаях загипнотизированные самопроизвольно выходили из гипноза, подчас испытав драматическое потрясение, подобное тому, как пробуждаются от кошмарных снов. Отсюда видно, что и в самом глубоком гипнозе человек сохраняет частичный бессознательный самоконтроль и ядро его личности изменить невозможно. Все внушения выполняются им, в общем, с его внутреннего согласия. Нравственный человек и в гипнозе не совершит безнравственного поступка.
Некоторые экспериментальные данные говорят, что в гипнозе и в гипнозо- подобных (гипноидных) состояниях можно даже активировать интуитивную и творческую активность мозга. Бывали случаи, когда в гипноидных состояниях задавалась установка найти решение какого-то жизненно важного вопроса, и через день-другой такое решение действительно отыскивалось, неожиданно всплывая в сознании пациента. С подобными внушениями отчасти связан и загадочный феномен пост-гипнотических внушений». Он заключается в следующем. Во время сеанса человеку, находящемуся в сомнамбулическом состоянии, говорят, что после пробуждения он при определенных обстоятельствах совершит то или иное действие (говорится, какое именно, и добавляется, что после этого он забудет о данном ему задании). Гипнотизёр, например, говорит пациенту: «Сейчас я вас разбужу, мы немного поговорим, а когда я закурю, вы раскроете стоящий в углу зонтик». Всё так и происходит, и когда врач спрашивает пациента: «Зачем вы раскрыли зонтик?», тот, помявшись, отвечает: «Я хотел проверить, открывается ли он, ведь по радио обещали дождь».
Другой пример эффекта отставленного пост-гипнотического внушения. Врач говорит пациенту, находящемуся в состоянии сомнамбулического гипноза: «Сегодня ровно в 10 часов вечера вы позвоните мне домой (врач один раз называет номер своего домашнего телефона). Вы забудете о том, что я дал вам такое указание и также номер моего телефона». Опять-таки всё так и происходит, а на вопрос врача «Почему вы мне позвонили?» пациент растерянно отвечает что-то вроде того, что «Я хотел узнать, когда мне придти в следующий раз» или «Как мне принимать лекарства, которые Вы мне назначили?».
Описаны случаи, когда такие пост-гипнотические внушения осуществлялись даже спустя несколько месяцев после сеанса гипноза, и всё это время пациент жил своей обычной жизнью. Что же, он всё это время был в скрытом гипнотическом состоянии или впадал в него только в момент выполнения задания? Но в эти моменты никто не сказал бы, что он находится в каком-то особом состоянии, – каждый раз он более или менее убедительно и логично объяснял свои поступки.
Можно ли использовать пост-гипнотические внушения (как теперь говорят, «зомбирование») в криминальных целях, например, побудить человека к убийству или самоубийству? Естественно, врачи таких опытов не проводили, и легальная открытая медицина никакими данными на этот счёт не располагает. Но, если это возможно, то соответствующими сведениями располагают секретные спецслужбы.
Итак, известно, когда гипнотизёр начинает гипноз, но неизвестно, когда он заканчивается. И непонятно, что вообще называть гипнозом, если его поверхностные формы так похожи на обычную сонливость и, вроде бы, не имеют ничего общего с сомнамбулической стадией. Впрочем, некоторые наблюдения указывают на иное.
Однажды врач-психотерапевт почему-то забыл снять указание о неподвижности руки у пациентки, видимо, погрузившейся в поверхностную стадию гипноза (во время упражнения по аутогенной релаксации). После окончания занятия врач заметил, что рука пациентки висит плетью. Значит, на фоне сомноленции, сопровождавшей релаксацию, у пациентки были включения и сомнамбулического состояния. Но что тут может быть общего? Можно ли указать общие признаки любого гипноза?
Подумав, такие признаки, действительно, удаётся подметить. Во-первых, все состояния гипноза возникают при участии другого человека – гипнотизатора. Во-вторых, все они характеризуются некими изменениями сознания. Для сознания в гипнозе характерно предельно узкое сосредоточение внимания на личности гипнотизирующего или её атрибутах (блестящий шарик, глаза гипнотизёра и т.п.), но, главным образом, – на его речи. Вся остальная реальность остаётся за границами сознания и не замечается.
Третья (хотя и не абсолютная) особенность всех гипнотических состояний – это усиление внушаемости, то есть настолько некритическое восприятие слов гипнотизирующего, что их содержание воспринимается как безусловная реальность.
Можно думать, что все эти разные состояния – просто разные фазы одного и того же процесса, который на сомнамбулической стадии переходит в новое качество. Но, если говорить о гипнозе как едином процессе, то что же представляет собой этот процесс в психофизиологическом аспекте? Некоторые данные по этому поводу уже существуют. Так, мы уже знаем сегодня, что гипноз – это вовсе не «частичный сон», как думали раньше. Электроэнцефалограмма при гипнозе не такая, как во сне.
Далее, гипноз возникает не в результате какого-либо материального воздействия извне – в него можно погрузиться и под магнитофонную запись, а в ряде случаев даже самостоятельно самому индивиду. Вообще говоря, любой гипноз – это в каком-то смысле самогипноз. Гипнотизирующий, по сути, является лишь лоцманом, ведущим человека по определенному пути, но сам гипнотизируемый проходит его «собственными ногами». И никого нельзя загипнотизировать против его воли. Человек сам передаёт другому управление своими психическими процессами.
Современные гипнологи считают, что способность к гипнотическим состояниям – естественное свойство человеческой психики. Действительно, гипноз не привносит в мозг ничего нового. Он лишь выявляет те свойства, которые в нём заложены. Многие феномены, которые считаются специфическими для гипноза, наблюдаются и в обыденной жизни: необъяснимые провалы в памяти («куда я положил эту вещь?»), избирательное восприятие каких-то фрагментов окружающей обстановки при не замечании других (например, когда мы в шумной толпе слушаем интересного собеседника) или бессознательное восприятие и оценка обстановки (когда, скажем, мы вроде бы не замечаем ничего по дороге, но при этом не натыкаемся на столбы и не ошибаемся в маршруте). Даже такой поразительный феномен,как «отрицательные галлюцинации», имеет аналог в обыденной жизни, когда человек разыскивает какой-то «затерявшийся» предмет и вдруг замечает, что он всё время находился у него перед глазами. Точно так же встречаются в обыденной жизни и аналоги «пост-гипнотических внушений» – в виде «самовнушений», когда мы с утра «даём себе задание» позвонить вечером куда-то, и в нужное время сами вдруг вспоминаем о «задании», о котором не думали целый день.
Что же касается внушаемости, которая усиливается в гипнозе, то она, вообще, как говорилось, присуща человеческой психике, и полностью избавиться от неё никому не удаётся. Влияние внушений на психофизиологическое состояние человека, кроме вышеприведённых примеров, в обыденной жизни проявляется в случаях так называемых ятрогенных (вызванных неосторожным словом врача) заболеваний, «сглаза» и «порчи» (в результате суггестивного влияния суеверий).
Но глубокий гипноз – это качественно особое состояние. При нём то, что естественно присуще человеческой психике, проявляется в концентрированном, как бы неестественно преувеличенном виде. Как же можно представить себе психофизиологический механизм этого особенного, как бы крайне далёкого от обыденной жизни, состояния?
Способность погружаться в гипноз присуща только человеку. То, что называется «гипнозом животных», – это, скорее всего, лишь оцепенение, блокада реакции бегства, психофизиологическая защита при запредельном аффекте страха. Это не гипноз, а его филогенетический аналог. Истинный гипноз можно характеризовать именно как «сон сознания», как выключения контроля сознания над психическими процессами (хотя физиологически, как говорилось выше, гипноз – это не сон). Сознание же – чисто человеческая функция психики. При выключении его контроля начинает проявляться в чистом виде деятельность бессознательных механизмов психики. В этом и состоит отличие гипнотического состояния от бодрствования, и этим можно охарактеризовать гипноз с его психологической стороны.
С анатомо-физиологической стороны возможность возникновения гипнотических состояний обусловлена, по-видимому, наличием в человеческом мозгу специфических для человека структур, заведующих речью. При этом под речью понимается здесь не просто словесная коммуникация, а те психофизиологические процессы, благодаря которым становится осмысленное «говорение».
Как говорилось выше, Я как производное сознания двойственно и диалогично (об этом писали ещё немецкий философ Хайдекер и еврейский мыслитель Мартин Бубер). Оно содержит в себе в качестве одной из компонент «внутреннего Другого». Одна из важнейших функций этой компоненты – управление нашим вниманием. Именно благодаря такому управлению человек может сознательно переключать своё внимание с одной темы на другую, удерживать его на какой-либо одной из них, концентрировать его и т. п. Другая функция того же «внутреннего собеседника» – перевод замысла в действие. Действительно, когда мы намерены совершить некое действие – например, встать со стула, – то момент начала вставания отличается от предшествующего мгновения именно тем, что в этот миг некая «инстанция» в нас даёт «разрешение» (санкцию) нашему психическому состоянию (намерению) привести в действие мышечный аппарат, чтобы он осуществил последовательность действий «вставания».
А что же происходит при гипнозе? В начале сеанса создаются такие условия (инструкция расслабиться, отрешиться от мыслей, сконцентрироваться на речи гипнотизёра и т.п.), которые максимально исключают приток внешних раздражителей. Пациент сознательно настраивается на пассивный лад и добровольно передаёт управление своими психическими процессами гипнотизёру. Возникает узкий односторонне направленный поток информации – от гипнотизёра к пациенту. Можно думать, что такое предоставление гипнотизёру роли верховной «инстанции», управляющей вниманием и действиями пациента имеет характер воображаемого «переноса» управляющей компоненты своего Я на личность гипнотизёра. Можно сказать и иначе: во время гипноза пациент «впускает» гипнотизёра в своё сознание в качестве «заместителя» (исполняющего обязанности) своего «внутреннего «Другого», то есть управляющей инстанции своего Я. Возможно, именно этот феномен и является самым главным моментом в гипнозе (и вообще, составляет суть того, что в психоанализе обозначается туманным «фрейдистским» термином «перенос» или «трансфер»).
При таком переносе у пациента (пока неясно, какие тут задействованы нейрофизиологические механизмы) возникает описанное выше глобальное изменение сознания, когда единственным источником информации о реальности, контролирующим восприятие этой реальности, а также двигателем психических процессов (в частности, переводом намерения в действие) становится слово гипнотизёра. Сказанное означает, что мера погружения в гипноз зависит от способности пациента управлять своими психическими процессами, в частности, передавать управление ими другому человеку. Иными словами, в акте гипноза пациент более активен, чем гипнотизёр. Это опровергает ходячее мнение, будто гипнозу поддаются «слабые люди». Как показали специальные исследования, на самом деле в гипноз и вообще в гипноидные состояния лучше погружаются люди, уверенные в себе, волевые, то есть способные управлять своей психикой, открытые и в то же время не боящиеся «потерять себя», подпав под чужое влияние.
Учитывая всё сказанное о природе гипноза, можно предположить, что состояние гипноза во многом воспроизводит более ранние возрастные, а может быть, и исторически более древние состояния человеческой психики, когда в ней ещё не сформировался внутренний «Другой собеседник», способный критически осмыслять «внешнего» говорящего (следует, однако, иметь в виду, что при гипнозе все психологические процессы протекают на физиологически измененном фоне, и в этом смысле приведённое сравнение нельзя считать буквальным и точным).
В последние годы много говорят о «парапсихологии», неразборчиво объединяя под этим названием самые разнородные явления и понятия. Среди них есть и то, что называют «ясновидением» или «дальновидением», или даже «духовидением». Обычно такой «ясновидец» самопроизвольно погружается в особое состояние, (как говорилось, некоторые люди умеют это делать), в котором, как он утверждает, его «астральное тело» способно перемещаться на любые расстояния и переноситься в прошлое или в будущее, а сами они способны «вести репортаж с места событий», рассказывая о том, что видно только им одним. Уже эти описания показывают, что речь в данных случаях идёт о вхождении в так называемые медитативные гипноидные состояния, отличие которых от «лабораторного» гипноза состоит лишь в том, что здесь психические процессы направляются не другим человеком, а непроизвольно и неосознанно самим «ясновидцем», то есть его собственными предварительными установками (как это нередко бывает у людей в обычном сне, когда сновидения в аллегорической форме отражают их ожидания, тревоги, желания, спонтанные композиции воспоминаний спящего человека).
Интересными также являются спонтанные, непроизвольные впадения здоровых людей в гипноидные состояния с настоящими гипнотическими галлюцинациями. К этому кругу явлений относятся, в частности, знаменитые «встречи с пришельцами», «зелёными человечками» и т.п. То, что порой «свидетелями» таких «встреч» оказывается множество окружающих, не только не опровергает, но, скорее, подтверждает толкование этих явлений как непроизвольного гипноза: издавна известен феномен индуцированного «психологического» заражения толпы различными видениями, сначала возникшими у одного человека. Порой такие спонтанные вхождения в гипноидные состояния с галлюцинациями имеют трагический исход. Можно думать (как об этом говорилось выше), что многие катастрофы с автомашинами и поездами или аварии на электростанциях и т.п. объясняются на самом деле тем, что водитель, машинист или оператор не заснул, как обычно думают, а неожиданно и непроизвольно вошел в кратковременное гипноидное состояние, вызванное длительной концентрацией внимания на некоем объекте – дороге, экране и т.п.
Вообще говоря, такие явления известны ещё с незапамятных времен. Вот текст из древнеегипетского папируса: «Принеси опрятную и начищенную лампу. Поставь перед ней мальчика. Погрузи его в сон своей рукой и зажги лампу. Произнеси слова заклинаний. Разбуди его и спроси: «Что видел ты?»… Ответит он: «Да! Я видел богов вокруг лампы». Тогда будут говорить ему боги всё, о чём их будут спрашивать». В Древней Греции в гипноидные состояния, судя по описаниям, входили прорицательницы Дельфийского оракула – пифии. Не следует удивляться хитроумности и замысловатости некоторых их прорицаний: бессознательная психическая деятельность вообще и та, которая проявляется в гипноидных состояниях, в частности, бывает весьма изощрённой. Недаром она принимает такое большое участие в человеческой фантазии и в человеческом творчестве, особенно художественном.
Как уже говорилось выше, важным звеном в механизме гипноидных состояний является сужение сознания. Но оно может сужаться и непроизвольно, как это бывает при сильном эмоциональном напряжении – аффекте. Читая описания различных «чудесных» видений, возникавших у людей в состоянии религиозного или мистического аффекта (экзальтации, экстаза), например, в видениях, описанных в «Исповеди» одного из столпов христианства Августина Блаженного, психотерапевт---гипнолог легко опознает подобие феноменов, неоднократно наблюдавшихся им (и порой, им же вызывавшихся) в «лабораторных» гипноидных состояниях. В понимании такого врача, выражения типа «Святой Дух», «нисхождение Святого Духа», которыми буквально пестрят «Деяния Апостолов» (говоря современным языком, это отчёты о миссионерской деятельности учеников Иисуса), – не метафоры, а обозначения конкретных феноменов гипноидных состояний. Вот как, например, описывается типичная гипноидная галлюцинация в рассказе о Св.Стефане: «Стефан, будучи исполнен Духа Святого, воззрев на небо, увидел Иисуса, стоящего одесную Бога, и сказал: «вот вижу небеса отверстые и Сына Человеческого, стоящего одесную Бога». Аналогичные видения «Божьего сада» – «пардеса» описаны и в древнееврейских мистических повествованиях. Видимо, все эти люди пережили одни и те же гипноидные состояния, которые в силу своей яркости и необычности произвели на них сильнейшее впечатление. Понятно, что длительное одиночество (отшельничество), равно как и коллективная охваченность общим аффектом, облегчают вхождение в такие состояния. На людей, ничего не ведающих о гипнозе, они должны были оказывать огромное психологическое воздействие, и каждый из них рассказывал о «пережитом» «увиденном» со всей убедительной силой потрясённого свидетеля. Это эмоционально возбуждало слушателей, повышая их собственную готовность войти в аналогичные состояния. Когда историки религии говорят о мистических настроениях, охватывавших в начале новой эры огромные массы людей и подготовивших появление христианства, гипнолог легко распознает в этом ситуацию коллективного гипноза. Когда он слышит о «сверхъестественных» видениях, «знамениях», «знаках», «озарениях» и прочих чудесах, он видит в них феномены самопроизвольно возникавших гипнотических состояний. Возможно, при очень широком распространении (в соответствующую эпоху) они могли оказывать известное влияние и на ход исторических событий.
Как можно видеть из сказанного, гипноз и разнообразные гипноидные состояния интересны не только как всё ещё недостаточно познанное в человеческой психике, но и как средство изучения её самой. Он даёт возможность наблюдать протекание бессознательных психических процессов, к которым относится и инстинктивная деятельность мозга.
БИБЛИОГРАФИЯ
1. Арутюнов С.А. Этнические особенности доклассовой эпохи. Этнос в доклассовом обществе. М. ,1982.
2. Бассин Ф.В. К развитию проблемы значения и смысла. Вопросы психологии. 1973, N 6 .
3 . Василюк Ф.Е. Психология переживания. М., изд. МГУ, 1984.
4. Выготский Л.С. Педагогическая психология. М., 1926.
5. Лоренц К. Агрессия. М., «Прогресс», 1994.
6. Меннингер К. Война с самим собой. М., 2001.
7. Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории. Стили мышления и поведения в истории. Изд. МГУ, 1999.
8. Рогинский Я.Я. Проблемы антропогенеза. М., 1969.
9. Тинбергнер . Поведение животных. М., «Мир», 1978.
10. Тэйлор Э.Б. Первобытная культура. М., «Иностранная литература». 1989.
11. Фейгенберг И.М. Вероятностное прогнозирование. ИППИ АМН СССР, 1977.
12. Фрезер Дж. Золотая ветвь. М., «Иностранная литература», 1989.
13. Фромм К. Бегство от свободы. М., 1978.
14. Юнг К. Психологические типы. М., 1924 .
