из маленьких рассказов о большой войне

Нет, это не новая модель универсальной бензоколонки и не портрет инопланетянина из какого-нибудь «Контакта разумов». Это скопированные с карты Киева контуры главной площади города с пятью «впадающими» в нее улицами и кирпичной полосой Крещатика, на который эта площадь выходит.

Когда-то она называлась Думской, потом станет Площадью Октябрьской Революции, а когда мода на революцию пройдет, ее назовут Майданом Незалежности.
 

Но сегодня, в феврале 1946-го, это площадь Калинина и то, что от нее осталось. Вот это, темнозеленое, - Круглый садик с типичным киевским фонтаном посредине. Он старый, заложенный еще в самом начале века, но совершенно не изменился, только деревья стали большими и развесистыми.

А светлозеленый прямоугольник – это травяной сквер на месте здания Думы. Дума разрушена. Крещатик тоже разрушен. Вместо него от края и до края громоздятся груды кирпичей и обломков, по которым, то ныряя в ямы, то поднимаясь на вершины, вьется узенькая протоптанная тропинка. На большей своей части Крещатик недоступен ни транспорту, ни технике (ее и нет, наверное), и все население Киева разбирает завалы вручную.

Разгребают с двух концов, чтобы рано или поздно встретиться в центре и пожать друг другу руки, как это делают метростроевцы при «сбивке» тоннелей. А на местах, где были дома, разбивают травяные скверики.

            Рiдна сестронько, милий братику
            Попрацюємо на Хрещатику,
            Ви – з того кiинця, ми – з цього кiнця,
            Труд осяє нас, наче тi сонця!

            (Родная сестричка, милый братик, поработаем на Крещатике, вы – с того конца, мы – с этого конца, труд осияет нас, как солнце). Это – Павло Тычина, поддерживает наш энтузиазм стихами. 

Вот здесь, на углу Крещатика и Площади, был маленький уютный магазин – кондитерская. Мы с мамой часто заходили сюда, мне покупали вкусное пирожное с какао или мороженое разноцветными шариками в вазочке ... А теперь здесь только развалины.

Какие уж там пирожные! Карточки еще не отменили, французская булочка с хрустящим гребешком на спинке (в годы борьбы с «космополитизмом» она превратится в «городскую») по-прежнему недоступна, о конфетах, и мечтать не приходится.

Зато иногда мне удается нализаться сметаны. Нет, не в том смысле, как говорят о пьяницах – «вот нализался!», а в самом прямом. Это когда мама посылает меня на рынок за маленькой баночкой сметаны, которую потом выдает по чайной ложечке только в борщ.

На рынке, в молочных рядах, бабок со сметаной много, и они дают попробовать свой товар. Надо только сложить руку в кулак, подставить тыльной стороной – и тебе шлепнут немного сметаны «на пробу». Слизываешь. Теперь надо сделать вид, что качество сметаны вызывает сомнения, и идти к следующей торговке, чтобы получить очередную пробу и повторить пантомиму. Чем больше народу на рынке, тем легче – невозможно уследить за покупателями, и удается полизать сметану раз пять–шесть. Потом я выбираю ту тетку, у которой стоит несколько человек, особенно, какая-нибудь бабушка еврейка (уж она-то знает толк, а мне любая сметана хороша!) и покупаю свою маленькую баночку. Ох, если бы дома узнали... Но я – никому, могила! 

Впрочем, что это я о глупостях? Не маленькая ведь, двенадцать уже исполнилось. В прошлом году я даже подрабатывала там, в Нежине, в магазине культтоваров. Сортировала на складе шахматы, домино – их в мешках привезли, а коробки отдельно. И Борьку трехлетнего сама из Киева в Нежин и обратно несколько раз на поезде возила.

В общем – взрослая уже, и рассказать хочу взрослую вещь, очень важную:
ЗАВTРА НА ПЛОЩАДИ БУДУТ ВЕШАТЬ НЕМЦЕВ ! 

Вот видите на моем плане красную полоску между Круглым садиком и новым сквером? Там уже построили эшафот – двенадцать виселиц, и с них петли свисают. Всего судили пятнадцать немцев – двух или трех генералов , полковников, гауптманнов и несколько младших чинов, но троим присудили по 20 лет тюрьмы, а этим – «публичную казнь через повешение».

Они во всем признались: и что Крещатик взорвали, и Успенский собор в Лавре, и в Бабьем Яру расстреливали – это по радио передавали. В общем, так им и надо. 

Раз казнь публичная, значит, можно идти смотреть – я как раз очень близко живу, на одной из пяти улиц – там, на плане, малиновый квадратик стоит в том месте, где мой дом. И школа близко – примерно, где синий квадратик. В школе сегодня сказали, чтобы никто не смел идти, а явились на уроки. Иначе вызовут родителей. Только мы все равно пойдем. Подумаешь, «не для детей»! А в кинохрониках перед фильмами сколько раз виселицы показывали – насмотрелись. Только там наши висели, а теперь пусть эти повисят. 

В школу мы, конечно, пошли и даже один урок посидели, а потом ка-ак рванули – учителя только кричали вслед. Мы по переулку Шевченко прибежали, это крайняя улица, а немцев по моей – Софиевской – привезли, только попозже.

Конечно, мальчишки успели раньше – позахватывали все места на деревьях в Круглом садике и вообще, где поближе. А мы с Доцей пробрались ко второму скверику – виселицы туда лицом, к Крещатику, стояли, так что нам видно было. Хотя лошади здорово мешали – там все это место между двумя скверами конная милиция оцепила.

А народу, народу – толпы. И по всем улицам еще и еще идут, и на Крещатике, на этих грудах камней стоят. Вот не помню, был кто-то на крышах домов, что уцелели в глубине площади, или нет? 

В общем, привезли их на грузовиках. Мальчишки, которые с деревьев смотрели, говорят, что они там на соломе связанные лежали. А потом борта откинули, и их под петлями поставили – каждого под своей. Руки сзади скованы наручниками, а про ноги не помню.

Какой-то военный стал приговор читать, только ничего не слышно было – все шумели, свистели. Все равно, этот приговор по радио уже слышали.  

Немцы плакали, один даже описался, только нам этого издалека не разглядеть было (это мальчишки и взрослые позже рассказали). А потом им петли на шеи надели, и машины поехали... 

Я даже не успела заметить, куда эти машины делись. Вдруг к виселицам бросились люди – с костылями, палками, и начали колошматить повешенных. Это инвалиды, которые сразу за оцеплением стояли, прорвались между лошадьми.

Некоторые милиционеры стали соскакивать с лошадей, чтобы оттащить этих инвалидов, но они как взбесились. Одного немца, крайнего, так колотили, что он сорвался и упал. Тогда команда – не знаю, как называются те, которые вешают – подняла его и снова вешать стала, только он уже был абсолютно мертв. И такой крик стоял, такой свист, что стало страшно, мы поскорее выбрались из толпы и убежали. 

Только радости у меня никакой не было. Не то, чтобы их было жалко – они заслужили. Но было какое-то чувство пустоты, бесполезности, бессмысленности всего, что произошло.

 Крещатик по-прежнему лежал в руинах и ни один человек не поднялся из Бабьего Яра...