Пистолеты
Отец приносил домой чертежи. Я их разглядывал, расспрашивал отца о работе. Научился читать чертежи и сам что-то конструировать.
Круг моих интересов сосредоточился на пистолетах.
Творческая кухня была проста. На тетради в клеточку я рисовал, ориентируясь на горизонтали и вертикали, разрез механизма. Что-то меня не устраивало. Но на следующей странице продавливалось изображение со страницы предыдущей.
Я на ней, по линиям продавливания, восстанавливал нужное и вносил изменения.
Таких тетрадей набралось много. Отец обнаружил их и грозно спросил: «Что это?». Я молчал. Но, углубившись в мои чертежи, он, другим уже голосом, сказал: «Что ж. Продолжай. Может быть, оружейником будешь».
Эх! Если бы я всерьез принял его слова о том, что можно стать оружейником!!
Но о такой специальности я ничего и не знал.
И осталось во мне оружейное дело лишь как увлечение. Жаль! Очень жаль…
В Израиле уже опубликовал статью о своем пистолете для самообороны. Конструкции, отличной от известных. Но даже в Израиле, где все живут точно на прифронтовой полосе, статья никого не заинтересовала.
Я и дальше буду что-то выдумывать в этом направлении, но, к сожалению, как любитель, но не профессионал.
Сложное это дело – пистолеты! Недаром их называют именами создателей.
Будь я работодателем, при приеме на работу механика-конструктора, предлагал бы сконструировать пистолет. Хотя бы самый простой.
Рисование, живопись
Другим моим увлечением было рисование. Вначале карандашом, потом масляными красками. Делал лишь копии картин: до рисования с натуры не дорос еще.
Очень хотел стать художником.
К окончанию школы пошел в художественный институт – на разведку. Но, увидев в его коридорах работы, испугался – куда мне до них! И не пошел в художники: не сообразил тогда, что это были лучшие работы лучших студентов, проучившихся там не один год. Учась уже вовсе не в художественном институте, некоторое время посещал студию вечернего рисунка для художников-профессионалов. Приняли меня, лишь посмотрев мои рисунки. Они понравились, и я работал бок обок с настоящими художниками! И у меня неплохо получалось! Но вскоре студия распалась. На том все и закончилось.
…Обнаружил я как-то в доме друзей-архитекторов давно подаренную им копию картины Флавицкого «Княжна Тараканова». И не поверил даже, что это моя работа, сделанная еще в школьные годы.
Писал и с натуры потом. И были мои персональные городские выставки. И с них воровали даже некоторые работы, что в среде художников считается признанием таланта.
Очень изредка пишу сейчас портреты друзей. Хвалят. Но я себя не хвалю: я не стал художником…
Но, все-таки, о рисовании скажу особо. Помогло оно мне в жизни очень! В жизни нужно уметь рисовать. Рисование развивает пространственное мышление. А оно нужно в любом деле! Мне легко давалось потом конструирование вещей самых разнообразных.
Мой учитель математики, Яков Моисеевич Дубинер, требовал, чтобы геометрические фигуры мы изображали от руки. Как же мне пригодилось умение от руки делать самые сложные чертежи!
Он сознательно развивал наше пространственное мышление специальными вопросами. Например, таким, из довольно простых: «Геометрическое место точек, равноудаленных от лампочки и потолка?». И мы должны были представить себе мух, равно удалившихся от лампочки и потолка. И назвать поверхность, которую эти мухи образовали. Я любил такие задачки. И сам их во множестве выдумывал.
Институт. Начертательная геометрия. Не всем легко дается. Расписание экзаменов. Первый – химия. Тружусь. Прихожу на экзамен. Но ведь я разгильдяй! Я не ходил в институт и не знаю, что расписание изменилось, и первый экзамен не химия, а начерталка! Швырнул в угол учебник химии и пошел брать билет. И не только получил пятерку сам, но еще помог и товарищам рядом.
Начерталку по учебнику я не учил. Я решал задачки в уме, а результат уже проектировал на плоскости. Преподаватель, бывало, разбивал группу надвое. В одной половине объяснял он, в другой – я.
Кличка моя в институте была «Инженер». Иногда, с недобрым оттенком.
После института направили меня на работу в трест «Амурзолото», что в городе Свободном бескрайней России. Из него – на прииск Токур Селемджинского приискового управления. В тайгу, в горы, где некоторые паровоза не видели.
Нужно было строить, в этой Тмутаракани, ФЗЦО – фабрику законченного цикла обработки. Тогда многое было секретным. Даже геодезическая система того края была местная. Поэтому не знал даже, на какой высоте над уровнем моря я нахожусь.
Под «законченным циклом обработки» подразумевалось извлечение из руды золота.
А специалистов там нет! Есть прекрасные плотники, но не умеющие читать чертежи. Нашелся, на мое счастье, лишь арматурщик, способный по спецификации к чертежам, нарубить и нагнуть нужные куски арматуры для армирования бетона.
После работы, дома, я делал в перспективе рисунки всех конструкций. И плотники, по моим наглядным рисункам, делали опалубку. Под моим же надзором раскладывали и закрепляли заготовленную арматуру, а потом бетонировали.
Фабрика на крутом склоне горы была построена по бесчисленным моим рисункам.
Как-то там пришли на рудник чертежи замысловатой конструкции. И хотя в руднике работали специалисты, никто не мог их даже прочесть, не то, чтобы по ним что-то изготовить. Обратились ко мне. Крепко пришлось посидеть, пока не изобразил я требуемое в зрительно воспринимаемом виде.
И в результате на четыре месяца попал на подземные работы – раз ты такой умный, ты и делай! И пришлось мне из железобетона делать то, что обычно выполняется в металле - таково было решение проектировщиков.
Значительно более позднее время. Работаю я в конструкторском бюро при кафедре бетона и железобетона Харьковского инженерно-строительного института.
Заведующий – Шагин Александр Львович. Я позволю себе написать об этом человеке подробнее: пока я пишу эти сроки, его, может быть, уже нет в живых: сейчас он в Харькове лежит в реанимации. И совершенно безнадежен…
Я говорил, что это не Шагин, а Бегин – такой он был (нечаянно написал «был») вездесущий, активный! Не человек, а атомный реактор! Крикун, никому не дававший покоя! Сам он и все вокруг него было точно взъерошено!
Сумел он неуемной своей энергией создать при кафедре конструкторское бюро, со своими станками, цехом с мостовым краном, своим автотранспортом, большой группой «карандашей», как нас, конструкторов, называли рабочие, отделом химиков и еще всякого нужного. При конструкторском бюро числилось около 130 человек. Были, конечно, и «мертвые души».
И тематика, кроме «железобетонной», была самая различная. Делали мы и для военно-морского флота из стеклопластика различные радиопрозрачные оболочки, внутри которых размещались антенны космической радиосвязи для подводных лодок.
Но потом нам предложили разрабатывать и механизмы, так называемых, УПВ – устройств принудительного выпуска этих антенн из лодок.
А это была проблема! К ней подключили пять институтов, а она не поддавалась.
И мне удалось создать единое комплексное устройство не только для успешного выпуска этих антенн, но и для их компактного в нем хранения, что так важно в стесненных подводных условиях. Причем, это устройство работало совершенно бесшумно. Не все понимали принцип его действия.
Сам я пришел к решению потому только, что месяц проболел воспалением легких. И весь этот месяц, думал, и думал. И никто мне думать не мешал. Без умения рисовать, без пространственного мышления решить такую задачу было невозможно.
Пусть я не стал художником-профессионалом! Но навыки рисования мне очень пригодились. И, надеюсь, пригодятся еще…
Моя мама, Евдокия Михайловна Непейвода.
Так она выглядела на Доске Почета ХТЗ
Конструирование у меня от папы. Рисование – от мамы. Сама в детстве хорошо рисовавшая, она всячески приветствовала мое увлечение. Если я садился писать маслом, она готова все была для меня сделать, лишь бы я не отвлекался от работы.
Думаю, что вообще тяга к творчеству пришла ко мне именно от мамы.
Авиация
Самолеты в моем детстве вызывали восторг у всех. Мы, мальчишки, дружно кричали и махали руками пролетающему по небу чуду. Даже взрослые поднимали вверх головы. Каков же был общий восторг, когда летчик, в ответ, помахивал нам крыльями!
Авиацию любили все. В авиацию влюбился и я.
Если можно любить автомобиль, корабль, или еще нечто, дело рук человеческих, то я любил самолеты! Всю жизнь и до сих пор не могу спокойно видеть пролетающий самолет. В детстве вообще застывал до тех пор, пока мерцающая точка не сливалась с небесной голубизной.
В школе рисовал самолеты. Почти всегда истребители. Книгу «Повесть о настоящем человеке» и фильм о Маресьеве любил в особенности. Момент, когда в фильме он головой вниз вываливается из подбитого самолета, произвел такое впечатление, что, когда, спустя годы, представилась возможность прыгнуть с парашютной вышки, я прыгнул не так, как все, «солдатиком», а головой вниз. В результате приземлился без обуви (туфли приземлились значительно раньше – таков был рывок!). Но этого мало. Приземлился весь в крови: стропы так прошлись по шее, что сорвали с нее кожу.
Я до такого состояния доходил, представляя себя летящим на легком самолете (с почему-то прозрачными крыльями), что мне можно было уже ставить диагноз.
Интерес к авиации поддержал мой дядя. Он учился в академии Жуковского и их, курсантов первого выпуска, принимал сам Сталин! Я дядю боготворил!
От него узнал, как устроен самолет, почему летает и как управляется.
Мне до того хотелось стать летчиком, что, работая на золотых приисках Дальнего Востока, я всякий раз, когда приходилось летать, просился в кабину летчиков. Летали там бипланы Ан-2, и между кресел летчиков там можно было перебросить брезентовый полог для третьего человека. Меня, на это брезентовое сиденье, часто и впускали.
Образование подъемной силы, как об этом писалось в учебниках, меня не устраивало: я искал прозрачное, зрительно воспринимаемое объяснение.
И я его нашел. Рассказал свое видение известному профессору, и тот, подумав, сказал, что я прав. Это меня вдохновило: моя трактовка позволяла многое объяснить в авиации простым, доступным языком, минуя формульные дебри аэродинамики.
Стал писать книгу о летательных аппаратах для людей, интересующихся авиацией. Мне не только удалось объяснить происхождение аэродинамических форм самых разных летательных аппаратов, но и самому найти разумные их другие формы.
Правда, потом часто выяснялось, что это уже делали, это уже пробовали, но это не прижилось. Но меня это не смущало: я убеждался в правильности своих взглядов.
Почему не стал авиатором? Как и с живописью, подвела трусость: испугался, в данном случае громадного конкурса в авиационный институт.
Когда был уже студентом третьего курса строительного факультета, узнал, что в Харьковском авиационном институте открылся новый факультет, и институт готов принять на второй курс студентов старших курсов из других институтов города.
Хотел перейти, но меня отговорили родители: отцу, инвалиду, кормить меня еще один год было не под силу.
Была у меня возможность стать авиатором и сразу после школы.
Мой дядя повел меня в ХВАТУ – Харьковское высшее авиационно-техническое училище. Показав часовому красную книжечку, повел он меня в приемную генерала, начальника училища, и попросил адъютанта сообщить, что пришел полковник Шкатов.
И лишь он открыл дверь к генералу, как оттуда раздались приветственные возгласы!
Адъютант уже выдал мне бланки для поступления в училище, а дядя все не выходил.
Я посмотрел в окно и увидел на плацу, курсантов, проходивших строевую подготовку. Эти «ать-два!» произвели на меня неизгладимое впечатление: я понял, что кроме гауптвахты, с моим характером, мне там ничего не светит.
И когда раскрасневшийся дядя вышел, и мы пошли оттуда, я сказал, что в военные не пойду. Дядя, остановился, внимательно посмотрел мне в глаза и ответил: «Что ж. Это твоя жизнь. Тебе выбирать».
Жалею ли сейчас о своем поступке? Пожалуй – да! Нет! Скорее, очень жалею!
Ведь мог потом работать в проектном военном институте! Но мне показалось, что кроме шагистики и ненавистной военной дисциплины ничто меня не ожидает.
Презираю свою трусость! Тем более, что в остальном трусом себя не считаю: трусость моя происходила от незнания многого в жизни. Что можно было знать, живя в рабочей среде?
Приехав лишь в Израиль, полностью отдался я любимой авиации!
Изучил, пользуясь интернетом, несколько тысяч конструкций самолетов. Придумал ряд летательных аппаратов сам. Сделал в амуте «Практика» в Иерусалиме серию докладов по авиации. Разрабатываю сейчас организацию транспортного пассажирского воздушного движения, которую предвижу в будущем.
Более всего в жизни хотел бы быть авиатором!
Строительство
Строительство ФЗЦО. Нужны плиты покрытия здания. Толщина железобетона, к тому же предварительно напряженного, 5 сантиметров. А мелкого гравия нет!
Пришлось выдумать и изготовить не только машину для извлечения из горной реки Селемджи мелкого гравия, но и полигон для получения этих плит. И, зачастую, самому, с помощью башенного крана их и монтировать: крановщик был пьяница.
Там все пили страшно: после получки или аванса два дня не выйти на работу считалось нормой. Но крановщик добавлял и третий, и четвертый.
Пришлось освоить работу и бульдозериста, и взрывника (правда, удостоверение у меня было), и бурильщика, и сварщика. Потому, что самому нужно было показывать, как и что делать. Когда бульдозеристы отказывались работать на маленьких уступах горы, боясь свалиться, я, начальник строительства, садился за рычаги и показывал, как нужно выполнить эту работу.
Не счесть, сколько приходилось там выдумывать, как изощряться, чтобы построить эту самую фабрику таинственного законченного цикла обработки.
Нужно было строить на крутом склоне, где каждый горизонтальный участок давался большим объемом буровзрывных работ, и комплекс зданий, и пробивать в горах дороги и линии высоковольтных передач, возводить мосты и дамбы, устраивать подземные водозаборы и водоводы.
Пробиваем дорогу в горах. Взрывчаткой валим деревья, тракторами растаскиваем их на дрова. Взрывчаткой разрушаем горную породу, бульдозерами и экскаваторами пробиваем участок проезжей части дороги.
Приходим завтра – нет никакой дороги! На месте вчерашней дороги – девственная тайга! Оказывается, участок тайги, расположенный выше откоса, ночью подумав, сполз к нам: растительный слой тайги образует сравнительно тонкий слой почвы. В него лишь и внедряются деревья своими корнями. Этот слой, вместе со стоящими деревьями, с их разлапистой вширь корневой системой, и сползает потом вниз!
Дорогу нужно пробивать заново.
Очень непросто было строить в районе, приравненном по климатическим условиям к полярному! И строить с бывшими «врагами советской власти», неугодными социалистической системе лишь по национальному признаку. Переселенцами, отсидевшими там свои сроки, но не имеющими права свободного перемещения. Людьми, почти поголовно порядочными, но не имеющими специальностей.
Сидели там все: от детей белогвардейцев до поволжских немецких колонистов.
Казалось бы – что творческого было в той моей должности, когда нужно было обеспечить заработком около двухсот человек? Оказалось – можно! Потому, что не ходил и не требовал, а думал – как сделать, иногда из почти ничего.
И еще случай. Вызывает директор приискового управления, Вайзеров Владимир Матвеевич: «Поселку нужен спортзал. Официально строить нам его не разрешат. Но материалы есть и рабочие руки есть. Сможешь без проекта?».
Показал место. Тут уже стоит бригада рабочих. Не все поверят, но отсчитал я ногами (шаг выверенный!) нужные размеры, и тут же, на досках, нарисовал общий вид здания из деревянного бруса и рассчитал, на тех же досках, фермы покрытия!
Через три месяца там уже играли волейболисты.
Не могу не сказать особых слов о директоре Селемджинского приискового управления, Вайзерове Владимире Матвеевиче. Это был человек, всего себя, до остатка, отдававший делу! Казалось, не будет Вайзерова – не будет и прииска! Говорил он тихо, но так, что его слова насквозь пробирали! В годы войны он был осужден за то, что позволил себе включить в выполнение плана золото, добытое старателями. Но в мое время был уже награжден орденом. Вайзерова боялись, но еще больше – уважали! Имя Вайзерова гремело на сотни километров вокруг!
Крепко мне доставалось от него! Но к концу строительства, когда я объявил о своем намерении вернуться в Харьков, Вайзеров сказал: «Анатолий Иванович. Останься. Получишь орден». (Там всех называли на «ты», но по имени и отчеству). Но я понял, что если останусь, то северные и другие надбавки навсегда привяжут меня к этому месту.
…После смерти Вайзерова одна из улиц прииска была названа его именем. И был поставлен ему памятник.
А хотел ли я быть строителем? Строить здания, сооружения?
Трудно ответить. Иногда, когда захожу на строительную площадку, запах цемента так будоражит и молодит душу, что думаю: «Эх, черт побери!..».
Но нет, не получился бы из меня строитель: здесь нужен вайзеровский характер.
Как ни хотел Вайзеров сделать из меня «битого мужика», я к этому оказался непригоден.
От строительной механики к архитектуре
Когда-то студенты говорили: «сдал сопромат – можешь жениться!». Сопромат считался камнем преткновения. Сейчас, умея пользоваться программами, не зная сопромата, можно рассчитать самую сложную несущую конструкцию. Сейчас проблема – найти ту конструктивную форму здания или сооружения, которую нужно рассчитывать. Наиболее толковые проектировщики говорят: «Мы знаем, как считать, мы не знаем, что считать».
Алгоритм, действия при расчете прочности, меня не очень увлекали: мне хотелось увидеть их прозрачными, понять заложенную в них изначальную идеологию. И я много времени убил, пытаясь еще в студенческие годы понять физический смысл величин, входящих в расчет. Занимаясь этим, я понял, как плохо написаны учебники не только по сопромату, но и по другим разделам строительной механики.
Не выдержал однажды. Пришел к своему школьному учителю по математике: «Яков Моисеевич! Почему у Вас, в школе, было все понятно, а в институте ничего непонятно? Вот я тут немного разобрался. Но такими ли словами, как в учебнике, нужно было это написать? Ведь можно было расписать понятней!». Яков Моисеевич ответил: «Толя. До сих пор существует старая негодная традиция так писать учебники. Когда-то было мало бумаги. И считалось наивысшим мастерством написать о чем-то наиболее коротко. Бумага теперь есть, а пишут по-старому».
И он был прав: учебники по одной из древнейших наук – прочности, что старые, что новые, были написаны почти одинаково.
Когда уже преподавал на кафедре строительной механики, стремился учить архитекторов: умение рисовать, интерес к живописи и знание расчетов фокусировали круг моих интересов на архитекторах.
Не последнюю роль сыграла и, прошедшая сквозь всю взрослую жизнь, дружба с Евгением Львовичем Заславским, заместителем главного архитектора Минска, и его супругой, Ольгой Борисовной Ладыгиной – председателем Союза архитекторов Белоруссии. Отпуск на автомобилях мы проводили всегда вместе. И для созерцания архитектуры и разъезжали мы везде и всюду.
Немало крови я им испортил, охлаждая их восторги от того или иного памятника архитектуры тем, что находил в них инженерные несовершенства. И даже критиковал здания, построенные в Минске ими самими. Дело доходило до слез Ольги Борисовны. Но мы, при всем этом, крепко дружили.
Тогда понял, как важно сузить нейтральную полосу взаимного отчуждения между архитекторами и инженерами. С кого начать – мне было ясно: инженера архитектуре не научишь. Придется учить архитекторов инженерии.
Готовясь к занятиям с архитекторами, задумывался о том, какой профессиональный их интерес я могу удовлетворить своей очередной «прочностной» лекцией.
И здесь помогло, со студенческих лет еще, проникновение в физический смысл входящих в расчет величин.
Плотину непонимания прорвало осмысление первой из входящих в расчет величин. Затем плотина стала рушиться лавинообразно! Студенты потянулись ко мне! Я отвечал им еще более напряженной работой над лекционным материалом.
Помню, я дал студентам на лекции подумать над одним вопросом, а сам, как обычно, вышел из аудитории. Проходит сукин сын, бывший парторг института. «Что Вы здесь делаете? Вам нечем заняться?» – цепляется по старой привычке. «Очень даже есть чем» - отвечаю – «У меня за этой дверью лекция». Заглянул он в аудиторию, и челюсть у него отвисла: негромкий шум переговоров, все работают. «Мы с этим разберемся» - заявил и ушел. Кого он подразумевал под этим «мы», я так и не понял.
Занятиями моими заинтересовали другие кафедры. Приглашали сделать на них сообщения. Запомнилось одно из них. «Так мы, доценты, уже не нужны?!» - возмутилось несколько женщин – «Вы можете теперь взять с улицы кого угодно и обучить его прочностным расчетам?».
Заведующий кафедрой, прикрыл меня спиной от них и шепнул: «Не отвечайте им. Не ввязывайтесь! Материал – во!». И скрытно показал кверху большой палец.
Мне действительно удалось основы теории прочности перевести на язык зрительно легко воспринимаемых геометрических образов. Это позволяло, на основе лишь пространственного воображения, находить те пути перетекания материала в конструкции, которые снижали ее вес по условию прочности. Но этого мало. Представилась возможность в доступной форме провести инженерный анализ памятников архитектуры, вскрыв в них, кроме известных эстетических и градостроительных сторон, еще и заложенные в них идеи инженерные. На этой основе можно было учить архитекторов творчески мыслить уже за пределами относительно простых конструктивных формах, во всех других, известных человечеству.
Палитра студентов-архитекторов расширилась. Забеспокоились преподаватели-архитекторы: «Чему Вы их там учите? Они показывают нам такое, чего мы почти не понимаем». «Приходите на мои лекции» - был мой ответ. И они пошли! Старые, маститые архитекторы, профессора, известные не только в Харькове, но и далеко за его пределами, сидели рядом со своими студентами у меня на лекциях! Аудитория заполнялась до того, что из соседних аудиторий приносились стулья и ставились в проходах. А иногда происходило то, что редко бывает в высшей школе: лекции заканчивались аплодисментами!
Потом меня попросили сделать сообщения на архитектурных кафедрах о тех принципах формообразования несущих конструкций, которым я учил студентов. Услышав слова одобрения, я решил, что пора писать книгу. И книга была написана, но еще не издана.
Тогда студенты попросили мои диски, и книга разошлась в цифровой форме.
Объявили о проведении в Харькове областной конференции о научно-педагогических идеях в высшей школе. Была большая конференция. Моя работа была признана лучшей в Харьковском инженерно-строительном университете.
Это давало право издать свою книгу. Так вышла она в свет, единственная моя книга.
Посвятил я ее светлой памяти своего школьного учителя математики, Якова Моисеевича Дубинера. Этот человек, появившись у нас в седьмом классе, начал с программы пятого класса: директор нас ничему не научил. Давил Яков Моисеевич на нас почти жестоко. И на других уроках мы тайком решали задачи по математике. И мы выровнялись! Почувствовали вкус к учебе! И подтянулись потом и по другим предметам. Яков Моисеевич был для нас и грозой, и нашим кумиром! Чувствуя приближение окончания школы, мы начали работать столь усиленно, что некоторые могли уже рассчитывать и на медали. И многие из нас их, в результате, получили. Наш класс преуспел к концу учебы так, что на самом краю города, в школе, стоявшей поле, состоялся выпуск, в котором было девять медалистов. Должно было быть одиннадцать, но всполошившийся ГорОНО срезал меня и Мишу Богина, теперь кинорежиссера мирового уровня.
Что было бы с нами, если бы не Яков Моисеевич!
Мой школьный учитель математики, Яков Моисеевич Дубинер
(После окончания школы, эту ручку он мне подарил на память)
Удивительно дружным был наш десятый класс! Прошло 65 лет после окончания школы, а мы до сих пор, дважды в году, встречаемся! К сожалению, почти две трети нашего состава уже нет в живых… Не все из живущих хорошо себя чувствуют, некоторые плохо уже ходят. Но мы, бросив все текущие заботы, собираемся! Мы молодеем при виде друг друга! Став с годами совершенно разными, мы, собравшись, становимся удивительно похожими друг на друга: такова сила школьного товарищества.
