На лето после моего 4-го класса мы не поехали на Юг, и меня отправили в Добромысли – небольшое местечко в глухих белорусских лесах. Туда надо было ехать поездом и сойти на станции Лиозно, не доезжая немного до Витебска. Там уже ждал возчик с телегой. Через несколько часов (а на телеге без рессор это долго) по проселочной дороге сплошным сосновым лесом добирались до местечка. Сосновый бор с толстым мягким ковром из иголок, веселая речушка под песчаным обрывом – так я это и запомнил. Все местечко – две пересекающиеся улицы. Одна улица еврейская, другая – белорусская. На пересечении стояла пожарная каланча, магазинчик и что-то административное. Недалеко от нашего дома на улице был колодец, за домами шли огороды с картошкой и, наверно, еще с чем-то. Корова была не у нас, а у соседей, но слово сепаратор узнал тогда – на нем сливки делали. По двору бегали куры, и их громко кормили. А в печи делалось топленое молоко с удивительно вкусной толстой пенкой. Удивительной потому, что обычная молочная пенка была детским моим кошмаром. И сейчас, в начале уже девятого десятка, с трудом переношу один только ее вид. Кроме обычной пищи, в этой печи пекли невероятно вкусное под названием бисквит. Какой был дом, сколько комнат – не помню. Но была там (запомнил!) небольшая комната, вроде чулана с дощатыми стенами и зачем-то поднимающейся крышей. Комната имела странное и, на мой взгляд, даже немного неприличное название – «сука». Дом, насколько сейчас понимаю, вела хозяйка – Эстер. Что делал по дому ее муж, Шмул (наверно, Самуил) не запомнил. Зато запомнил, что по утрам он долго молился, раскачиваясь. С тех времен помню: «Барух ата Адонай…» (Благословен ты, Господи…) Но, вероятно, он вполне участвовал в домашнем хозяйстве – к нему обращались с неотложными хозяйственными вопросами даже во время молитвы. И неверующие «дачники», жившие летом в доме, посмеивались – как ловко он отвечал жестами, не прерывая молитвы и раскачивания. Шмул, должно быть, был мамин троюродный брат с материнской стороны.

У них было семеро детей. Итигины. Старшие получили высшее образование и жили в Ленинграде и других больших городах. Младшие – Рохеле, тогда старшая школьница, и Мейшке, примерно мой ровесник – жили с родителями. Мне кажется, что Рохеле, смутно помню – круглолицая, веселая и какая-то очень милая. Хотя на меня, мелкоту, особого внимания, должно быть, не обращала. С Мейшке мы дружили, но про него помню только, что был худенький. Так же и у соседей старшие дети, как правило, кончали институты и жили в больших городах. А летом со всей своей мелкотой приезжали из городов сюда. Как на дачу.

На речку детей водили редко, пасли в лесу – там утонуть было негде. Туда и шли, обычно с утра, все приезжие со своими и местными родственными детьми, с подстилками и гамаками…

Убили всех. Летом 41-го, как обычно, многочисленная родня со всей своей малышней понаехала в Добромысли из Ленинграда (почему-то – больше всего), из Минска, Москвы, близкого Витебска и других городов. Приезжих было даже больше обычного – чувствовалась, должно быть, какая-то напряженность и многие не решились уезжать далеко и ехать на Юг. 
Мейшке кончил 9-й класс, был секретарем школьного комитета комсомола. Так обычно делали – школьного лидера, отличника, в 9-м делали секретарем. В 8-м, мол, еще мал, в 10-м – надо в институт готовиться, а из 9-го – в самый раз. Рохеле к тому времени вышла замуж за Хонона Свайнштейна и они с годовалым сыном жили в Минске. Хонон ушел сразу на фронт рядовым, вернулся капитаном. После Войны приехал в Минск. Узнал, что Рохеле с их сыном погибли вместе со всеми евреями города, и поехал в Добромысли. Узнать, что сталось с родными. Убили всех. Спаслась чудом одна женщина. От нее Хонон и узнал. Убивали довольно долго, весело и с выдумкой. Мейшке, то ли, как комсомольскому секретарю, то ли как отличнику, то ли просто так, отрезали все и закопали по шею в землю. Так и умер. 
Вспомним Мейшке, моего ровесника, Рохеле с годовалым ребенком, Эстер, Шмула и всех, кто был в Добромыслях со всеми малышами. Запомним это слово: Добро-мысли.

А Хонона, должно быть, Бог хранил. Всю Войну прошел без царапины. Году в 48-м в Москву приехала, в качестве посла совсем новенького Израиля, госпожа Голда Меерсон. Будущая Голда Меир. На красной 10-шекелевой купюре, кто помнит, было изображено действительно знаменитое ее посещение Московской синагоги. Она была видным общественным деятелем левого толка, социалистка, почти коммунистка. У почти брата по идеологии, Иосифа Сталина, она попросила разрешить добровольцам, из демобилизованных боевых офицеров-евреев, поехать защищать окруженный врагами Израиль. Сталин почти сестре по идеологии – разрешил. Хонон записался сразу, как узнал об этом. Но личный счет к врагам евреев был тогда очень у многих. Хонон не успел попасть в тот список, который Голда Меерсон передала Сталину, говорят, лично. По списку Голды арестованы были все, и почти все – расстреляны.

Село то, должно быть, и сейчас стоит. Война прошла мимо – в глухих тамошних лесах немцы никогда не были. Ни при наступлении, ни при отступлении. Очень уж глухие были места. Все сделали соседи. С перпендикулярной улицы.

Несколько лет назад (было в газетах) тогдашний Премьер-министр Израиля, Шимон Перес, посетил Белоруссию. Я ничего хорошего не думаю об этом человеке – ни как о политике, ни как о личности. Но сейчас не об этом. По сентиментальным, должно быть, причинам Перес попросил свозить его в тот небольшой городок, где когда-то жили, в основном, евреи и где он родился около 80-ти лет назад и носил фамилию не то Перчевский, не то Перский. Привезли. Городка нет. Кое-где можно было различить густо заросшие чем-то обломки фундаментов. Зато – несколько изб маленькой белорусской деревушки. Перес растрогался: «Я здесь родился, жил ребенком…» И тут к нему подбежала пожилая женщина. По возрасту она могла бы иметь какое-то отношение к тем, кого убивали, и к тем, кто убивал в городке. Она упала перед Пересом на колени и с плачем стала целовать ему руки. Умоляла простить? Какое там! Умоляла богатого барина помочь в беспросветной ее нищете…

И когда слышу: «Как можно жить в Германии?! Я даже язык немецкий слышать не могу!» мне так и хочется спросить: «А белорусский можете? А украинский? А русский? А литовский? А польский? А французский? А английский?»

Статья поступила 8 мая 2009г.